и  в
минуту, казалось бы, полного бездействия.  В  ее  позах  содержался  призыв,
который был в то же время издевкой, и даже блистательной издевкой над  самой
собой. В молодости ее кокетство всегда было немного безмозглым,  глуповатым.
От этого теперь не  осталось  и  следа.  Своим  искусством  она  овладела  в
совершенстве. Может быть, благодаря все тому же дзэн-буддизму.
     Я смотрел на нее, и душу  мою  наводнял  прежний,  забытый  страх  быть
неверно понятым, ложно истолкованным, это  было  подобно  угрозе  вторжения,
насильственного захвата  моих  мыслей.  Я  старался  не  отводить  взгляд  и
сохранять холодность, старался найти такой тон, чтобы голос звучал твердо  и
спокойно. Я сказал так:
     - Я пришел сюда просто потому, что иначе ты бы наверняка  не  дала  мне
покоя. Но все, что я написал тебе в  письме,  -  правда.  Оно  нисколько  не
"взбудораженное", оно - простая констатация факта. Я не хочу и  не  потерплю
возобновления нашего знакомства. Теперь,  когда  ты  насмотрелась  на  меня,
удовлетворила любопытство и насмеялась вдоволь, прошу  тебя  понять,  что  я
больше не желаю иметь с тобой ничего общего. Говорю это на случай, если тебе
придет  в  голову  позабавиться  еще,  преследуя  меня.  Буду  весьма   тебе
признателен, если ты совершенно оставишь меня в покое. Меня и моих друзей.
     - Ну, ну, Брэд, твои друзья - это еще  не  твоя  собственность,  верно?
Неужели ты уже ревнуешь?
     Прошлое живо встало передо мной, я  припомнил,  как  она  всегда  ловко
парировала все, что ей говорилось, не гнушаясь ничем, лишь бы за ней во всех
случаях жизни оставалось последнее слово. Краска гнева и отчаяния залила мне
лицо. Только не вступать в пререкания с  этой  женщиной!  Я  решил  спокойно
повторить ей то, что только что сказал, и уйти:
     - Прошу тебя не беспокоить меня больше - ты мне неприятна, и у меня нет
ни малейшего желания тебя видеть. Зачем? Твое возвращение в Лондон для  меня
мучительно. Будь добра, впредь совершенно забудь о моем существовании.
     - Знаешь, мне и самой тоже не  очень  приятно.  Я  как-то  взволнована,
растревожена. Я думала о тебе там, Брэд. Ужас,  что  мы  с  тобой  наделали,
верно? Так влезли друг другу в печенки, что свет стал немил. Я даже говорила
о тебе с моим гуру. Собиралась написать тебе...
     - Всего доброго.
     - Не уходи, Брэд, прошу тебя. Мне ведь о многом хотелось  договорить  с
тобой, не только о прошлом, но вообще о жизни, понимаешь? Ты -  единственный
близкий мне человек в Лондоне, я растеряла всех друзей. Да, знаешь, я купила
верхний этаж тоже, теперь весь дом  мой.  Эванс  считал,  что  это  выгодное
помещение капитала. Бедный старина  Эванс,  упокой  Господи  его  душу,  был
настоящий американский дуб, но в делах разбирался прилично. А я развлекалась
самообразованием, иначе мне бы просто сдохнуть  с  тоски.  Помнишь,  как  мы
мечтали купить когда-нибудь верхний этаж? Я жду рабочих на будущей неделе. И
я подумала: может быть, ты мне поможешь кое в чем советом? Право,  не  уходи
еще, Брэдли, расскажи мне немного о себе. Сколько у тебя книг вышло?
     - Три.
     - Всего? Надо же, а я думала, ты теперь уже настоящий писатель.
     - Я и есть настоящий писатель.
     - К нам приезжал один тип  из  Англии,  литератор,  выступал  у  нас  в
Женском писательском клубе, я спросила его о тебе, так он даже имени  твоего
не слышал. Я  тоже  немного  занималась  писательством,  написала  несколько
рассказов. И ты по-прежнему тянешь лямку в налоговом управлении или нет уже?
     - Недавно ушел.
     - Но тебе ведь еще нет шестидесяти пяти, Брэд?  У  меня  все  в  голове
перепуталось. Сколько тебе лет?
     - Пятьдесят восемь. Я ушел, чтобы писать.
     - Страшно подумать, какие мы уже старые. Давно бы надо было тебе  уйти.
Всю жизнь ты отдал этой дурацкой конторе, ну разве это дело?  Тебе  бы  надо
было пуститься в странствования, сделаться настоящим Дон Кихотом, тогда бы у
тебя было много материала. Птицы в клетках не поют. Я, слава Богу, вырвалась
на свободу. Знаешь, я так счастлива, что можно с  ума  сойти.  Целыми  днями
смеюсь не закрывая рта, с тех пор как бедный Эванс отдал Богу душу.  Он  был
приверженец "Христианской науки", ты не знал? Но все  равно,  когда  болезнь
его скрутила, стал звать доктора, испугался не на шутку. А они устраивали  у
него коллективные моления, так он прятал  лекарства  перед  их  приходом.  А
знаешь, в "Христианской науке" все-таки что-то есть, я сама  в  нее  немного
верю. Ты в этом хоть сколько-нибудь разбираешься?
     - Нет.
     - Бедный старина Эванс. В нем была какая-то доброта, какая-то тонкость,
но скука такая жуткая, что я чуть не померла.  С  тобой,  по  крайней  мере,
никогда не  было  скучно.  А  ты  знаешь,  что  я  теперь  богатая  женщина,
действительно богатая, по-настоящему богатая? Ах, Брэдли, как хорошо, что  я
могу тебе это сказать, как замечательно! Я начну новую жизнь, Брэдли, я  еще
услышу фанфары!
     - Всего наилучшего.
     - Я еще буду счастлива и буду дарить счастье. Убирайся вон!
     Последнее приказание относилось, как я почти сразу понял, не ко мне,  а
к кому-то, появившемуся у меня за спиной, в окне, выходившем прямо на улицу.
Я повернул голову и увидел за окном Фрэнсиса  Марло.  Он  приблизил  лицо  к
стеклу и вглядывался, подняв брови, с кроткой, покорной  улыбкой  на  губах.
Разглядев нас, он воздел перед собой по-молитвенному сложенные ладони.
     Кристиан сердито отмахнулась,  даже  как-то  некрасиво  оскалилась.  Но
Фрэнсис плавным движением развел ладони, распластав их по стеклу,  и  прижал
между ними сплющенный нос.
     - Пошли наверх. Быстрее.
     По узкой лестнице я поднялся  за  нею  в  одну  из  спален.  Здесь  все
переменилось. На полу  лежал  ярко-розовый  ковер,  а  мебель  была  черная,
блестящая и современная. Кристиан распахнула окно  и  вышвырнула  что-то  на
улицу. Я подошел ближе и увидел на тротуаре полосатый мешочек,  из  которого
вывалилась электрическая бритва и зубная щетка. Фрэнсис быстро подобрал свое
имущество и выпрямился, все такой же жалкий, подняв кверху маленькие, близко
поставленные глазки и по-прежнему кривя маленький рот в покорной улыбке.
     - И вот еще твой шоколад! Посторонись. Нет, я лучше отдам  его  Брэдли.
Брэд, ведь ты еще любишь молочный шоколад?  Смотри,  я  отдаю  твой  шоколад
Брэдли. - Она сунула шоколадку мне в руки. Я положил ее на кровать. -  Я  не
бессердечная, но он пристает ко мне со дня моего приезда, воображает, что  я
буду его нянчить и содержать. Настоящий паразит, живущий за счет социального
обеспечения, американцы считают, что  все  англичане  теперь  такие.  Ну  ты
только погляди на него! Что за шут! Денег я ему дала, но он желает переехать
сюда и у меня поселиться. Забрался, пока меня не было, через окно на  кухню,
прихожу - а он в постели. О-о! Смотри-ка, кто пришел!
     Внизу появился еще один человек -  Арнольд  Баффин.  Он  остановился  и
разговаривал с Фрэнсисом.
     - Ау, Арнольд!
     Арнольд запрокинул голову,  помахал  рукой  и  пошел  к  подъезду.  Она
убежала,  дробно  простучали  вниз  по  лестнице  каблуки,  я  услышал,  как
открывают входную дверь. Смех.
     Фрэнсис по-прежнему стоял в канаве под окном с бритвой и зубной  щеткой
в руках. Он перевел взгляд с закрывшейся двери вверх, на меня.  И,  виновато
улыбаясь, жестом шутовского отчаяния вскинул и уронил руки. Я бросил  ему  в
окно плитку молочного шоколада. Как он ее подберет, я смотреть  не  стал,  а
медленно пошел вниз по лестнице. Арнольд и Кристиан стояли в дверях гостиной
и оба одновременно говорили.
     Я сказал Арнольду:
     - Вы оставили Присциллу.
     - Брэдли, не сердитесь, - ответил Арнольд, - но  Присцилла  набросилась
на меня.
     - Набросилась?
     - Я рассказывал ей о вас, Кристиан. Брэдли, вы даже не  говорили  ей  о
приезде Кристиан, а она не знала, что подумать. Ну, словом, я рассказывал ей
о вас, и можете не делать такой гримасы - все, что  я  говорил,  было  очень
лестно для вас, и вдруг с ней случился припадок, она  набросилась  на  меня,
обхватила руками за шею...
     Кристиан шумно захохотала.
     - Мне, может быть, и надо было стойко терпеть,  но...  словом,  я,  как
джентльмен, не буду вдаваться в детали, но я  подумал,  что  для  нас  обоих
будет лучше, если я удалюсь, а тут как раз появилась Рейчел. Она  не  знала,
что я там, у нее было какое-то дело к вам, Брэдли. Ну,  я  и  сбежал,  а  ее
оставил вместо себя. Понимаете, Присцилла обхватила  меня  за  шею,  да  так
крепко, я даже ничего не мог сказать ей... Допускаю, что это было не слишком
галантно, однако... Словом, мне очень жаль. Но что,  интересно,  сделали  бы
вы, Брэдли - mutatis mutandis? {Здесь: на моем месте (лат.).}
     - О Господи, вот чудак! - проговорила Кристиан. - Да поглядите, как  он
взволнован! И я вам нисколько не верю, все, наверно, было совсем не  так.  А
обо мне что вы говорили? Вы же ничего обо мне не  знаете!  Верно,  Брэд?  Ты
знаешь, Брэд, этот человек меня смешит.
     - Вы меня тоже смешите! - отозвался Арнольд.
     И они оба стали смеяться. Веселое  возбуждение,  которое  Кристиан  еле
сдерживала в продолжение  нашего  разговора,  шумно  вырвалось  наружу.  Она
заливалась  смехом,  задыхалась,  всхлипывала,  бессильно  прислонившись   к
дверному косяку, и слезы катились у нее из глаз.  Арнольд  тоже  хохотал  от
всей души, хохотал самозабвенно, запрокинув голову и прикрыв глаза. Они выли
от смеха. Они едва держались на ногах.
     Я прошел мимо них в дверь и быстро  зашагал  по  улице.  Фрэнсис  Марло
бросился за мной:
     - Брэд, погодите, два слова!
     Я не обращал на  него  внимания,  и  он  вскоре  отстал.  Уже  когда  я
сворачивал за угол, - он крикнул мне вдогонку:
     - Брэд! Спасибо за шоколадку!

     А потом я очутился в Бристоле.
     Нескончаемые стенания Присциллы об оставленных "драгоценностях" сломили
в конце концов мое сопротивление. С опаской и неохотой я все  же  взялся  за
это поручение и согласился проникнуть в  дом,  чтобы  в  отсутствие  Роджера
вынести ее горячо любимые побрякушки. Присцилла составила целый список, куда
вошли также кое-какие предметы покрупнее и много ее носильных вещей. Все это
я должен был "спасти". Список я сильно сократил. Мне  была  не  вполне  ясна
законная  сторона  дела,  Я  считал,  что  сбежавшая  жена  сохраняет  право
собственности на свою одежду. Присцилле я сказал, что и  украшения  остаются
за нею, но в действительности отнюдь не был в этом  уверен.  А  уж  то,  что
покрупнее, я уносить наверняка не собирался.  В  итоге  помимо  украшений  и
норкового палантина я должен был доставить ей еще ряд вещей, а именно: жакет
с юбкой, вечернее платье, три пуховых свитера, две блузки, две пары  туфель,
узел нейлонового белья, белую в синюю  полоску  фарфоровую  вазу,  мраморную
статуэтку какой-то  греческой  богини,  два  серебряных  кубка,  малахитовую
шкатулочку, расписную коробку  для  рукоделия  флорентийской  работы,  эмаль
"Девушка, собирающая яблоки" и веджвудский фарфоровый чайник.
     Присцилла обрадовалась, когда я согласился привезти  ее  вещи,  видимо,
они имели для нее чуть ли не магическое значение.  Было  решено,  что  после
этого изъятия Роджеру будет направлена официальная просьба сложить и выслать
всю  ее  остальную  одежду.  Присцилла  считала,  что  надо  только   добыть
украшения, а остального он присваивать не станет. Она все  время  повторяла,
что  Роджер  может  продать  ее  "драгоценности"  просто  ей  назло,  и   я,
поразмыслив, склонен был поверить ей. Я очень надеялся, что мое согласие  на
эту поездку,  довольно  самоотверженное,  если  учесть  все  обстоятельства,
развеет Присциллину мрачность, но Присцилла, успокоившись на этот счет,  тут
же снова начала стенать и причитать о потерянном ребенке, о своей  старости,
о том, какой у нее ужасный вид и как плохо обращался с ней муж,  и  о  своей
загубленной, никому не нужной жизни. Такие приступы  безудержной  жалости  к
себе,   не   облагороженной   разумом   и   совестью,   могут   быть   очень
непривлекательны. Мне тогда было стыдно за свою  сестру,  я  бы  с  радостью
спрятал ее от людей. Но кто-то должен был с ней остаться, и Рейчел,  которая
уже накануне наслушалась  ее  причитаний,  любезно,  хотя  и  без  восторга,
согласилась побыть это время у меня, при условии, что я постараюсь вернуться
как можно скорее.
     Телефон звонил в пустом доме. Было немного за полдень, рабочее время. В
стекле телефонной будки я разглядывал свою выбритую верхнюю губу и  думал  о
Кристиан. Что это были за мысли, я объясню ниже.  В  ушах  у  меня  все  еще
раздавался демонический хохот. А несколько минут спустя, нервничая и страдая
и чувствуя себя почти вором, я вставлял ключ в замочную скважину и осторожно
толкал дверь. Я тихонько опустил на пол в  прихожей  два  чемодана,  которые
привез с собой. В квартире что-то было  не  так,  я  это  почувствовал,  как
только переступил порог,  но  не  сразу  смог  понять,  в  чем  дело.  Потом
догадался: сильно пахло свежей мебельной политурой.
     Присцилла так красочно описывала мне  царящее  в  ее  доме  запустение.
Постели  не  застилаются  неделями.  Посуду  она  мыть  перестала.   Женщина
помогавшая по дому,  разумеется,  взяла  расчет.  Роджер"  с  каким-то  даже
удовольствием увеличивал беспорядок, всю вину возлагая на нее, Присциллу. Он
нарочно  все  ломал.  А  она  не  убирала  за  ним.  Он  нашел   тарелку   с
заплесневевшими остатками пищи и прямо в прихожей бросил ее на пол Присцилле
под ноги. И она там так и лежит - осколки  фаянса  вперемешку  со  слизистой
кашицей, налипшей на ковер. Присцилла тогда просто перешагнула и с  каменным
лицом прошла в комнату. Но обстановка, в которую  я  попал,  отперев  дверь,
была настолько не похожа на все, о чем я  слышал,  что  мне  даже  пришло  в
голову, уж не ошибся ли я адресом. Чистота  и  порядок  так  и  бросались  в
глаза. Полированное дерево блестело, уилтонский ковер сверкал чистотой. Были
даже цветы, большие белые и красные пионы в медном кувшине на старом дубовом
сундуке. Сам сундук был свежеотполирован. Медный кувшин сиял.
     Та же зловещая чистота и  порядок  царили  и  наверху.  Постели  стояли
убранные и по-больничному аккуратные. Нигде ни пылинки. Мерно  тикали  часы.
Что-то во всем этом было жуткое, как на "Марии Селесте" {"Мария  Селеста"  -
американская  бригантина,  оставленная  экипажем  в  океане  при  загадочных
обстоятельствах. Обнаружена в 1873 г.}. Я выглянул в окно - вокруг аккуратно
подстриженной лужайки цвели сиреневые ирисы. Сияло  яркое  холодное  солнце.
Должно быть, Роджер после отъезда Присциллы как следует поработал в саду.  Я
отошел к комоду и открыл нижний ящик, где, по  рассказам  Присциллы,  должен
был лежать ларец с ее украшениями.  Я  вытянул  ящик  полностью,  но  в  нем
ничего, кроме тряпок, не было. Я запихал их обратно и стал искать  в  других
ящиках здесь и в ванной комнате. Открыл платяной шкаф. Нигде не было никаких
следов ни ларца с  украшениями,  ни  норкового  палантина.  Не  увидел  я  и
серебряных кубков, и малахитовой шкатулки, которым надлежало  находиться  на
туалетном столике. Обескураженный, я стал ходить из комнаты в комнату.  Одна
была почти доверху завалена Присциллиной одеждой - вещи лежали  на  кровати,
на стульях, на полу, яркие, разноцветные,  странные.  В  каком-то  углу  мне
попалась на глаза сине-белая полосатая ваза, которая  оказалась  значительно
больше, чем следовало из рассказов Присциллы; я  прихватил  ее.  И  как  раз
когда я стоял на лестнице с вазой в руках, размышляя, что мне с ней  делать,
внизу послышался шум и чей-то голос пропел:
     - Ау! Это я.
     Я медленно пошел вниз по ступеням. В прихожей стоял  Роджер.  При  виде
меня у него отвисла челюсть, а брови полезли на лоб. У него был  прекрасный,
цветущий вид. Каштановые, с сильной проседью волосы  тщательно  зачесаны  со
лба вверх. Хорошо  сшитый  серый  пиджак  спортивного  покроя.  Я  осторожно
поставил полосатую вазу на сундук рядом с пионами в медном кувшине.
     - Я приехал за Присциллиными вещами.
     - Присцилла тоже здесь?
     - Нет.
     - Она не собирается вернуться?
     - Нет.
     - Слава Богу. Зайдите сюда. Выпьем чего-нибудь.
     У  него  был  сочный,   "интеллигентный"   голос,   довольно   громкий,
псевдоуниверситетский  голос,  голос  завзятого  оратора,  голос   завзятого
подлеца.  Мы,  скользя  по  паркету,  прошли  в  "залу".  (Голос  паркетного
шаркуна.) Здесь тоже все было прибрано, стояли цветы. В окно лился солнечный
свет.
     - Мне нужны украшения моей сестры.
     - Выпьете? А я выпью, если не возражаете.
     - Мне нужны украшения моей сестры.
     - Очень сожалею, но я вам сейчас отдать их  не  могу.  Видите  ли,  мне
неизвестна их стоимость, и пока я...
     - И ее норковый палантин.
     - То же самое относится и к палантину.
     - Где эти вещи?
     - Здесь их нет. Послушайте, Брэдли, зачем нам ссориться?
     - Мне нужны ее украшения, и норка, и та ваза,  что  я  принес  вниз,  и
эмаль...
     - О Господи. Вы что, не понимаете, что Присцилла психопатка?
     - Если и так, то это вы ее довели.
     - Прошу вас, не надо. Я больше ничего не могу для нее сделать. Я  делал
все, что мог. Можете мне  поверить,  это  была  не  жизнь,  а  сущий  ад.  И
кончилось тем, что она все бросила и скрылась.
     - Это вы ее выжили! - Я увидел на каминной полке Присциллину  мраморную
статуэтку. Вероятно, это была Афродита. Горькая жалость  к  сестре  охватила
меня. Ей хочется иметь вокруг себя эти жалкие вещицы, в них все ее утешение.
Больше у нее ничего не осталось в жизни.
     - Жить под одной крышей со стареющей истеричкой, я вам скажу, не шутки.
Я старался, как мог. Она  становилась  буйной.  Кроме  того,  она  перестала
убирать, в доме был развал.
     - Я не хочу с вами разговаривать. Мне нужны вещи.
     - Все ценное находится в банке.  Я  предвидел,  что  Присцилла  захочет
обчистить дом. Она может получить свою одежду, но, ради Бога,  не  подавайте
ей мысли являться сюда лично. А так я буду только рад освободить дом  от  ее
туалетов. Но все прочее я  считаю  sub  judice  {Арестовано  на  время  суда
(лат.).}.
     - Украшения являются ее собственностью.
     - Отнюдь.  Она  покупала  их,  экономя  на  хозяйственных  расходах.  Я
недоедал. Конечно, она делала эти покупки, не советуясь со мной. Но  теперь,
черт   возьми,   я   рассматриваю   их   как   капиталовложение,   как   мое
капиталовложение. И эту чертову норку тоже.  Ладно,  ладно,  успокойтесь,  я
буду справедлив к Присцилле, я назначу ей содержание,  но  я  совершенно  не
склонен делать ей дорогостоящие подарки. Сначала я должен узнать, на каком я
свете, - в смысле денег. А присваивать все ценное в доме я  ей  не  позволю.
Она убралась отсюда по своей доброй воле. Сама знала, что делала.
     От ярости и унижения я почти не мог говорить.
     - Вы же сознательно, намеренно выжили ее отсюда. Она рассказывала,  как
вы пытались ее отравить!
     - Просто всыпал ей в тарелку  соли  с  горчицей.  Вкус,  я  думаю,  был
премерзкий. Всыпал -  и  сижу  смотрю,  как  она  будет  есть.  Картинка  из
преисподней. Вы этого и представить себе не можете. У вас, я видел, с  собой
два чемодана. Я вам вынесу кое-что из ее одежды.
     - Вы сняли все деньги с вашего общего счета...
     - Ну и что же? Ведь это  были  мои  деньги,  верно?  Другого  источника
доходов у нас нет. А она втихомолку тянула фунт за фунтом  и  покупала  себе
тряпки. Она на этих тряпках просто помешалась. У нас наверху одна комната до
отказа набита ее вещами, и все ненадеванные. Дай ей волю, она бы все пустила
на ветер. Ей-богу, не будем ссориться. Вы же мужчина, можете меня понять,  и
незачем тут  поднимать  крик.  Она  обозленная  неудачница,  да  к  тому  же
помешанная и жестокая, как дьявол. Мы оба хотели  ребенка.  Она  сыграла  на
этом, заставила на  себе  же