,
что мы не разделяем ее восторгов, она пришла в себя. Она уже  понимает,  что
все это невозможная чепуха, - понимает: в вопросах практических она  девочка
разумная. Напрягите воображение и постарайтесь  представить  себе,  что  она
должна сейчас чувствовать! Она не настолько глупа, чтобы полагать, будто  вы
отчаянно влюблены. Она говорит,  что  очень  сожалеет  обо  всем,  и  просит
только, чтобы вы пока не искали  с  ней  встреч.  Лучше  устроить  небольшой
перерыв. Мы все равно уезжаем  отдыхать  -  скоро,  послезавтра.  Мы  решили
свозить ее в Венецию. Она давно хотела. Мы были в  Риме  и  Флоренции,  а  в
Венеции никогда, и она давно мечтает там побывать.  Мы  снимем  квартиру  и,
наверно, пробудем там до конца лета. Джулиан вне себя  от  восторга.  Думаю,
что перемена обстановки и моей книге не  повредит.  Вот  так-то.  Мне  очень
неприятно, что я погорячился  сегодня.  Вы  меня,  наверно,  сочли  идиотом.
Надеюсь, вы уже не сердитесь?
     - Ничуть, - сказал я.
     - Я просто стараюсь как лучше. Что делать. Отцовский долг.  Пожалуйста,
поймите, прошу вас. Лучше всего для Джулиан  спокойно  свести  это  на  нет.
Отстранитесь и ведите себя тихо, хорошо? И пожалуйста,  без  душераздирающих
писем и прочего. Оставьте девочку в покое, пусть снова радуется жизни. Вы же
не хотите преследовать ее как призрак? Вы оставите ее в покое, а, Брэдли?
     - Хорошо, - сказал я.
     - Я могу на вас положиться?
     - Я все-таки не круглый идиот и кое-что понимаю.  Я  тоже  сегодня  был
слишком тожественно настроен. Я не ожидал такой реакции с  вашей  стороны  и
ужасно огорчился. Но теперь я вижу: лучше свести все на нет и  рассматривать
как бурю в стакане воды. Хорошо, хорошо. Мне,  пожалуй,  лучше  удалиться  и
тоже попытаться обрести свое достоинство...
     - Брэдли, вы сняли у меня камень с  души.  Я  знал,  что  вы  поступите
правильно ради девочки. Благодарю вас, благодарю. Господи, какое облегчение.
Побегу к Рейчел. Между прочим, она шлет вам привет.
     - Кто?
     - Рейчел.
     -  Передайте  ей  мой  привет.  Спокойной  ночи.  Надеюсь,  вы  приятно
проведете время в Венеции.
     Он снова окликнул меня:
     - Кстати, вы правда порвали письмо?
     - Да.
     Я отправился домой, в голове у меня проносились мысли, которые я изложу
в следующей главе. Придя домой, я нашел записку от Фрэнсиса: он просил  меня
зайти к Присцилле.

     Когда мы пытаемся - особенно в минуты боли и  кризиса  -  проникнуть  в
тайну чужой души, она представляется нам не хаосом сомнений и  противоречий,
как собственная душа, но вместилищем вполне определенных, скрытых  чувств  и
мыслей. Так, мне и в  голову  не  пришло  тогда,  что  Джулиан  пребывает  в
полнейшем  смятении.  На  один  процент  я  верил,  что  Джулиан   находится
приблизительно в том состоянии, как обрисовал Арнольд: расстроена,  смущена,
боится, что выставила себя в глупом свете! На девяносто девять  процентов  я
склонялся к другой мысли. Арнольд солгал. И конечно,  неправда,  что  Рейчел
"шлет мне привет". Рейчел возненавидела меня до конца своих  дней  -  это  я
знал наверняка. Рейчел не из тех, кто прощает.  Значит,  и  про  Джулиан  он
солгал. Да его рассказ и непоследователен. Если она горько  плачет,  как  же
она может хихикать и радоваться по поводу Венеции? И почему они так поспешно
удирают из Англии? Нет. Наше чувство друг к другу вовсе не иллюзия. Я  люблю
ее, и она меня - тоже. Скорее можно сомневаться в свидетельстве  собственных
глаз, чем в том, что эта девочка  утверждала  с  таким  ликующим  торжеством
вчера вечером и сегодня утром.
     Так что же случилось? Может, они ее заперли? Я представил себе, как она
плачет у себя в комнате,  мечется  по  постели,  растрепанная,  без  туфель.
(Картина эта причинила мне боль, но она была  прекрасна.)  Конечно,  Джулиан
перепугала родителей своей наивной прямолинейностью.  Какая  ошибка.  И  они
сперва просто рассвирепели, а потом решили перехитрить меня. Разумеется, они
вовсе не считают, что она передумала. Просто изменили  тактику.  Поверил  ли
Арнольд, что я отрекся от его дочери? Скорее всего - нет. Я не очень-то умею
врать.
     Я так любил ее, так доверял ее инстинктивной откровенности, что даже не
посоветовал ей  немного  смягчить  удар,  который  она  собиралась  нанести.
Глупец, я даже не представлял себе толком, как ужаснутся ее родители. Я  был
слишком поглощен собственными переживаниями, чтобы сделать над собой  усилие
и взглянуть на все спокойно. Ах, как же это я так! И раньше еще - я  мог  бы
открыться ей не сразу, добиться ее любви  исподволь,  намеками,  постепенно.
Можно  было  начать  с  невинных,  бесплотных  поцелуев.  Черт  дернул  меня
обрушивать на  нее  все  сразу,  так  что  она  сама  потеряла  голову.  Но,
разумеется, хорошо мне рассуждать о постепенных действиях  теперь,  когда  я
уже знаю, что она меня любит. А тогда,  начав  говорить,  я  просто  не  мог
остановиться, пока не высказал все. Я бы не вынес напряжения. Да и стоило ли
думать о том, надо или не надо было мне молчать? Это представлялось мне  уже
делом далекого прошлого. На беду ли, на счастье ли, но о молчании теперь нет
речи, и я огорчался не из-за того, что открылся ей.
     Всю ночь, и во сне и наяву, я терзался  мыслями  о  Венеции.  Если  они
увезут ее туда, я, конечно, отправлюсь следом.  Трудно  спрятать  девушку  в
Венеции. Но в эту ночь моя львиногривая любимая была неуловима. Я без  конца
догонял ее вдоль черно-белых набережных, залитых  луною,  у  глянцевых  вод,
застывших, как на гравюрах. Вот она вошла в бар "Флориана", а я никак не мог
открыть дверь. Когда же наконец мне это удалось, я очутился  в  Академии,  а
она убежала в картину Тинторетто и уже гуляла по  мощенной  плитами  площади
Святого  Марка.  И  вот  мы  уже  оба  на  площади  Святого  Марка,  которая
превратилась в огромную шахматную доску...  Джулиан  была  пешкой  и  упорно
продвигалась вперед, а я - конем, который ход за ходом ее  преследовал,  но,
не успев ее настигнуть, вынужден был сворачивать то вправо, то влево. А  она
доходила до другого края доски и, превратившись в королеву, оглядывалась  на
меня. Она стояла ангелом святой Урсулы, величавым и высоким,  в  ногах  моей
постели. Я протягивал к ней руки, но она  отступала  по  длинной  дорожке  и
уходила через западный придел церкви Иниго Джонса,  вдруг  превратившийся  в
мост Риальто. Она была в гондоле вся в красном, с тигровой лилией в руках  и
удалялась, удалялась, а  позади  меня  ужасный  стук  копыт  становился  все
громче, громче, и я  оборачивался  и  видел  летевшего  на  меня  Бартоломее
Коллеони с лицом Арнольда Баффина,  который  собирался  сбить  меня  с  ног.
Ужасные копыта опускались мне на  голову,  и  мой  череп  раскалывался,  как
яичная скорлупа.
     Я проснулся от грохота мусорных бачков,  которые  передвигали  греки  в
дальнем конце двора. И быстро поднялся, чтобы вступить в мир, ставший  более
страшным даже со вчерашнего вечера. Вчера вечером было  ужасно,  но  было  и
ощущение  драмы,  были  препятствия,  которые   предстояло   преодолеть,   и
вдохновлявшая меня уверенность в ее любви. Сейчас  же  я  сходил  с  ума  от
сомнений и страха. В конце  концов,  она  всего  лишь  молоденькая  девочка.
Устоит ли она перед родителями, сохранит ли  веру  в  нашу  любовь  и  ясный
взгляд на вещи? И если они мне ее оболгали, надо ли из этого сделать  вывод,
что они и ей оболгали меня? Они, конечно, ее убедили, будто я  собираюсь  от
нее отступиться. Ну да, я ведь так и сказал. Поймет ли она? Хватит ли у  нее
сил продолжать в меня верить? Хватит ли? Я ведь так мало ее знаю.  Может,  и
правда, все - только мое воображение? А вдруг они ее увезут? А  вдруг  я  не
смогу найти ее? Конечно, она напишет. А если нет? Быть может,  она  и  любит
меня, но решила, что  все  это  ошибка.  В  конце  концов,  вполне  разумное
решение.
     Зазвонил телефон, но это оказался всего лишь Фрэнсис:  он  просил  меня
проведать. Присциллу. Я сказал, что зайду позже. Я  попросил  позвать  ее  к
телефону, но она не подошла. Около десяти  позвонила  Кристиан  -  я  бросил
трубку. Я набрал номер в Илинге, но снова услышал, что "номер не  отвечает".
Наверное, Арнольд после вчерашнего скандала отключил телефон. Я, метался  по
квартире, зная, что рано или поздно мне  станет  невмоготу  и  я  брошусь  в
Илинг. Страшно болела голова. Я все старался собраться с мыслями. Раздумывал
о своих намерениях и о ее чувствах. Составил больше  дюжины  планов  на  все
случаи жизни. Я даже попробовал представить себе настоящее  отчаяние  -  что
будет, если я поверю, что она меня не любит, никогда не любила;  тогда,  как
человеку порядочному, мне останется только исчезнуть из ее  жизни.  Потом  я
понял, что я уже в отчаянии, в настоящем отчаянии, ибо ничего  нет  хуже  ее
отсутствия и молчания. А вчера  она  была  в  моих  объятиях  и  перед  нами
расстилалась целая вечность, мы  целовались  без  неистовства  и  страха,  в
задумчивой, спокойной радости. И я даже услал  ее,  а  она  ведь  не  хотела
уходить. Какое безумие! Возможно, мы уже никогда, никогда не  будем  вместе.
Возможно, такое никогда, никогда не повторится.
     Страх ожидания - одна из самых тяжких мук человеческих. Жена шахтера  у
засыпанной   шахты.   Заключенный   в    ожидании    допроса.    Потерпевший
кораблекрушение  на  плоту  в  открытом  море.  Ход  времени  ощущается  как
физическая боль. Минуты, каждая из которых могла бы принести облегчение  или
хоть определенность, пропадают  бесплодно  и  только  нагнетают  ужас.  Пока
тянулись минуты этого утра, беспощадно росла моя леденящая уверенность,  что
все пропало.
     И так теперь  будет  всегда.  Мы  больше  не  встретимся.  До  половины
двенадцатого я терпел  и  наконец  решил,  что  надо  отправиться  в  Илинг,
увидеться с ней - силой, если понадобится. Я даже подумал, что не мешало  бы
как-то вооружиться. Но вдруг она уже уехала?
     Начался дождь. Я надел плащ и стоял в прихожей. Я не знал,  помогут  ли
мне слезы. Я представлял себе,  как  резко  отпихну  Арнольда  и  взбегу  по
лестнице. Ну, а дальше?
     Зазвонил телефон, я снял трубку. Голос телефонистки проговорил:
     - Вас вызывает мисс Баффин из телефонной будки в  Илинге,  вы  оплатите
разговор?
     - Что?.. Как?..
     - Вас вызывает мисс Баффин...
     - Да, да, я заплачу, да...
     - Брэдли, это я.
     - Любимая... Слава Богу...
     - Брэдли, скорее, мне надо тебя увидеть, я убежала.
     - Какое чудо, любимая моя, я был в таком...
     -  Я  тоже.  Слушай,  я  в  телефонной  будке   около   станции   метро
"Илинг-Бродвей", "у меня нет денег.
     - Я заеду за тобой на такси.
     - Я спрячусь в магазине, я так боюсь...
     - Девочка моя любимая.
     - Скажи шоферу, чтобы притормозил у станции. Я тебя увижу.
     - Да, да.
     - Но, Брэдли, к тебе нам нельзя, они сразу туда отправятся.
     - Бог с ними. Я еду за тобой!

     - Что случилось?
     - Брэдли, это такой кошмар...
     - Но что случилось?
     - Я такая идиотка, я рассказала  им  все  с  таким  победным,  ликующим
видом, я чувствовала себя такой счастливой, я не могла это скрыть  или  хоть
чуть-чуть замаскировать, а они просто почернели, во всяком  случае,  сначала
решительно не хотели верить, а потом бросились к тебе, тут бы мне и убежать,
но я вошла в раж, хотела с ними еще разок  сцепиться,  а  потом,  когда  они
вернулись, было еще хуже. Я еще никогда не видела отца таким расстроенным  и
злым, он был вне себя.
     - Господи, он тебя не бил?
     - Нет, нет, но тряс меня, пока у меня не закружилась голова,  и  разбил
кое-что у меня в комнате...
     - Радость моя...
     - Тогда я стала плакать и уже не могла остановиться.
     - Да, когда я приходил...
     - Ты приходил?
     - Они тебе не сказали?
     - Папа потом сказал, что опять тебя  видел.  Сказал,  что  ты  согласен
отступиться. Конечно, я не поверила.
     - Умница! А мне он сказал, будто ты не хочешь меня видеть.  Конечно,  я
тоже не поверил.
     Я держал обе ее руки в своих. Мы тихо разговаривали, сидя в церкви (для
точности - в церкви святого Катберта в Филбич-гарденс). Бледно-зеленый свет,
падавший сквозь викторианское цветное стекло,  не  мог  рассеять  величавого
успокоительного мрака, из которого  он  выхватывал  заалтарную  стенку,  как
будто  вылепленную  из  молочного  шоколада,  и  огромную  мрачную  алтарную
перегородку, словно в последний момент спасенную из  огня.  Надпись  на  ней
гласила: "Verbum caro factum est et habitavit in nobis" {Слово стало  плотью
и обитало среди  нас  (лат.).}.  Позади  массивной  металлической  ограды  в
западной части церкви мрачная, увенчанная голубкой рака загораживала купель,
или, быть может, пещеру какой-нибудь вещей сивиллы,  или  алтарь  одного  из
более грозных  воплощений  Афродиты.  Казалось,  силы  куда  древней  Христа
временно завладели местом. Высоко над нами по галерее прошла фигура в черном
и исчезла. Мы опять остались одни.
     Она сказала:
     - Я люблю родителей. По-моему, люблю. Ну  конечно.  Особенно  отца.  Во
всяком случае, я так всегда думала. Но есть вещи, которых  нельзя  простить.
Что-то обрывается. И начинается другое.
     Она с серьезным видом повернулась ко мне.  Лицо  было  усталое,  слегка
припухшее, с тенями и морщинками от слез и огорчений. Можно было догадаться,
какой она станет в пятьдесят лет. И на секунду ее непрощающее лицо напомнило
мне Рейчел в той ужасной комнате.
     - Ах, Джулиан, сколько непоправимого обрушилось на тебя из-за  меня.  Я
так изменил твою жизнь.
     - Да.
     - Но я не сломал ее, правда? Ты ведь не сердишься, что я причинил  тебе
столько огорчений?
     - Что за глупости ты говоришь! Так вот, скандал  продолжался  несколько
часов - главным образом мы с отцом ругались,  а  когда  вмешалась  мать,  он
закричал, что она ревнует ко мне, а она кричала, что он влюблен  в  меня,  и
она заплакала, а я завизжала.  Ах,  Брэдли,  никогда  бы  не  подумала,  что
обыкновенная интеллигентная английская семья может вести себя  так,  как  мы
вели себя вчера.
     - Это потому, что ты еще молода.
     - Наконец они ушли вниз, и я слышала, они  продолжали  ссориться,  мама
ужасно плакала, а я решила, что с меня хватит и я сбегу;  и  тут  оказалось,
они меня заперли! Меня никогда еще не запирали, даже когда я была маленькая,
я не могу тебе передать... это было как... озарение... так  вот  люди  вдруг
понимают... лужен бунт. Ни за что, ни за что не дам им меня запирать.
     - Ты кричала, стучала в дверь?
     - Нет, что ты! Я знала, что в окно мне не вылезти.  Слишком  высоко.  Я
уселась на кровать и принялась реветь. Ты знаешь, это глупо, наверно,  когда
идет такое... смертоубийство... но мне стало так жалко моих  вещиц,  которые
разбил отец. Он расколотил две вазы и всех моих фарфоровых зверюшек.
     - Джулиан, я не могу...
     - Было так страшно... и унизительно. А  вот  это  он  не  нашел,  я  ее
держала под подушкой.
     Джулиан вытащила из кармана золоченую табакерку "Дар друга".
     - Я не хотел бы открытой войны, - сказал я. - Знаешь, Джулиан, то,  что
говорили твои родители, не такой уж бред. В общем-то, они даже правы.  Зачем
тебе со мной связываться? Нелепость.  Ты  такая  молодая,  перед  тобой  вся
жизнь, а я настолько старше и... Ты же не разобралась в себе, все  произошло
так внезапно,  тебя  действительно  следовало  запереть,  все  бы  кончилось
слезами...
     - Брэдли, мы давно прошли этот  этап.  Когда  я  сидела  на  кровати  и
смотрела на разбитый фарфор на полу  и  мне  казалось,  что  вся  моя  жизнь
разбита, я чувствовала себя такой сильной и спокойной и не сомневалась ни  в
тебе, ни в себе. Взгляни на меня. Уверена. Спокойна. Да?
     Она действительно была спокойна, сидя сейчас рядом со  мной  в  голубом
платье с белыми ивовыми листьями,  и  блестели  загорелые  юные  коленки,  и
утомленное лицо было ясно, а наши сомкнутые руки лежали у нее на коленях,  и
в складках юбки пряталась золоченая табакерка.
     - Тебе надо еще собраться с мыслями, обдумать, нельзя...
     - Ну так вот, около одиннадцати  -  это  была  последняя  капля  -  мне
пришлось позвать их и попросить, чтоб меня выпустили в уборную.  Потом  отец
опять пришел ко мне и попробовал новую тактику,  стал  такой  добрый,  такой
понимающий. Тогда-то он и сказал, что снова тебя видел и ты отступаешься  от
меня, но я, конечно, не поверила. Потом пообещал взять меня в Афины...
     - Мне он сказал - в Венецию, я всю ночь провел в Венеции.
     - Он боялся, что ты поедешь за нами. Я уже  совершенно  успокоилась,  я
решила: со всем соглашусь, что бы они ни  предложили,  а  дотом  удеру,  при
первой  же  возможности.  И  сделала  вид,  что  пошла  на  попятный,  стала
притворяться, сказала, что Афины - дело другое и... слава Богу, что ты  меня
не слышал, и...
     - Я знаю. Я тоже. Я правда им  сказал,  что  уеду.  Я  чувствовал  себя
предателем, как апостол Петр.
     - Брэдди, я к тому времени ужасно устала, вчера был такой длинный день,
и не знаю, убедила я его или нет, но он сказал; "Прости мне мою грубость", -
и  я  думаю,  он  правда  усовестился.  Но  мне  было  противно,  когда   он
расчувствовался и пустился в сантименты, хотел меня поцеловать и  прочее,  и
тут я сказала, что хочу спать, и наконец он ушел и - Господи! - опять  запер
дверь!
     - Ты спала?
     - Самое смешное,  что  я  спала.  Я  думала,  что  глаз  не  сомкну,  и
представляла себе, как я не сплю и думаю, я даже  предвкушала  это,  но  сон
сморил меня, я прямо как провалилась... даже раздеться не могла...  Наверно,
необходимо было полное отключение.  И  вот  сегодня  утром  со  мной  начали
обращаться как с больной, меня провожали в ванную, приносили подносы и  тому
подобное - отвратительно, даже страшно. Отец сказал, чтобы я отдохнула,  что
мы сегодня же уедем из Лондона, а потом ушел. Наверно, пошел  в  автомат  на
углу, чтобы мать не слышала его разговора, он это часто делает,  а  тут  еще
вчера, когда он бесновался, он оборвал телефонный провод. Я  уже  оделась  и
стала искать сумку, но они ее унесли, и, когда я услышала, что отец ушел,  я
попробовала открыть дверь, но они меня  заперли,  я  позвала  мать,  она  не
отперла, и тогда я поддала ногой поднос с завтраком, который как  раз  стоял
на полу. Ты когда-нибудь пинал ногой вареное яйцо? Когда я увидела, как  оно
брызнуло, я подумала, что так вот и вся наша жизнь; было ничуть не  забавно.
И тогда я сказала матери, что, если она сейчас же не отопрет, я  выпрыгну  в
окно, и так бы и сделала, но она отперла,  и  я  стала  спускаться,  а  мать
обогнала меня на лестнице и пятилась ко мне лицом. Ой, Господи,  как  глупо,
как нелепо, я дошла до входной двери, но она  была  на  замке!  А  мать  все
просила и умоляла ее простить, мне даже жалко ее стало, она никогда еще  так
не говорила, причитала, как старуха. Я ничего не сказала и пошла  в  сад,  а
она за мной, я  попробовала  открыть  боковую  калитку,  но  она  тоже  была
заперта, и тогда я побежала по саду и влезла на  ограду...  Ты  знаешь,  она
очень высокая, я сама удивляюсь, как это я... и спрыгнула в соседний сад.  Я
слышала, как мать тоже пытается влезть на ограду и зовет меня, но,  конечно,
где ей залезть, она толстая, и она встала на ящик, и  мы  смотрели  друг  на
друга, и лицо у нее было такое странное - словно удивленное, как у человека,
которому вдруг прострелили ногу, мне так жалко ее стало.  Потом  я  побежала
через соседний сад, опять  перелезла  через  ограду  -  она  была  не  такая
высокая, я оказалась среди гаражей, я бежала, бежала и все  никак  не  могла
найти будку с неиспорченным телефоном - и наконец нашла и позвонила тебе,  и
вот я здесь.
     - Джулиан, это ужасно, я  так  виноват  перед  тобой.  Я  рад,  что  ты
пожалела мать. Не надо их ненавидеть, ты их пожалей. Ведь, в общем-то, правы
они, а не мы...
     - С той минуты,  к