ящая личная жизнь.
     - Прости. Это, наверно, прозвучало ужасно. Я, наверно, вообще  ужасная.
Я думаю, все молодые ужасны.
     - "Во имя Бога, бросьте ваш бальзам!" Не все.
     - Прости, Брэдли. Но правда, приходил бы ты  к  родителям  почаще,  мне
кажется, ты на них хорошо действуешь.
     Мне было немного стыдно спрашивать ее об Арнольде и Рейчел, но я  хотел
удостовериться и удостоверился, что  они  не  говорили  ей  обо  мне  ничего
плохого.
     - Итак, ты хочешь  быть  писателем,  -  сказал  я.  Я  все  еще  сидел,
откинувшись к окну, и она повернула ко мне свое скрытное,  оживленное  узкое
личико. Грива густых волос делала ее похожей скорее  на  славную  собачонку,
чем на наследника датского трона. Она закинула ногу на ногу,  выставляя  для
обозрения лиловые сапоги и высоко открытые, обтянутые розовым ноги. Рука  ее
теребила ворот, расстегивала еще одну пуговицу, ныряла за пазуху.  Пахло  ее
потом, ее ногами, ее грудями.
     - Да, я чувствую,  что  могу  писать.  Но  я  не  тороплюсь.  Я  готова
подождать. Я хочу  писать  плотную,  жесткую,  безличную  прозу,  ничуть  не
похожую на меня самое.
     - Умница.
     - Конечно, я не буду подписываться Джулиан Баффин...
     - Джулиан, - сказал я, - теперь ты лучше уходи.
     - О, прости... Брэдли, мне было так приятно, так интересно. Не могли бы
мы встретиться как-нибудь поскорей еще раз? Я знаю, как ты  не  любишь  себя
связывать. Ты уезжаешь или нет?
     - Нет.
     - Тогда, пожалуйста, дай мне знать, если появится возможность нам опять
встретиться.
     - Хорошо.
     - Ну, мне, очевидно, надо идти...
     - Я тебе должен одну вещь.
     - Какую вещь?
     - Какую-нибудь вещь. Взамен женщины на буйволе. Помнишь?
     - Да. Я не хотела напоминать...
     - Вот возьми.
     Я сделал два шага к камину и снял с полки золоченую овальную табакерку,
которую очень любил. И вложил ее в ладонь Джулиан.
     - Ой, Брэдли, это так мило  с  твоей  стороны,  она  такая  изящная  и,
наверно, страшно дорогая и смотрика, тут что-то написано. "Дар  друга",  ой,
какая прелесть! Мы ведь друзья, правда?
     - Правда.
     - Брэдли, я так, так благодарна...
     - Ну, ну, ступай.
     - Ты не забудешь обо мне?
     - Ступай.
     Я проводил ее до двери и запер  замок,  как  только  она  оказалась  за
порогом. Потом возвратился в гостиную и плотно прикрыл  за  собой  дверь.  В
комнате был разлит густой и пыльный солнечный свет. Ее стул стоял там,  куда
она его придвинула. А на столе она оставила своего "Гамлета".
     Я упал на колени перед камином, потом лег во весь рост ничком на ковер.
Ибо воистину со мной только что случилось нечто совершенно невероятное.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  *

     Что  произошло  -  проницательному  читателю  объяснять  излишне.  (Он,
несомненно, давно предвидел это. Со мной же все обстояло иначе. Одно дело  -
искусство, а другое - когда  это  происходит  с  тобой  на  самом  деле.)  Я
влюбился  в  Джулиан.  Трудно  определить,  в  какой  именно  момент  нашего
разговора я это понял. Ведь сознание, как ткач,  снует  во  времени  взад  и
вперед и, занятое  своим  таинственным  самотворчеством  и  самонакоплением,
может заполнить очень большой и вместительный отрезок настоящего.  Возможно,
я понял это, когда она проговорила своим прелестным звонким голоском: "С тех
пор, как для меня законом стало сердце". Возможно, тогда, когда она сказала:
"В черных колготках, и черных бархатных туфлях с  серебряными  пряжками".  А
может быть, когда она сняла  сапоги.  Нет,  тогда  еще  нет.  А  когда  меня
пронзило странное чувство при взгляде на ее  ноги  в  обувном  магазине,  не
понял ли я тогда, еще не сознавая этого, что  влюблен?  Пожалуй,  нет.  Хотя
отчасти я уже был на пути к тому. Я все время был на пути к тому.  Как-никак
я знал эту девочку с самого рождения. Я видел ее в колыбели, я держал ее  на
руках, когда она была не более двадцати дюймов. О Господи!
     "Я влюбился в Джулиан" - как легко написать эти слова.  Но  как  трудно
передать само состояние. Удивительно, в литературе так часто говорят о  том,
что люди влюбляются, но так редко по-настоящему описано, как это происходит.
Ведь это же поразительное явление, для многих - самое потрясающее событие  в
жизни,  куда  более  потрясающее,  чем  все  ужасы  на  свете,  потому   что
влюбленность противоестественна. (Я говорю не о голом сексе.) Грустно, что и
любовь, и большое горе обычно забываются, как сон. К тому же  люди,  никогда
без памяти не влюблявшиеся в тех, кого они давно  знают,  могут  усомниться,
что это вообще возможно. Позвольте мне уверить их,  что  это  возможно.  Это
случилось со мной. Неужели любовь созревала и вынашивалась в  теплых  недрах
времени, пока девочка росла и готовилась к цветению? Конечно, она всегда мне
нравилась, особенно когда была маленькая. Но я ничем не  был  подготовлен  к
такому удару. А это был действительно удар - он сбил меня с ног.  Как  будто
мне выстрелили в живот и осталась зияющая дыра. Колени стали ватными,  я  не
мог стоять, я весь дрожал и трясся, зуб  не  попадал  на  зуб.  Лицо  словно
сделалось  восковым  и  приняло   форму   большой,   странной,   таинственно
улыбающейся маски. Я превратился в бога. Я лежал, уткнувшись носом в  черный
шерстяной ворс ковра, носки ботинок  описывали  небольшие  эллипсы,  я  весь
трепетал от охватившего меня чувства. Конечно, я страшно желал  ее,  но  то,
что я испытывал, до такой степени превосходило простое  вожделение,  хотя  я
остро, до боли, ощущал свое тело, я чувствовал себя совершенно  обновленным,
изменившимся и, в сущности, бестелесным.
     Разумеется, влюбленный с  негодованием  отвергает  всякую  случайность.
"Просто не понимаю, что мы делали, ты и я, пока  не  полюбили  друг  друга?"
{Джон Донн. Доброе утро.} - вот естественный  вопрос,  которым  задается  их
потрясенный ум. Моя любовь  к  Джулиан  была,  наверно,  предрешена  еще  до
сотворения мира. Астрологию открыли, несомненно, влюбленные. Только огромный
звездный дом достаточно обширен и прочен, чтобы вмещать, питать  и  охранять
такое вечное понятие, как любовь. Только там может зародиться это  нетленное
чувство. Я сознавал теперь, что весь мой  жизненный  путь  подводил  меня  к
этому мигу. И вся ее жизнь, пока она играла, читала учебники,  подрастала  и
рассматривала в зеркале свою грудь, шла к этому. Все было предопределено, но
это случилось не только что, а произошло целую вечность  тому  назад,  когда
создавались земля и небо. Бог сказал: "Да будет свет"  -  и  тогда  же  была
сотворена эта любовь. У нее  нет  истории.  Когда,  как  начал  я  сознавать
обаяние этой девочки? Любовь создает или, вернее, открывает нечто, что можно
назвать абсолютным обаянием. В любимой все  привлекательно.  Каждый  поворот
головы, каждое изменение голоса, смех, стон или кашель, подергивание носом -
все  бесценно  и  исполнено  смысла,  как  мгновенное  райское  видение.   И
действительно, пока я лежал  совершенно  обмякший  и  в  то  же  время  весь
натянутый, как тетива, прижавшись виском к  полу  и  закрыв  глаза,  мне  не
просто приоткрывался рай - я пребывал в нем. Когда мы влюбляемся,  когда  мы
по-настоящему влюбляемся  (я  не  говорю  о  том,  что  иногда  незаслуженно
называют  этим  словом),  все  наше  существо  незамедлительно  приходит   в
состояние экстаза.
     Не знаю, как долго я пролежал на полу. Может быть, час, может,  два,  а
может, и три часа. Когда я заставил себя принять сидячее положение, было уже
за полдень. Безусловно, мир стал иным, и время  стало  иным.  О  том,  чтобы
поесть, нечего было и думать - меня бы тут же  стошнило.  Сидя  на  полу,  я
придвинул к себе кресло, в котором она перед этим сидела,  и  прислонился  к
нему. На столе стояла моя рюмка с хересом и ее - наполовину выпитая.  В  ней
плавала муха. Мне очень хотелось выпить херес даже с мухой, но я  знал,  что
не смогу ничего проглотить. Я обхватил руками  кресло  (это  было  кресло  с
тигровой лилией) и уставился на ее "Гамлета". Взять его в  руки,  полистать,
быть может, увидеть ее имя, написанное на титульном  листе,  -  эта  радость
предстояла мне еще через сотни лет,  когда  я  смогу  безраздельно  отдаться
таким занятиям. Спешить было некуда. Время стало вечностью. Это был огромный
теплый  шар  осознанного  бытия,   внутри   которого   я   медленно-медленно
перемещался или которым, возможно, был сам. Мне нужно было только пристально
вглядеться и медленно протянуть руки. Куда я смотрел или что я делал, уже не
имело значения. Джулиан была во всем.
     Некоторым читателям может показаться, что я описываю состояние безумия,
- в каком-то смысле так оно и есть. Не будь это столь распространено,  людей
сажали бы под замок  при  таких  сдвигах  в  сознании.  Однако  для  каждого
человека на нашей планете мир может вот так  преобразиться  -  это  одна  из
поразительных особенностей человеческой души, быть может,  ниспосланная  нам
свыше. И каждый может стать объектом такого  преображения.  Какая  заурядная
девочка, возможно, скажет читатель, наивная, невежественная, легкомысленная,
даже не очень красивая. Или вы неверно ее изобразили. Могу сказать одно:  до
этой минуты  я  ее  просто  не  видел.  Я  как  честный  рассказчик  пытался
показывать ее не слишком отчетливо такой, какой она  представлялась  беглому
невидящему взгляду человека, каким я был раньше. А теперь я  прозрел.  Разве
хоть один влюбленный усомнится  в  том,  что  именно  теперь  ему  открылась
истина? И разве тот, кто способен так по-новому увидеть, не  походит  скорее
на Бога, чем на безумца?
     Согласно общепринятому представлению о христианском Боге,  он  сотворил
мир и призван его судить. Теология,  менее  абстрактная  и  более  созвучная
природе  любви,  как  мы  ее  понимаем,  считает,  что  потусторонние   силы
непрерывно участвуют в процессе творения  и  созидания.  Я  чувствовал,  что
каждую минуту творю Джулиан и питаю ее бытие своим собственным. Тем не менее
я видел в ней все то  же,  что  и  прежде.  Я  понимал,  что  она  недалека,
невежественна, по-детски жестока, видел ее невзрачное встревоженное  личико.
Она не отличалась ни красотой, ни особым умом. Как несправедливо утверждать,
будто любовь слепа. Я мог беспристрастно судить о ней, мог даже осуждать ее,
мог даже  каким-то  галактическим  поворотом  мысли  представить  себе,  что
заставлю ее страдать. И все же это был рай; я был бог и,  создавая  Джулиан,
был вовлечен в  вечный  процесс  созидания  единственного  в  своем  роде  и
абсолютного по ценности бытия. И вместе с Джулиан я творил целый мир, ничего
не утрачивая - ни единой песчинки, ни единого зернышка, потому что она  сама
была этим миром, и я касался ее повсюду.
     Весь этот вихрь высокопарных мыслей, изложенных мною выше,  разумеется,
не был таким стройным в то время, когда я сидел на полу, обнимая кресло,  на
котором  перед  этим  сидела  Джулиан.  (Этим  я  тоже  занимался   довольно
продолжительное время, возможно, до самого  вечера.)  Тогда  я  был  слишком
ошеломлен свалившимся на меня счастьем  -  радостью  от  сознания,  что  мне
чудесным  образом  удалось  познать  идеальную  любовь.  В  этом  лучезарном
световом потоке, разумеется, то и дело мелькали более  земные  помыслы,  как
маленькие птички, едва различимые для того, кто ослеплен светом  при  выходе
из пещеры. Я приведу здесь два из них", так как они связаны  с  последующими
событиями: Должен заметить, что эти соображения  явились  у  меня  не  после
того, как я понял, что влюблен, - они родились  и  возникли  одновременно  с
любовью.
     Ранее в этой моей исповеди я уже упоминал, как вся  моя  жизнь  подвела
меня к тому, что теперь  произошло.  Вряд  ли  можно  осудить  моего  друга,
проницательного читателя, если он выразит это  следующим  образом:  мечты  о
том,  чтобы  стать  большим  художником,  были  попросту  поисками   большой
человеческой любви. Это  бывает,  и  даже  довольно  часто,  особенно  среди
женщин. Любовь очень скоро может заслонить мечты об  искусстве,  они  начнут
казаться чем-то второстепенным, даже заблуждением. Я хочу сразу же  сказать,
что в данном случае это  не  так.  Разумеется,  поскольку  все  теперь  было
связано с Джулиан, то и мои честолюбивые писательские помыслы были связаны с
Джулиан. Но они тем самым не зачеркивались. Скорее произошло нечто обратное.
Она наделила меня силой, о которой раньше я не мог и мечтать, и я знал,  что
эта сила непременно проявится в моем творчестве. То, что  движет  вселенной,
звездами,  отдаленными   галактиками,   элементарными   частицами   материи,
соединило эти две вещи - мою любовь и мое искусство -  в  одно  нераздельное
целое. Я знал, что и то и другое в конце концов одно и то же.  И  теперь  я,
обновленный человек, в своей любви и в своем искусстве  подчинялся  одним  и
тем же законам, признавал одну власть. Об этом своем убеждении  я  еще  буду
говорить и объясню более подробно, что я имею в виду.
     Второе, что мне стало абсолютно ясно  и  что  я  осознал  в  первое  же
мгновенье, было следующее: я никогда-никогда-никогда не смогу  признаться  в
своей любви. Эта мысль причинила мне сильную боль, и если я тут же от нее не
умер, то лишь потому, что, видно, непомерно сильна и ipse facto  {Тем  самым
(лат.).} чиста была моя любовь к Джулиан. Любить  ее  уже  было  достаточным
счастьем. Наслаждение, которое я мог бы испытать, говоря ей о  своей  любви,
было ничтожным в сравнении с той божественной радостью, которую я  испытывал
от того, что она просто существует. В тот момент мое потрясенное воображение
даже не могло подсказать мне никаких дальнейших радостей  любви,  не  говоря
уже о том, чтобы их себе представить. Мне было даже не важно, когда я  увижу
ее снова. Я не строил никаких планов относительно этого. Кто я такой,  чтобы
строить планы? Я был бы, конечно, огорчен, если бы мне сказали, что больше я
никогда ее не увижу, но от этого огорчения тут же не осталось  бы  и  следа,
оно растворилось бы в величайшем созидательном наплыве моего  обожания.  Это
не был бред. Те, кто любил так, как я, меня поймут. Это  было  переполнявшее
душу чувство реальности, сознание, что ты наконец реален и видишь  реальное.
Столы, стулья, рюмки с хересом, ворс на ковре, пыль - все было реальным.
     А вот ожидавшего меня страдания я не предвидел. "Пусть я пройду  сквозь
строй и получу тысячу ударов, но буду молчать". Нет. Истинному  влюбленному,
чьи помыслы еще чисты, страдание кажется чем-то грубым - оно возвращает  его
к самому  себе.  То,  что  я  испытывал,  походило  скорее  на  изумление  и
благодарность. Хотя при этом умом я отчетливо понимал, что никогда не  смогу
сказать Джулиан о своей любви. Сама  эта  уверенность  и  все,  что  из  нее
вытекало, мне стали яснее впоследствии, но я сразу понял, что это  так.  Мне
было пятьдесят восемь, ей  двадцать.  Я  не  смел  встревожить,  обременить,
отравить ее юную жизнь ни малейшим намеком на мою  огромную  грозную  тайну.
Как пугает нас эта черная тень, когда мы вдруг замечаем ее  в  чужой  жизни!
Неудивительно, что  те,  в  кого  направлена  эта  черная  стрела,  зачастую
обращаются  в  бегство.  Как  непосильна  бывает  для  нас  любовь,  которую
испытывает к нам кто-то. Нет, никогда я, не открою моей ненаглядной страшную
правду. Отныне и присно, до скончания мира все останется  точно  таким,  как
было, хотя все и преобразилось до неузнаваемости. Читатель, особенно если он
не испытал ничего подобного, с нетерпением отмахнется от  этого  лирического
отступления. "Фи, - скажет он, - как все это высокопарно. Человек прямо-таки
опьянен собственным красноречием. Он признается, что устал и уже не молод. А
дело просто сводится к тому, что он вдруг почувствовал  сильное  сексуальное
влечение к двадцатилетней девочке. Все это не ново". Не стану задерживаться,
чтобы отвечать такому читателю, но со всей правдивостью буду продолжать свой
рассказ.
     Ночью я спал прекрасно, а когда проснулся, меня, как вспышка,  пронзило
сознание случившегося. Я лежал в постели,  плавая  в  тайном  блаженстве,  -
тайном потому, что первой моей мыслью, когда я проснулся, было: я призван  к
тайному служению. И это навсегда. Тут  не  было  никаких  сомнений.  Если  я
перестану тебя любить, снова начнется хаос. Почему даже  безответная  любовь
приносит радость? Потому что любовь вечна.
     Человеческая душа стремится к познанию  вечности,  и  только  любовь  и
искусство, не считая некоторых религиозных переживаний, приоткрывают нам ее.
(Не стану останавливаться, чтобы возразить цинику, может быть, тому  самому,
которого мы уже слышали, если он скажет: "И сколько  же  может  длиться  эта
ваша романтическая вечность?" Или же попросту отвечу так:  "Истинная  любовь
вечна. Но она встречается редко, и вам, сэр, как видно,  не  посчастливилось
ее испытать!") Любя, мы почти отрываемся от своего эгоистического  "я".  Как
прав был Платон, говоря, что, обнимая красивого мальчика,  он  находится  на
пути  к  добру.  Я  сказал:  почти  отрываемся,   потому   что   испорченная
человеческая природа легко может загрязнить самые чистые  наши  помыслы.  Но
постижение этой истины - пусть мельком, пусть  ненадолго  -  большой  дар  и
имеет непреходящую ценность именно потому, что  переживается  нами  с  такой
силой. О, хотя бы однажды возлюбить другого больше, чем самого себя!  Почему
бы этому откровению не стать рычагом, который  приподнимет  мир?  Почему  бы
отрешению от самого себя не послужить точкой опоры для создания нового мира,
который мы будем заселять и расширять, покуда не возлюбим его целиком больше
самих себя? Об этом мечтал Платон. Его мечта - не утопия.
     Не буду утверждать, что все эти глубокие мысли  пришли  мне  в  голову,
пока я лежал в  постели  в  то  первое  утро,  утро  первого  дня  творения.
Возможно, меня осенили только некоторые из них. Я чувствовал себя так, будто
вторично родился, будто  вся  моя  плоть  преобразилась  -  такое  смиренное
изумление мог бы испытывать  человек,  если  бы  ему  довелось  восстать  из
мертвых. Тело мое было не то из масла, не то  из  лилий,  не  то  из  белого
воска, не то из манны, не то еще неизвестно из чего. Конечно, пламя  желания
согревало и одушевляло все эти блаженные и незапятнанные видения, но оно  не
казалось  чем-то  отдельно  существующим,  точнее,  я   вообще   ничего   не
воспринимал в отдельности. Когда физическое желание  и  любовь  неразделимы,
это связывает нас  со  всем  миром,  и  мы  приобщаемся  к  чему-то  новому.
Вожделение становится великим связующим началом, помогающим  нам  преодолеть
двойственность, оно становится силой, которая превратила  разъединенность  в
единство, когда Бог даровал нам блаженство. Я томился желанием  и  в  то  же
самое время никогда еще не чувствовал себя  таким  раскованным.  Я  лежал  в
постели и представлял себе  ноги  Джулиан  -  то  голые,  коричневатые,  как
скорлупка яйца, то  обтянутые  колготками  -  розовые,  лиловые,  черные.  Я
представлял себе ее волосы, сухие и блестящие, отливающие тусклым золотом  и
низко растущие сзади на шее. Я  представлял  себе  ее  нос,  который  так  и
хотелось  погладить,   надутые   губки,   как   рыльце   зверька,   всю   ее
сосредоточенную мордочку.  Представлял  небесную  голубизну  ее  акварельных
английских глаз. Представлял себе  ее  грудь.  Я  лежал  и  чувствовал  себя
счастливцем и праведником (я хочу сказать, что все мои мысли были  абсолютно
целомудренны).
     Я встал и побрился. Какое наслаждение бриться,  когда  ты  счастлив!  Я
внимательно посмотрел на свое лицо в зеркале. Оно было свежим и молодым.  На
нем все еще была та  же  восковая  маска.  Я  действительно  казался  другим
человеком. Ликующая энергия, распиравшая  меня,  разгладила  щеки  и  стерла
морщины вокруг глаз. Я тщательно оделся и не торопясь выбрал галстук. О  еде
я все еще не мог думать. Мне казалось, что мне никогда больше не нужно будет
есть, я