о улыбнулась.
     - Я хочу, чтобы вы были в курсе, - сказал он, - и если вы не против,  я
хочу, - чтобы вы кое-что для нас сделали. Но сперва вот это. - И он поставил
рядом со мной на пол огромную открытую сумку.
     Я взглянул на сумку и запустил в нее руку. Бусы  и  разные  побрякушки.
Эмалевая картинка. Маленькая мраморная или еще Бог весть из  чего  сделанная
статуэтка. Два серебряных кубка и остальное в том же роде.
     - Очень мило с вашей стороны. Присцилла будет  очень  довольна.  А  где
норка?
     - Сейчас дойдет и до этого, -  проговорил  Роджер.  -  Вообще-то  я  ее
продал. Когда я вас видел в последний  раз,  я  ее  уже  продал.  Мы,  когда
покупали ее с Присциллой, договорились, что в случае чего можно будет  ее  и
продать. Она получит свою половину. Со временем.
     - Пусть не беспокоится, -  сказала  Мэриголд,  прижимая  свою  нарядную
синюю лакированную туфельку на платформе к ботинку Роджера.  Она  все  время
ритмично покачивала рукой, рукав ее блузки то и дело касался рукава Роджера.
     - Здесь украшения, - сказал Роджер,  -  и  все  вещи  с  ее  туалетного
столика, а платья и все остальное Мэриголд уложила в три чемодана.  Куда  их
послать?
     Я написал адрес в Ноттинг-хилле.
     - Я не стала класть старую косметику, - сказала Мэриголд, - и  еще  там
было много рваных поясов и другого старья...
     - Может, вы скажете  Присцилле,  что  нам  хочется  сразу  же  получить
развод? Содержание ей, конечно, будет выплачиваться.
     - Нуждаться мы не будем, - сказала Мэриголд, и рукав ее блузки коснулся
рукава Роджера. - После того как малыш родится, я снова начну работать.
     - А что вы делаете?
     - Я зубной врач,
     - Это прелестно! - Я рассмеялся просто от joie de vivre {Радость  бытия
(фр.).}. Подумать только, эта очаровательная девушка - зубной врач!
     -  Вы,  конечно,  рассказали   про   нас   Присцилле?   -   невозмутимо
поинтересовался Роджер.
     - Да. Все будет прекрасно, все будет прекрасно, как сказала Джулиан.
     - Джулиан?
     - Джулиан Баффин, дочь одного моего друга.
     - Дочь Арнольда Баффина? - спросила Мэриголд.  -  Я  прямо  обожаю  его
книги. Это мой самый любимый писатель.
     - Дети мои, вам пора идти,  -  сказал  я,  поднимаясь.  Мне  нестерпимо
хотелось остаться одному со своими мыслями. - С Присциллой я  все  улажу.  А
вам обоим желаю всяческого счастья.
     - Признаться, вы меня удивили, - сказал Роджер.
     - Присцилле не станет легче, если я наговорю вам гадостей.
     - Вы такой милый, - сказала Мэриголд.
     Я думал, что она меня поцелует, но Роджер решительно повел ее к двери.
     - Прощайте, очаровательный зубной врач! - крикнул я им вслед.
     Закрывая дверь, я услышал, как Роджер сказал:
     - Он, должно быть, пьян.
     Я вернулся в гостиную и лег, уткнувшись лицом в черный шерстяной ковер.

     - Угадай, что у меня тут в сумке? - сказал я Присцилле. Это было в  тот
же вечер. Меня впустил Фрэнсис. Кристиан нигде не было видно.
     Присцилла все  еще  находилась  наверху,  в  "новой",  но  уже  изрядно
обшарпанной спальне, обитой искусственным бамбуком. Видно,  она  только  что
встала. Грязные простыни на овальной кровати  были  скомканы.  Облаченная  в
белый, больничного вида банный халат, она сидела на табуретке  перед  низким
сверкающим туалетным столиком. Когда я вошел,  она  пристально  разглядывала
себя в зеркале и, кивнув мне без тени улыбки, снова повернулась  к  зеркалу.
Она напудрила белой пудрой лицо и накрасила губы. Вид  у  нее  был  нелепый,
точно у престарелой гейши.
     Ничего  мне  не  ответив,  она  внезапно  схватила  баночку  с   жирным
кольдкремом и стала наносить его толстым слоем  на  лицо.  Крем  смешался  с
помадой и сделался розовым. Присцилла стала размазывать эту розовую массу по
всему лицу, по-прежнему жадно разглядывая себя в зеркале.
     - Посмотри, - сказал я, - посмотри, что у меня тут.
     Я поставил статуэтку  на  стеклянную  поверхность  туалетного  столика.
Рядом я положил эмалевую картинку  и  малахитовую  шкатулку.  Вытащил  груду
перепутавшихся бус.
     Присцилла взглянула на разложенные вещи, но не прикоснулась  к  ним,  а
взяла бумажную салфетку и начала стирать с лица розовую массу.
     - Это все притащил Роджер. И смотри, я  принес  тебе  твою  женщину  на
буйволе. Правда, он немного прихрамывает, но...
     - А норковый палантин? Ты видел Роджера?
     - Да, видел. Послушай, Присцилла, я хочу тебе сказать...
     Без крема лицо Присциллы  было  грубое  и  все  в  пятнах.  Пропитанную
красноватым кремом бумажную салфетку она уронила на пол.
     - Брэдли, я решила вернуться к нему, - проговорила она.
     - Присцилла...
     - Я сделала глупость. Не  надо  было  от  него  уходить.  Он  этого  не
заслужил. Мне кажется, я без него буквально с ума схожу. Мне уже никогда  не
быть счастливой. Одной так страшно. А здесь все так бессмысленно, и я одна и
одна. Даже в самой ненависти к Роджеру что-то  было,  в  этом  был  какой-то
смысл, и хоть я была несчастна из-за него, а все равно он принадлежал мне. Я
ко всему там привыкла, и дела находились  -  ходить  по  магазинам,  убирать
квартиру и готовить, и, даже если он не возвращался домой  к  ужину,  я  все
равно готовила ему, накрывала на стол, а он не возвращался,  и  я  сидела  и
плакала и смотрела телевизор. Все-таки какая-то жизнь:  лежу  на  кровати  в
темноте и вслушиваюсь и жду, когда же повернется ключ в замке, -  хоть  было
чего ждать. Я не оставалась наедине со своими мыслями. И пусть даже  у  него
были женщины - всякие там секретарши с работы, - я думаю, они у  всех  есть.
Теперь мне это не так уж важно. Я связана с ним навеки, "на горе и радость",
у нас, правда, получилось "на горе", но любая связь благо, когда тебя уносит
в пропасть. Ты не можешь заботиться обо мне, да и с  какой  стати?  Кристиан
пока очень добра, но просто из любопытства,  для  нее  это  игра,  скоро  ей
надоест. Я знаю, что я ужасна, ужасна, - и как только вы еще можете смотреть
на меня? И не нужны мне ваши заботы. Я чувствую, что разлагаюсь  заживо.  От
меня, наверно, гнилью несет. Я целый  день  пролежала  в  постели.  Даже  не
напудрилась и не накрасилась, пока ты не пришел, и вид был такой  ужасный...
Я ненавижу Роджера, а последние года два даже стала его бояться. Но когда  я
думаю, что не вернусь к нему, - мне конец, душа с телом  расстается,  как  у
осужденного при виде палача. Если б ты знал, до чего мне плохо.
     - Присцилла, ну перестань. Посмотри, какие милые вещицы. Ты ведь  рада,
что снова их видишь? Ну вот.
     Я вытащил из груды вещей длинное  ожерелье  с  голубыми  и  прозрачными
бусинами, встряхнув, растянул в большое "о" и хотел надеть Присцилле на шею,
но она резко отстранила его.
     - А норка?
     - Понимаешь...
     - Я ведь все равно собираюсь вернуться к нему, так что не важно.  Очень
мило, что он принес... Что он сказал? Он хочет со  мной  увидеться?  Сказал,
что я невыносима? О, какая ужасная у меня была жизнь, но, когда  я  вернусь,
хуже, чем теперь,  не  будет,  хуже  быть  не  может.  Я  буду  послушной  и
спокойной. Уж я постараюсь. Буду чаще ходить  в  кино.  Не  буду  кричать  и
плакать. Если я стану спокойной, он ведь не будет меня мучить? Брэдли, ты не
поедешь со мной в Бристоль? Хоть бы ты объяснил Роджеру...
     - Присцилла, - сказал я, - послушай, дорогая. О  том,  чтобы  вернуться
сейчас или вообще когда-нибудь, не может быть и речи. Роджер хочет  получить
развод. У него любовница, она молодая, ее зовут Мэриголд. Он живет с ней уже
давно, много лет, и теперь собирается на ней жениться. Я  видел  их  сегодня
утром. Они очень счастливы, они любят друг  друга  и  хотят  стать  мужем  и
женой, и Мэриголд беременна...
     Присцилла встала и точно деревянная двинулась к  кровати.  Забралась  в
нее и легла. Так ложился бы мертвец в собственный  гроб.  Натянула  на  себя
простыню и одеяло.
     - Он хочет жениться, - еле выговорила она, губы у нее тряслись.
     - Да, Присцилла...
     - Он живет с ней давно...
     - Да.
     - Она беременна...
     - Да.
     - И он хочет получить развод...
     - Да. Присцилла, дорогая, ты все поняла и должна принять это спокойно.
     - Умереть, - пробормотала она, - умереть, умереть, умереть.
     - Крепись, Присцилла.
     - Умереть.
     - Тебе скоро станет легче. Хорошо, что ты избавилась от этого  подлеца.
Поверь. Ты заживешь по-новому, мы  будем  исполнять  все  твои  прихоти,  мы
поможем тебе, вот увидишь. Ты сама сказала, что тебе надо  почаще  ходить  в
кино. Роджер будет давать тебе деньги на  жизнь,  а  Мэриголд  зубной  врач,
и.....
     - А я, может, займусь тем, что буду вязать распашонки для бэби!
     - Ну вот и молодец. Главное - не падать духом.
     - Брэдли, если бы ты знал, как я ненавижу даже тебя, ты бы  понял,  как
далеко я зашла. Ну а  Роджер...  да  я  бы  с  радостью...  ему  раскаленной
спицей... печень проткнула.
     - Присцилла!
     - Я такое читала в одном детективе. Смерть долгая, в страшных мучениях.
     - Послушай...
     - Ты не понимаешь... что такое страдания... Вот и не умеешь как следует
писать... ты не видишь страданий.
     - Я знаю, что такое страдания, - сказал я. - И знаю, что такое радости.
Жизнь полна приятных неожиданностей, удач, побед. Мы поддержим тебя, поможем
тебе...
     - Кто это "мы"? Ах... у меня нет никого на свете. Я  покончу  с  собой.
Так будет лучше. Все скажут, что так лучше,  для  меня  же  самой  лучше.  Я
ненавижу тебя, ненавижу Кристиан, ненавижу себя до  того,  что  могу  часами
кричать от ненависти. Это невыносимо. Ах, Роджер,  Роджер,  это  невыносимо,
Роджер...
     Она лежала на боку и почти беззвучно всхлипывала, губы у  нее  дрожали,
глаза были полны слез.  Я  еще  никогда  не  видел,  чтобы  кто-то  был  так
недоступно  несчастен.  Я  почувствовал  острое  желание  усыпить  ее  -  не
навсегда, разумеется, но только бы сделать ей какой-нибудь укол,  остановить
эти безудержные слезы, дать хоть короткую передышку ее измученному сознанию.
     Дверь открылась, и вошла Кристиан. Она уставилась на  Присциллу,  а  со
мной  рассеянно  поздоровалась  жестом,   который   показался   мне   верхом
интимности.
     - Ну, что еще такое? - строго спросила она Присциллу.
     - Я сказал ей про Роджера и Мэриголд, - объяснил я.
     - Господи" зачем?
     Присцилла  вдруг  спокойно  завыла  "Спокойно  выть"  -  казалось   бы,
оксюморон, но этим термином  я  обозначил  странно  ритмичные,  рассчитанные
вопли, сопровождающие некоторые истерические состояния. Истерика пугает тем,
что она произвольна и непроизвольна в одно и то же время. В том-то  и  ужас,
что  со  стороны  кажется,  будто  все  это  нарочно,  и  вместе  с  тем   в
безостановочных монотонных воплях есть что-то механическое, словно запустили
машину. Тому, кто бьется в истерике,  бесполезно  советовать  взять  себя  в
руки: он ничего не воспринимает. Присцилла сидела, выпрямившись на  постели,
повторяя судорожное "у-у", потом выла "а-а", потом  задыхалась  от  рыдании,
после чего снова судорожно всхлипывала, снова выла - и так без конца. То был
чудовищный крик - несчастный и злой. Я  четыре  раза  в  жизни  слышал,  как
женщина кричит в истерике: один раз кричала моя мать, когда ее ударил  отец,
один раз Присцилла, когда была беременна, еще один раз другая женщина  (если
бы только это забыть) и вот опять Присцилла. Я повернулся к Кристиан и в от-
чаянии развел руками.
     В комнату, улыбаясь, вошел Фрэнсис Марло.
     - Выйди, Брэд, подожди внизу, - сказала Кристиан.
     Я кинулся вниз по лестнице и, проскочив один пролет,  пошел  медленнее.
Пока я дошел до двери  гостиной,  выдержанной  в  темно-коричневых  и  синих
тонах, все стихло. Я вошел в гостиную и остановился, тяжело дыша.
     Появилась Кристиан.
     - Замолчала? Что ты с ней сделала?
     - Ударила по щеке.
     - Кристиан, мне сейчас дурно станет, - сказал я и сел на диван,  закрыв
лицо рукой.
     - А ну-ка, Брэд, выпей скорее коньяку...
     - Может, печенья принесешь или еще чего-нибудь? Я целый день не ел.  Да
и вчера, кажется, тоже.
     Я действительно на мгновенье почувствовал дурноту - странное, ни на что
не похожее состояние, будто тебе на голову опускают черный baldacchino и  ты
уже ничего не видишь. А когда передо мной очутились коньяк,  хлеб,  печенье,
сыр, сливовый торт, я понял, что сейчас расплачусь. Много-много лет уже я не
плакал. Тот, кто часто плачет, вряд ли сознает, какое поразительное  явление
наши слезы. Я вспомнил, как были потрясены волки в "Книге джунглей",  увидев
плачущего Маугли. Нет, кажется, - это сам Маугли был потрясен и боялся,  что
он умирает. Волкам известно, что от слез не умирают, они  смотрят  на  слезы
Маугли с достоинством и некоторым отвращением. Я держал обеими руками  рюмку
с коньяком,  смотрел  на  Кристиан  и  чувствовал,  как  к  глазам  медленно
подступает теплая влага. И от сознания, что это происходит так  естественно,
независимо от моей воли, мне стало  легче.  Я  почувствовал  удовлетворение.
Наверно, слезы всегда приносят удовлетворение. О, бесценный дар!
     - Брэд, милый, не надо...
     - Я ненавижу насилие... - сказал я,
     - Но нельзя же ее так  оставлять,  она  себя  изматывает,  вчера  целых
полчаса выла...
     - Ну ладно, ладно...
     - Бедненький! Я же стараюсь как лучше. Думаешь, приятно, когда  в  доме
помешанная? Я делаю это для тебя, Брэд.
     Я с трудом проглотил кусочек сыра - мне казалось, будто я ем мыло. Зато
от коньяка стало легче. Я был потрясен видом Присциллы. Такая безысходность.
Но что же значили мои драгоценные слезы? Это были, бесспорно, слезы истинной
радости, чудесное знамение происшедшей перемены. Все во мне, материальное  и
духовное, все мое существо, все настроения, -  все  определялось  состоянием
любовного экстаза. Я глядел перед собой  сквозь  теплую  серебристую  завесу
слез  и  видел  лицо  Джулиан:  внимательное,  сосредоточенное,   словно   у
настороженной  птицы,  оно  застыло  передо  мной  в  пространстве   -   так
голодающему, обезумевшему пустыннику, чтобы его утешить, является  в  пещере
видение Спасителя.
     - Брэд, в чем дело?  Ты  какой-то  странный  сегодня,  с  тобой  что-то
случилось, ты красивый, ты похож на святого, что ли, прямо как на  картинке,
и ты помолодел...
     - Ведь ты не оставишь Присциллу, да, Крис? - сказал я и  смахнул  рукой
слезы.
     - Ты ничего не заметил, Брэд?
     - Нет, а что?
     - Ты назвал меня "Крис".
     - Правда? Совсем как раньше. Но ведь ты не  оставишь  ее?  Я  дам  тебе
денег...
     - Да ну их. Я присмотрю за ней. Я уже  нашла  другого  врача.  Ей  надо
делать уколы.
     - Это хорошо. Джулиан...
     - Как ты сказал?
     Я вдруг произнес вслух имя Джулиан.
     - Крис, мне пора. - Я  поднялся.  -  У  меня  важное  дело.  (Думать  6
Джулиан.)
     - Брэд, ну пожалуйста... Впрочем, ладно, я тебя не  задерживаю.  Только
скажи мне одну вещь.
     - Что тебе сказать?
     - Ну, что ты простил меня или еще что-нибудь. Что мы помирились. Ведь я
просто любила тебя, Брэд. Тебе казалось, что  моя  любовь  -  разрушительная
сила, что мне нужна власть и еще  не  знаю  что,  а  я  просто  хотела  тебя
удержать, ведь вернулась-то я к тебе и ради тебя. Я много думала, как ты тут
и какая я была дура. Я, конечно, не романтическая девчонка...  Ясно,  у  нас
тогда ничего не могло получиться, мы были такие молодые и, Господи,  до-чего
же глупые. Но я увидела в тебе что-то такое,  чего  не  смогла  забыть.  Мне
столько раз снилось, что мы опять вместе. Да, снилось, по ночам.
     - И мне, - сказал я.
     - О Господи, какие счастливые сны. А потом я просыпалась и  вспоминала,
с какой ненавистью мы расстались, а  рядом  я  видела  глупое,  старое  лицо
Эванса - мы почти до самого конца спали вместе. Да, я  говорю  тебе  гадости
про беднягу Эванса, и зачем я так поступаю -  ведь  это  производит  ужасное
впечатление. Не то чтобы я по-настоящему презирала  Эванса,  или  ненавидела
его, или хотела его смерти, все совсем не так, просто он мне страшно  надоел
и вся эта страна тоже. Деньги - единственное, что меня  там  удерживало.  Не
занятие рисованием, не дыхательные упражнения, не психоанализ. Я ведь еще  и
керамикой там занялась - Господи, за что я только не хваталась. А  важные-то
были только деньги. Но я  всегда  знала,  что  где-то  есть  совсем  другой,
духовный мир. И когда я вернулась сюда, я надеялась, что возвращаюсь вроде к
себе домой, что в твоем сердце есть для меня место...
     - Крис, милая, ну что за чепуха.
     - Да, конечно. Но все равно, понимаешь, вдруг я почувствовала, что твое
сердце открыто для меня, именно для меня, и можно войти туда, и  на  коврике
так и написано: "Добро пожаловать"... Брэд, скажи  же  эти  чудесные  слова,
скажи, что ты меня простил, что мы наконец помирились, что мы снова друзья.
     - Конечно, я простил тебя, Крис, конечно, мы помирились. Ты  тоже  меня
прости. Я не был терпеливым мужем...
     - Ну конечно, я простила. Слава Богу, наконец-то мы  можем  поговорить,
поговорить о том, что было, и о том, какие мы были дураки, но теперь мы  все
исправим, вернем, "выкупим", как говорят  в  ломбарде.  Я  поняла,  что  это
возможно, когда увидела, как ты плачешь из-за Присциллы. Ты славный,  Брэдли
Пирсон, и все у нас наладится, только бы открылись наши сердца.
     - Крис, дорогая, ради Бога!
     - Брэд, знаешь, ведь в каком-то смысле ты остался моим мужем. Я  всегда
думала о тебе как о муже - ведь нас же венчали в церкви, и я "должна служить
тебе душой и телом" и всякое такое прочее, и мы были невинны, мы желали друг
другу добра, и мы действительно любили - ведь правда мы любили?
     - Возможно, но...
     - Когда у нас ничего не вышло, я думала, что навсегда стану  циником  -
ведь я согласилась выйти за Эванса из-за денег. Но это был серьезный шаг,  и
я его не бросила: бедняга, старая развалина, умер, держась за  мою  руку.  А
теперь прошлое будто куда-то провалилось. Я приехала сказать тебе это, Брэд,
убедиться в этом. Ведь мы стали старше, мудрее и раскаиваемся в том, что  мы
наделали. Так почему бы нам не попытаться начать все сначала?
     - Крис, милая, ты сошла с ума, - сказал я, - но я очень тронут.
     -  Ах,  Брэд,  ты  так  молодо  выглядишь.  Ты  такой   свежий,   такой
умиротворенный, как только что окотившаяся кошка.
     - Я пошел. До свиданья.
     - Нет, ты не можешь просто взять и уйти, когда мы только что  заключили
нашу сделку. Я давно хотела все это тебе сказать, но  я  не  могла,  ты  был
совсем другой, какой-то замкнутый, я не могла тебя кдк следует разглядеть, а
теперь ты весь передо мной, весь открыт, и я тоже, а это не шутка,  Брэд,  и
нам надо попытать счастья, Брэд, обязательно надо. Конечно, нельзя решать  с
ходу, обдумай все спокойно, не спеша; мы бы поселились, где тебе  захочется,
и ты бы спокойно работал, можно купить дом во Франции или  в  Италии  -  где
хочешь...
     - Крис...
     - В Швейцарии.
     - Нет, только не в Швейцарии. Ненавижу горы.
     - Хорошо, тогда...
     - Послушай, мне надо...
     - Брэдли, поцелуй меня.
     Лицо женщины преображается нежностью так, что порой его трудно  узнать.
Кристиан en tendresse {В состоянии нежности (фр.).}  казалась  старше,  лицо
стало смешное, как мордочка зверька, черты расплющились, будто резиновые. На
ней было бумажное темно-красное платье с открытым воротом и на  шее  золотая
цепочка. От яркой золотой цепочки шея  казалась  темной  и  сухой.  Крашеные
волосы лоснились, точно звериный мех. Она  смотрела  на  меня  в  прохладном
северном сумраке своей гостиной, и  в  глазах  ее  было  столько  смиренной,
молящей,  робкой,  грустной  нежности;  ее  опущенные  руки,  повернутые  на
восточный манер ладонями ко мне, выражали покорность и преданность. Я шагнул
к ней и обнял ее.
     Я тут же рассмеялся и, обнимая ее, но не целуя, продолж