ал смеяться.  За
ее плечом я видел совсем другое лицо, излучавшее  счастье.  Я  отдавал  себе
отчет в том, что обнимаю ее, и тем не менее смеялся, а она тоже  засмеялась,
уткнувшись лбом в мое плечо.
     В эту минуту вошел Арнольд.
     Я медленно опустил руки, и Кристиан, все еще  смеясь,  немного  устало,
почти ублаготворение, посмотрела на Арнольда.
     - Ах, Боже мой...
     - Я сейчас ухожу, - сказал я Арнольду.
     Он вошел и преспокойно уселся, точно в приемной. Как всегда, он казался
взмокшим (промокший альбинос), словно попал  под  дождь,  бесцветные  волосы
потемнели от жира, лицо блестело, острый нос  торчал,  как  смазанная  салом
булавка. Бледно-голубые глаза, слинявшие почти до белизны, были холодны, как
вода. Арнольд постарался придать себе безразличный вид, но я успел заметить,
какую горечь и досаду вызвали у него наши объятия.
     - Ты подумаешь, да, Брэд?
     - Над чем?
     - Ты бесподобен! Ты уже забыл? Я только что сделала Брэдли предложение,
а он уже забыл.
     - Кристиан слегка рехнулась, - очень ласково сказал  я  Арнольду.  -  Я
только что заказал все ваши книги.
     - Зачем? - спросил Арнольд, теперь приняв грустно-дружелюбный и в то же
время отчужденный вид. Он продолжал невозмутимо сидеть на стуле, а Кристиан,
тихо посмеиваясь и мелко переступая ногами, не то танцевала,  не  то  просто
кружилась по комнате.
     - Хочу пересмотреть свое мнение. Наверно, я был несправедлив к вам, да,
я был совершенно не прав.
     - Очень мило с вашей стороны.
     - Ничуть. Мне хочется... быть со всеми в мире... сейчас.
     - Разве сегодня Рождество?
     - Нет, просто... я прочту ваши книги, Арнольд, и поверьте  -  смиренно,
без предубеждения. И пожалуйста... простите мне... все мои...  недостатки...
и...
     - Брэд стал святым.
     - Брэдли, вы не больны?
     - Вы только посмотрите на него/Просто преображение!
     - Мне пора, до свиданья и всего, всего  вам  хорошего.  -  И,  довольно
нескладно помахав им обоим и не замечая протянутой руки Кристиан, я пошел  к
двери и выскочил через крошечную прихожую на улицу. Был уже вечер.  Куда  же
девался день?
     Дойдя до угла, я услышал, что за мной кто-то  бежит.  Это  был  Фрэнсис
Марло.
     - Брэд, я только хотел сказать - да постойте,  стойте  же,  -  я  хотел
сказать, что останусь с ней... что бы ни случилось... я...
     - С кем - с ней?
     - С Присциллой.
     - Ах да. Как она сейчас?
     - Заснула.
     - Спасибо, что помогаете бедняжке Присцилле.
     - Брэд, вы на меня не сердитесь?
     - С какой стати?
     - Вам не противно смотреть на меня после  всего,  что  я  наговорил,  и
после того, как я вам* плакался, и  вообще,  некоторые  просто  не  выносят,
когда на них выливают свои несчастья, и я боюсь, что я...
     - Забудьте об этом.
     - Брэд, я хотел сказать еще одну вещь.  Я  хотел  сказать:  что  бы  ни
случилось, я с вами.
     Я остановился и посмотрел на него: он глупо улыбался, прикусив  толстую
нижнюю губу и вопросительно подняв на меня хитрые глазки.
     -  В  предстоящей...  великой...  битве....   как   бы   она...   ни...
обернулась... Благодарю вас, Фрэнсис Марло, - сказал я.
     Он был слегка озадачен. Я помахал ему и пошел дальше. Он опять  побежал
за мной.
     - Я очень люблю вас, Брэд, вы это знаете.
     - Пошли вы к черту!
     - Брэд, может, дали бы мне еще немного денег... стыдно  приставать,  но
Кристиан держит меня в черном теле...
     Я дал ему пять фунтов.

     То,  что  один  день  отделен  от  другого,   -   вероятно,   одна   из
замечательнейших особенностей жизни на нашей планете. В этом можно усмотреть
истинное милосердие. Мы не обречены на непрерывное восхождение  по  ступеням
бытия - маленькие передышки постоянно позволяют нам подкрепить свои  силы  и
отдохнуть от  самих  себя.  Наше  существование  протекает  приступами,  как
перемежающаяся лихорадка. Наше быстро  утомляющееся  восприятие  разбито  на
главы; та истина, что утро вечера мудренее, к счастью да и к  несчастью  для
нас, как правило, подтверждается жизнью. И как поразительно сочетается  ночь
со сном, ее сладостным воплощением, столь необходимым для нашего  отдыха.  У
ангелов, верно, вызывают удивление существа, которые с  такой  регулярностью
переходят от бдения в кишащую призраками тьму. Ни одному  философу  пока  не
удалось объяснить, каким образом хрупкая  природа  человеческая  выдерживает
эти переходы.
     На следующее утро - было опять солнечно, - рано проснувшись, я окунулся
в свое прежнее состояние, но сразу же понял: что-то  изменилось.  Я  был  не
совсем тот, что накануне, Я лежал и проверял себя, как ощупывают  свое  тело
после катастрофы. Я, бесспорно, по-прежнему был счастлив, и мое лицо,  будто
восковая маска, так и растекалось  от  блаженства,  и  блаженство  застилало
глаза. Желание столь же космическое, как и раньше, больше походило, пожалуй,
теперь на физическую боль,  на  что-то  такое,  от  чего  преспокойно  можно
умереть где-нибудь в уголке. Но  я  не  был  подавлен.  Я  встал,  побрился,
тщательно оделся и посмотрел в  зеркало  на  свое  новое  лицо.  Я  выглядел
необычайно молодо, почти сверхъестественно. Затем я выпил  чаю  и  уселся  в
гостиной, скрестив руки и глядя на стену за окном. Я сидел  неподвижно,  как
йог, и изучал себя.
     Когда  проходит  первоначальное  озарение,  любовь  требует  стратегии;
отказаться от нее мы не можем, хотя часто она и  означает  начало  конца.  Я
знал, что сегодня и, вероятно, все последующие дни мне предстоит  заниматься
Джулиан. Вчера это не казалось  таким  уж  необходимым.  То,  что  случилось
вчера, просто означало, что, сам того не сознавая, я вдруг стал  благороден.
И вчера этого было достаточно. Я  любил,  и  радость  любви  заставила  меня
забыть о себе. Я  очистился  от  гнева,  от  ненависти,  очистился  от  всех
низменных забот и страхов, составляющих наше грешное  "я".  Достаточно  было
того, что она существует и никогда не станет моей.  Мне  предстояло  жить  и
любить в одиночестве, и сознание, что я способен на это, делало  меня  почти
богом. Сегодня я был не менее  благороден,  не  более  обольщался,  но  мной
овладело суетливое беспокойство, я не мог больше оставаться  в  бездействии.
Разумеется, я никогда ей не признаюсь,  разумеется,  молчание  и  работа,  к
счастью, потребуют  всех  моих  сил.  Но  все  же  я  ощущал  потребность  в
деятельности, средоточием и конечной целью которой была бы Джулиан.
     Не знаю, как долго я просидел не двигаясь. Возможно, я и впрямь впал  в
забытье. Но тут зазвонил телефон, и в сердце у меня вдруг взорвалось  черное
пламя, потому что я тотчас решил, что это Джулиан. Я  подбежал  к  аппарату,
неловко схватил трубку и дважды уронил ее, прежде чем поднести  к  уху.  Это
был Грей-Пелэм: его  жена  заболела,  и  у  него  оказался  лишний  билет  в
Глиндебурн, он спрашивал, не хочу ли я пойти. Нет, нет  и  нет!  Только  еще
Глиндебурна мне не хватало! Я вежливо отказался и  позвонил  в  Ноттингхилл.
Подошел Фрэнсис и сказал, что  сегодня  Присцилла  спокойнее  и  согласилась
показаться психиатру. Потом я сел и стал  думать,  не  позвонить  ли  мне  в
Илинг. Конечно, не для того, чтобы  поговорить  с  Джулиан.  Может  быть,  я
должен позвонить Рейчел? Ну а вдруг подойдет Джулиан?
     Пока меня бросало то в жар, то в  холод  от  такой  перспективы,  снова
зазвонил телефон, и в сердце снова взорвалось  черное  пламя;  на  этот  раз
звонила Рейчел. Между вами произошел следующий разговор:
     - Брэдли, доброе утро. Это опять я. Я вам не надоела?
     - Рейчел... дорогая... чудесно... я счастлив... это вы... я так рад...
     - Неужели вы пьяны в такую рань?
     - А который час?
     - Половина двенадцатого.
     - Я думал, около девяти.
     - Можете не волноваться, я к вам не собираюсь.
     - Но я был бы очень рад вас увидеть.
     - Нет, надо себя сдерживать. Это... как-то унизительно...  преследовать
старых друзей.
     - Но мы ведь друзья?
     - Да, да, да. Ах, Брэдли, лучше мне не начинать... я так рада, что вы у
меня есть. Я уж постараюсь не слишком  приставать  к  вам.  Кстати,  Брэдли,
Арнольд был вчера у Кристиан?
     - Нет.
     - Был, я знаю. Ладно, не важно. О Господи, лучше мне не начинать.
     - Рейчел...
     - Да...
     - Как... как... сегодня... Джулиан?
     - Да как всегда.
     - Она... случайно... не собирается зайти за "Гамлетом"?
     - Нет. Сегодня ей, кажется, не до "Гамлета". Она сейчас у одной молодой
пары, они копают яму для разговоров у себя в саду.
     - Что копают?
     - Яму для разговоров.
     - О... Ах да. Ясно. Передайте ей... Нет. Словом... - Брэдли,  вы...  вы
любите меня... не важно, в каком
     смысле... любите, да?
     - Разумеется.
     - Простите, что я такая... размазня... Спасибо вам... Я еще  позвоню...
Пока.
     Я тут же забыл о Рейчел. Я решил пойти и купить Джулиан подарок. Я  все
еще чувствовал себя разбитым. Голова кружилась, меня слегка лихорадило.  При
мысли, что я покупаю для  нее  подарок,  меня  бросило  в  настоящий  озноб.
Покупать подарок - разве это не общепризнанный  симптом  любви?  Это  просто
sine qua non {Непременное условие (лат.).} (если тебе не хочется сделать  ей
подарок - значит, ты ее не любишь). Это, наверно, один из  способов  трогать
любимую.
     Когда я почувствовал? что в состоянии  пройтись,  я  вышел  из  дома  и
отправился  на  Оксфорд-стрит.  Любовь  преображает  мир.  Она   преобразила
огромные магазины на Оксфорд-стрит в выставку подарков для Джулиан. Я  купил
кожаную сумочку, коробку с носовыми  платками,  эмалевый  браслет,  вычурную
сумку для туалетных принадлежностей,  кружевные  перчатки,  набор  шариковых
ручек, брелок для ключей и три шарфа. Потом  я  съел  бутерброд  и  вернулся
домой. Дома я разложил все подарки вместе с шеститомным лондонским  изданием
Шекспира на инкрустированном столике и на ночном столике из красного  дерева
и стал их разглядывать. Конечно, нельзя дарить ей все сразу, это  показалось
бы странным. Но можно дарить ей сначала одно, потом другое, а пока  все  это
тут и принадлежит ей. Я повязал себе шею ее шарфом,  и  от  желания  у  меня
закружилась голова. Я был на верху огромной башни и  хотел  броситься  вниз,
меня жгло пламя, еще немного, и я потеряю сознание - мучение, мучение.
     Зазвонил телефон. Шатаясь, я подошел к аппарату и что-то буркнул.
     - Брэд, это Крис.
     - О... Крис... добрый день, дорогая.
     - Рада, что сегодня я еще "Крис".
     - Сегодня... да...
     - Ты подумал о моем предложении?
     - Каком предложении?
     - Брэд, не валяй дурака. Послушай, можно сейчас к тебе зайти?
     - Нет.
     - Почему?
     - Ко мне пришли играть в бридж.
     - Но ты же не умеешь играть в бридж.
     - Я выучился за тридцать или сколько там лет  нашей  разлуки.  Надо  же
было как-то проводить время.
     - Брэд, когда я тебя увижу? Это срочно.
     - Я зайду навестить Присциллу... может быть... вечером...
     - Чудесно, я буду ждать... Смотри не забудь.
     - Благослови тебя Бог, Крис, благослови тебя Бог, дорогая.
     Я сидел в прихожей рядом с телефоном и  гладил  шарф  Джулиан.  Это  ее
шарф, но раз я пока оставил его у себя, она как будто мне  его  подарила.  Я
смотрел через открытую  дверь  гостиной  на  вещи  Джулиан,  разложенные  на
столиках. Я прислушивался к тишине квартиры среди гула Лондона. Время шло. Я
ждал. "Для верных слуг нет ничего другого, как ожидать у двери госпожу. Так,
прихотям твоим служить готовый, я в ожиданье время провожу" {Шекспир.  Сонет
57-й. Перевод С. Маршака.}.
     Теперь я просто не мог понять, как у меня хватило смелости уйти  в  это
утро из дому. А вдруг она звонила, а вдруг заходила, пока меня не  было?  Не
целый  же  день  она  копает  яму  для  разговоров,  что  бы  под  этим   ни
подразумевалось. Она обязательно придет за "Гамлетом". Какое счастье, что  у
меня остался залог. Потом я вернулся в гостиную, взял потрепанную книжицу и,
поглаживая  ее,  уселся  в  кресло  Хартборна.  Мои   веки   опустились,   и
материальный мир померк. Я сидел и ждал.
     Я не забывал, что скоро начну писать самую главную свою книгу. Я  знал,
что черный Эрот, настигший меня, был единосущен иному, более  тайному  богу.
Если я сумею  держаться  и  молчать  о  своей  любви,  я  буду  вознагражден
необычайной силой. Но сейчас нечего было и думать о том, чтобы писать. Я  бы
мог предать бумаге лишь неразбериху подсознания.
     Зазвонил телефон, я бросился к нему, зацепил стол, и  все  шесть  томов
Шекспира посыпались на пол.
     - Брэдли! Это Арнольд.
     - О Господи! Вы!
     - Что случилось?
     - Нет, ничего.
     - Брэдли, я слышал...
     - Который час?
     - Четыре. Я слышал, вы собираетесь вечером к Присцилле?
     - Да.
     - Нельзя ли потом с вами  встретиться?  Мне  нужно  сказать  вам  очень
важную вещь.
     - Прекрасно. Что такое яма для разговоров?
     - Что?
     - Что такое яма для разговоров?
     - Это углубление, куда кладут подушки, садятся и разговаривают.
     - Зачем?
     - Просто так.
     - Ах, Арнольд...
     - Что?
     -  Ничего.  Я  прочту  ваши  книги.  Они  мне  понравятся.  Все   будет
по-другому.
     - У вас что, размягчение мозгов?
     - Ну, до свиданья, до свиданья.
     Я вернулся в гостиную,  подобрал  с  пола  Шекспира,  сел  в  кресло  и
произнес мысленно, обращаясь к ней: "Я буду страдать,  ты  не  будешь...  Мы
друг друга не обидим. Мне будет больно, иначе и быть не может, но не тебе. Я
буду жить этой болью, как живут поцелуями. (О Господи!) Я  просто  счастлив,
что ты существуешь, ты - это и есть абсолютное счастье, я горд, что  живу  с
тобой в одном городе, в одну эпоху, что я вижу тебя изредка, урывками..." Но
что значит изредка, урывками? Когда она захочет поговорить со мной? Когда  я
смогу поговорить с ней? Я уже решил, что, если она напишет или  позвонит,  я
назначу ей встречу лишь через несколько дней. Пусть все идет, как обычно.  И
хотя мир совершенно переменился, пусть он остается каким был, каким был бы -
прежним во всем, в большом  и  малом.  Ни  малейшей  спешки,  ни  намека  на
нетерпение, ни на йоту не меняться самому. Да, я даже отложу нашу встречу и,
как святой отшельник, посвящу это драгоценное  украденное  у  счастья  время
размышлениям; и так мир будет прежним и все же  новым,  как  для  мудреца  с
внешностью крестьянина или налогового инспектора, который спустился с гор  и
живет в деревне обычной жизнью, хотя и смотрит на все глазами  ясновидца,  -
так мы будем спасены.
     Зазвонил телефон. Я взял трубку. На сей раз это была Джулиан.
     - Брэдли, здравствуй, это я.
     Я издал какое-то подобие звука.
     - Брэдли... ничего не слышно... это я... Джулиан Баффин.
     Я сказал:
     - Подожди минутку, хорошо?
     Я прикрыл трубку ладонью, зажмурился и, ловя  ртом  воздух  и  стараясь
дышать ровнее, нащупал кресло. Через  несколько  секунд,  покашливая,  чтобы
скрыть дрожь в голосе, я сказал:
     - Прости, пожалуйста, у меня тут как раз закипел чайник.
     - Мне так неудобно беспокоить тебя, Брэдли. Честное слово,  я  не  буду
приставать, не буду все время звонить и приходить.
     - Нисколько ты меня не беспокоишь.
     - Я просто хотела узнать, можно мне забрать  "Гамлета",  если  он  тебе
больше не нужен?
     - Конечно, можно.
     - Мне не к спеху. Я могу ждать хоть две недели. Он мне сейчас не нужен.
И еще у меня есть один или два вопроса - если хочешь, я могу прислать  их  в
письме, а книгу ты мне можешь тоже прислать по почте. Я не хочу мешать  тебе
работать.
     - Через... две недели...
     - Или месяц. Кажется, я уеду за город. У нас в школе все еще корь. _^
     - А может, ты заглянешь на той неделе? - сказал я.
     - Хорошо. Может, в четверг, часов около десяти?
     - Прекрасно.
     - Ну, большое спасибо. Не буду тебя задерживать. Я знаю, ты так  занят.
До свиданья, Брэдли, спасибо.
     - Подожди минутку, - сказал я.
     Наступило молчание.
     - Джулиан, - сказал я, - ты свободна сегодня вечером?

     Ресторан на башне Почтамта  вращается  очень  медленно.  Медленно,  как
стрелка циферблата. Величавая львиная поступь всеотупляющего времени.
     С какой скоростью он вертелся в тот вечер,  когда  Лондон  из-за  спины
моей любимой наползал на нее? Может быть,  он  был  недвижим,  остановленный
силой мысли, - лишь иллюзия движения в  утратившем  продолжительность  мире?
Или вертелся, как волчок, мчась за пределы пространства, пригвождал  меня  к
внешней стене и распинал центробежной силой, будто котенка?
     Любовь всегда живо изображает страдания разлуки. Тема дает  возможность
подробно  выразить  тоску,  хотя,  бесспорно,  есть  муки,  о   которых   не
расскажешь. Но достойно ли воспеты минуты, когда любимая с нами? Возможно ли
это? В присутствии любимой мы, пожалуй, всегда испытываем тревогу. Но  капля
горечи не портит свидания. Она сообщает блаженному мигу остроту и превращает
его в миг восторга.
     Проще говоря, в тот вечер на башне Почтамта меня  ослеплял  восторг.  У
меня перед глазами взрывались звезды, и я буквально ничего не видел. Я часто
и с трудом дышал, но это не было неприятно. Я даже чувствовал удовлетворение
оттого, что по-прежнему наполняю легкие кислородом. Меня  трясло  -  слабой,
возможно, со стороны незаметной, дрожью. Руки дрожали, ноги ныли  и  гудели,
колени находились в состоянии, описанном греческой поэтессой {Сафо (VI в. до
н. э.).}. Ко  всему  этому  dereglement  {Расстройству  (фр.).}  добавлялось
головокружение от одной мысли, что  я  так  высоко  над  землей,  однако  же
по-прежнему с ней связан... От восторга и  благодарности  ты  почти  теряешь
сознание, а между звездными взрывами обострившимся зрением жадно  впитываешь
каждую черточку в любимом облике. Я здесь, ты здесь, мы оба здесь.  Видя  ее
среди других, словно богиню среди смертных,  ты  чуть  не  лишаешься  чувств
оттого, что тебе ведома  высокая  тайна.  Ты  сознаешь,  что  эти  короткие,
преходящие мгновения - самое полное, самое совершенное  счастье,  дарованное
человеку, включая даже физическую близость,  и  на  тебя  находит  спокойное
ликование.
     Все это наряду с вихрем других оттенков и нюансов блаженства, которые я
не в силах описать, я чувствовал, сидя в тот вечер с Джулиан в ресторане  на
башне Почтамта. Мы говорили, и наше взаимопонимание было столь  полным;  что
потом я мог объяснить это лишь телепатической связью. Стемнело,  вечер  стал
густо-синим,  но  еще  не  перешел  в  ночь.   Очертания   Лондона   с   уже
засветившимися желтым светом  окнами  и  рекламами  плыли  сквозь  туманную,
мерцающую  и   дробящуюся   дымку.   Альберт-холл,   Музей   естествознания,
Сентрпойнт, Тауэр, собор святого Павла, Фестивал-холл,  Парламент,  памятник
Альберту.  Бесценные  и  любимые  очертания  моего  Иерусалима  беспрестанно
проходили позади милой и таинственной головки. Только парки уже  погрузились
во тьму, чернильно-лиловые и тихо-ночные.
     Таинственная  головка...  О,  как  мучительна  тайна  чужой  души,  как
утешительно, что твоя собственная душа - тайна для другого! В тот  вечер  я,
пожалуй, больше всего ощущал  в  Джулиан  ее  ясность,  почти  прозрачность.
Незамутненную чистоту и простодушие молодости,  так  непохожие  на  защитную
неискренность взрослых. Ее ясные глаза смотрели на меня, и  она  говорила  с
прямотой,  с  какой  я  еще  не  встречался  раньше.  Сказать,  что  она  не
кокетничала, было бы уж слишком прямолинейно. Мы беседовали,  как  могли  бы
беседовать ангелы, - не сквозь мутное стекло, а лицом к лицу.  И  все  же  -
нет, говорить о том, что я играл роль, тоже было бы варварством.  Меня  жгла
моя тайна. Лаская Джулиан глазами и мысленно обладая ею, улыбаясь в ответ на
ее открытый внимательный взгляд со страстью и нежностью, о которых она и  не
догадывалась, я чувствовал, что вот-вот упаду без сознания, быть может, даже
ум