о.
     - Что это такое было?
     - Воздушный шар. Какой-то знакомый ей подарил.
     - Но отчего он летает?
     - Надут водородом или чем-то там еще.
     - Почему же она перерезала веревку?
     - Понятия не имею. Очередной вызов.  У  нее  сейчас  что  ни  день,  то
какие-нибудь фантазии.
     - Плохое настроение?
     - У девушек в этом возрасте всегда плохое настроение.
     - Любовь, должно быть?
     - Не думаю, чтобы  она  уже  испытала  любовь.  Просто  чувствует  себя
личностью особенной, а тут оказывается, что никаких особых  талантов  у  нее
нет.
     - Удел человеческий.
     - О, она очень избалована, как и все сейчас, ни в чем не знает  отказа,
не  то  что  мое  поколение.  Они  так  боятся  быть  обыкновенными.  Ей  бы
отправиться кочевать с цыганами или еще там что-нибудь  эдакое  выкинуть.  А
так ей скучно. Арнольд разочаровался в ней, и она это чувствует.
     - Бедное дитя.
     - Нисколько не бедное, птичьего  молока  ей  не  хватает.  Вы  же  сами
говорите - удел человеческий. Ну ладно, до свидания,  Брэдли.  Я  знаю,  вам
хочется от меня отделаться.
     - Нет, нет...
     - Не в дурном смысле. Вы такой скромник. Мне  это  нравится.  Поцелуйте
меня.
     В темноте под деревом я поцеловал ее коротко, но прочувствованно.
     - Я, может быть, напишу вам, - сказала она.
     - Да, напишите.
     - И не беспокойтесь. Беспокоиться совершенно не о чем.
     - Знаю. Всего доброго. И спасибо.
     Рейчел издала загадочный короткий смешок и исчезла во тьме.  Я  свернул
за угол и быстро зашагал по направлению к станции метро.
     Я обнаружил, что сердце мое довольно сильно  бьется.  Я  никак  не  мог
понять, случилось со мной что-то очень важное или нет.  Завтра,  подумал  я,
все будет ясно. Теперь же оставалось только одно: не ломать голову, а просто
лечь спать и сохранить в душе  эти  новые  впечатления.  Я  все  еще  ощущал
присутствие Рейчел, точно стойкий запах духов. Но в то же время  мысленно  я
отчетливо видел перед собой Арнольда, словно глядящего на меня  из  дальнего
конца освещенного коридора. То, что случилось со мной, случилось также  и  с
ним.
     И вот тогда-то я снова увидел воздушный шар. Он медленно  плыл  впереди
меня  над  самыми  крышами  домов.  Он  уже  заметно  снизился  и  продолжал
постепенно терять высоту. На улице зажглись фонари,  они  проливали  слабый,
недалекий свет под отпылавшим, но еще не померкшим  небом,  в  котором  этот
бледный округлый предмет был почти неразличим. По  тротуарам  шли  люди,  но
никто, кроме меня, не замечал удивительного  странника.  Я  заторопился,  на
ходу пытаясь предугадать его направление. В нижних  этажах  загородных  вилл
вспыхнули квадраты незашторенных окон. В них кое-где просматривались унылые,
блеклые интерьеры, мерцало  голубое  свечение  телевизоров.  А  вверху,  над
строгим силуэтом крыш и пышным силуэтом древесных  крон,  по  иссиня-черному
небу пробирался, таща за собою невидимый хвост, еле различимый бледный  шар.
Я бросился бежать.
     На бегу свернул в какой-то безлюдный переулок, где стояли дома попроще.
Шар оказался позади, он продвигался очень медленно и при этом почти  отвесно
падал. Я ждал его, глядя, как он приближается ко мне, точно блуждающая луна,
таинственный для всех, кроме меня, невидимый провозвестник властной, еще  не
разгаданной судьбы. Я должен был его поймать.  О  том,  что  я  буду  с  ним
делать, когда поймаю, я не думал. Важнее было понять, что он будет делать со
мной. Я шел по переулку, чувствуя кожей его направление и скорость падения.
     На несколько секунд он скрылся за деревом. Затем, подхваченный вечерним
ветерком, вдруг перелетел на ту сторону и очутился в кругу фонарного  света.
Несколько  мгновений  он  стоял  передо  мной,  большой,   желтый,   яростно
размахивая хвостом из белых бантов.
     Я даже видел веревку.  Я  бросился  к  нему.  Что-то  мимолетное  легко
коснулось моего лица. В слепящем свете фонаря я судорожно  хватал  воздух  у
себя над головой. В следующее, мгновение его не стало. Он исчез, опустившись
где-то дальше, в лабиринте ночных пригородов. Я еще побегал по узким путаным
переулкам, но так больше и не увидел блуждающего знамения.
     Входя в метро, я заметил Арнольда, он шел мимо турникета,  чему-то  про
себя улыбаясь. Я посторонился, и он меня не заметил,
     У двери моей квартиры меня ждал Фрэнсис Марло. Он несказанно  удивился,
когда я пригласил его войти. О том, что произошло между нами у меня дома,  я
расскажу ниже.
     Одно из многих отличий жизни от искусства, мой любезный друг, состоит в
том, что персонажи в искусстве всегда сохраняют достоинство, а люди в  жизни
- нет. И, однако, жизнь в этом отношении, как и в  других,  упорно,  хотя  и
бесплодно,  стремится  достичь  высот  искусства.  Элементарная   забота   о
собственном достоинстве, чувство формы, чувство стиля толкают нас на  низкие
поступки чаще, чем можно себе  представить,  исследуя  общепринятые  понятия
греха. Добродетельный человек подчас  кажется  нелепым  просто  потому,  что
пренебрегает бессчетными мелкими возможностями  сподличать  и  придать  себе
"хороший" вид. Отдавая  предпочтение  истине  перед  формой,  он  не  думает
ежечасно о том, как выглядят его действия.
     Приличный, порядочный человек  (каковым  я  не  являюсь)  самым  жалким
образом убежал бы от Рейчел прежде, чем что-нибудь "произошло". Я,  конечно,
не хотел ее оскорбить. Но гораздо больше я был озабочен  тем,  чтобы  самому
выглядеть "хозяином положения". Мне  было  интересно  поцеловать  Рейчел,  и
задним числом мой интерес еще возрос. Так все обычно и начинается. Серьезный
поцелуй способен преобразить мир, нельзя,  чтобы  он  совершался  просто  из
соображений  стиля,  ради  полноты  картины.  В  этой  мысли  люди   молодые
несомненно усмотрят ханжество. Но именно изза своей молодости  они  и  не  в
состоянии понять, что все события имеют последствия. (Это событие тоже имело
последствия, и даже весьма неожиданные.)  В  жизни  нет  отдельных,  пустых,
немаркированных моментов, в которые можно поступать как попало, с тем  чтобы
потом продолжать существование с того места, на котором остановились. Дурные
люди  считают  время  прерывным,  они  нарочно  притупляют  свое  восприятие
естественной  причинности.  Добродетельные   же   воспринимают   бытие   как
всеобъемлющую густую сеть мельчайших переплетений. Любая моя  прихоть  может
повлиять на все будущее мира. Оттого, что я сейчас курю сигарету и  улыбаюсь
своим недостойным мыслям, другой человек,  быть  может,  умрет  в  муках.  Я
поцеловал Рейчел, спрятался от Арнольда и напился с Фрэнсисом.  При  этом  я
совершенно переменил свой "жизненный настрой", что имело  весьма  далекие  и
неожиданные последствия. Разумеется, мой друг, я не могу - как мог бы  я?  -
до конца  сожалеть  о  том,  что  произошло.  Но  прошлое  нужно  судить  по
справедливости, какие бы дивные чудеса ни проистекли из  твоих  промахов  по
неисповедимой милости судьбы. Felix culpa {Счастливая вина (лат.).} не может
служить оправданием.
     Для художника все оказывается связанным с его творчеством,  все  питает
его. Мне, вероятно, следует подробнее объяснить мое тогдашнее состояние ума.
Назавтра  после  воздушного  шара  я  проснулся  с   мучительным   ощущением
беспокойства.  Может  быть,  надо  немедленно  уехать  в  "Патару"  и  взять
Присциллу с собой? Этим разрешилось бы сразу несколько проблем. Сестра будет
у  меня  под  присмотром.  Эта   элементарная,   настоятельная   обязанность
оставалась при мне, подобно острому шипу в теле моего  увертливого  эгоизма.
Кроме того, я уеду от Кристиан, уеду от Кристиан сам, по  своей  инициативе.
Уже одно физическое расстояние может оказаться спасительным, я думаю, всегда
спасительно  в  таких  случаях  простейшей  околдованности.  Я  рассматривал
Кристиан как колдунью, как низменного демона моей жизни, хотя, конечно, ни в
коей мере не оправдывал себя самого. Есть люди, которые просто автоматически
возбуждают в нас навязчивое эгоистическое беспокойство, неотступную  досаду.
От такого человека надо спасаться бегством - или же быть  к  нему  абсолютно
глухим. (Или быть "святым", о чем здесь речи нет.) Я знал, что, оставаясь  в
Лондоне, неизбежно должен буду опять встретиться с Кристиан. Хотя  бы  из-за
Арнольда, чтобы выяснить, что там у них происходит. И  вообще  должен  буду,
потому что это неизбежно. Те, кто испытал подобное наваждение, поймут меня.
     Когда я скажу, что  считал  нужным  уехать  из  Лондона  _еще  и  из-за
Рейчел_,  не  надо  меня  понимать  в  том  смысле,  будто  мною  руководили
исключительно угрызения деликатного свойства, хотя, разумеется, угрызения  у
меня были.  Я  испытывал  в  связи  с  Рейчел  нечто  большее,  своего  рода
отвлеченное удовлетворение, включавшее в себя много составных частей.  Одной
из таких составных частей было довольно  низменное,  грубое  и  элементарное
сознание,  что  теперь  мы  с  Арнольдом  квиты.  Или,   пожалуй,   это   уж
действительно слишком грубо сказано.  Я  просто  чувствовал  себя  по-новому
защищенным от Арнольда. Было нечто важное для него, что я знал,  а  он  нет.
(Только много позднее мне пришло в голову, что Рейчел могла рассказать ему о
наших поцелуях.) Такое знание всегда придает человеку  уверенность  в  себе.
Хотя буду справедливым и замечу, что у меня не было ни  малейшего  намерения
идти в этом смысле дальше. Примечательно, как далеко мы  с  ней  уже  успели
зайти. Очевидно, по справедливому замечанию самой Рейчел, и у нее и у меня в
душе к этому уже была подготовлена почва. Подобные диалектические скачки  из
количества в качество - не редкость в человеческих отношениях.  И  это  было
еще одной причиной, чтобы мне  уехать  из  Лондона.  Мне  надо  было  многое
обдумать,  и  я  хотел  обдумывать  без  дальнейшего  вмешательства  внешних
событий. До сих пор все шло хорошо, достоинство и  рассудок  не  пострадали.
Возникла даже какая-то законченность. Поступок Рейчел доставил  мне  большую
радость. Я не чувствовал  вины.  Я  хотел  мирно  наслаждаться  теплом  этой
радости.
     Однако стоило только встать на практическую точку зрения, и становилось
очевидно, что  это  неподходящий  способ  для  решения  всех  моих  проблем.
Присцилла и я в "Патаре" - это было просто немыслимо. Во-первых, я не  смогу
работать под  одной  крышей  с  сестрой.  Мало  того,  что  ее  истерическое
присутствие не позволит мне углубиться в творчество, я знал, что  она  очень
скоро вообще доведет меня до исступления. И кроме того,  насколько  серьезна
ее  болезнь?  Нуждается  ли  Присцилла   в   медицинском   обслуживании,   в
психиатрическом лечении, в  электрошоковой  терапии?  А  что  мне  делать  с
Роджером и Мэриголд, с ожерельем  из  хрусталя  и  лазуритов  и  с  норковым
палантином?  Пока  все  эти  вопросы  на  будут  решены,  Присцилла   должна
оставаться в Лондоне, а стало быть, и я тоже.
     БремТГвсех этих неожиданных препятствий положительно выводило  меня  из
себя. Потребность уехать из города  и  сесть  за  работу  дошла  в@  мне  до
предела. Я чувствовал себя,  как  это  бывает  с  художниками  в  счастливую
минуту, "посвященным, призванным".  Я  больше  не  принадлежал  себе.  Силы,
которым я так долго, так самоотверженно  и  бескорыстно  служил,  готовились
вознаградить меня за все. Я чувствовал в себе наконец-то великую книгу.  Это
было  дело  первостепенной,  жесточайшей  срочности.  Мне  нужен  был  мрак,
чистота, одиночество. Я не мог терять драгоценное время на мелочи, на пустые
житейские планы,  незапланированные  спасательные  экспедиции  и  неприятные
разговоры. Но прежде всего надо было вызволить Присциллу от Кристиан -  ведь
Кристиан сама прямо так и  сказала,  что  рассматривает  ее  как  заложницу.
Осуществимо ли это без  дальнейших  контактов?  Или  мне  все-таки  придется
прибегнуть к помощи Рейчел и замутить  в  конце  концов  чистые  воды  этого
источника?
     Я впустил в свой дом Фрэнсиса, потому что  меня  поцеловала  Рейчел.  В
этот вечер разлившаяся несокрушимая уверенность в себе  еще  наполняла  меня
благожелательством и силой. И я удивил Фрэнсиса, пригласив его к себе. Кроме
того, мне нужен был собутыльник, раз  в  жизни  мне  захотелось  посидеть  и
поболтать - не о том, понятно, что произошло  на  самом  деле,  а  совсем  о
других вещах. Когда у человека есть тайная радость, ему приятно  потолковать
о чем угодно, о предметах совершенно посторонних. Кроме того, мне было важно
ощутить себя неизмеримо  выше  Фрэнсиса.  Как  сказал  один  умный  писатель
(вероятно, француз), нам мало преуспеть, нужно еще, чтобы  другие  потерпели
неудачу. И потому в тот вечер я испытывал к Фрэнсису благосклонность за  то,
что он был таков, каков он был, а я таков, каков был я. Мы оба много выпили,
и я позволил ему для моего развлечения выступить в роли шута: он обсуждал со
мной способы заставить раскошелиться свою сестрицу - предмет, в  котором  он
может быть вполне занимателен. Он сказал: "Арнольду, конечно, очень  хочется
снова свести вас с Кристиан". Я хохотал как безумный. Еще он сказал: "Почему
бы мне не остаться у  вас  ухаживать  за  Присциллой?"  Я  опять  захохотал.
Выставил я его только сильно за полночь.
     На следующее утро я встал с головной болью и  с  ощущением,  будто  всю
ночь  не  смыкал  глаз,  которое  так  хорошо  знакомо   людям,   страдающим
бессонницей. Надо было, как видно, позвонить моему  врачу  и  попросить  еще
снотворных таблеток. Я был истерзан заботой о Присцилле и раздираем безумным
желанием немедленно уехать и начать работу над книгой. Помимо всего этого  я
еще испытывал теплое чувство признательности  к  Рейчел,  меня  даже  тянуло
сесть  и  написать  ей  туманно-неопределенное  письмо.  Впрочем,   в   этом
отношении, как выяснилось, она меня опередила. Выйдя после завтрака, вернее,
после чая, так как я обычно не завтракаю, в прихожую, я обнаружил на коврике
перед дверью продолговатый конверт, надписанный ее рукой, - очевидно, только
что просунутый кем-то в дверь. Письмо было такое;

     "Мой дорогой Брэдли, простите, пожалуйста, что я вот так сразу же  села
за письмо к Вам. (Арнольд спит, я одна в гостиной. Час ночи.  Кричит  сова.)
Вы так поспешно убежали, я и половины не успела Вам сказать из того, что мне
было  нужно.  Какой  Вы  все-таки  ребенок.  Знаете  ли,  Вы   восхитительно
покраснели! Я уже тысячу лет не видела, чтобы мужчина краснел.  И  я  тысячу
лет никого по-настоящему не целовала.  Ведь  это  был  по-настоящему  важный
поцелуй, правда? (Два по-настоящему важных поцелуя!) Мой  дорогой,  мне  уже
давно хотелось поцеловать Вас. Брэдли, я нуждаюсь в Вашей любви.  Я  имею  в
виду не интрижку. Мне нужна любовь. Вчера  я  сказала,  что  наговорила  Вам
неправду про Арнольда, когда Вы видели меня в тот ужасный день в спальне. Но
это не совсем так. То, что я Вам тогда говорила, наполовину все-таки правда.
Я, конечно, люблю Арнольда, но и ненавижу тоже, можно любить и в то же время
не прощать какие-то вещи. Сначала, совсем  недолго,  я  думала,  что  и  Вас
никогда не прошу за  то,  что  Вы  видели  меня  в  кошмарную  минуту  моего
поражения, - жена наверху  плачет,  а  муж  пожимает  плечами  и  толкует  о
"женщинах" с другим мужчиной (это и есть ад). Но  получилось  иначе.  Вместо
ненависти - поцелуй. Мне теперь обязательно надо иметь в Вас союзника. Не  в
"войне" против мужа. Воевать с ним  я  не  могу.  А  просто  потому,  что  я
одинокая, стареющая женщина, а Вы - старый друг, и мне  так  хочется  обнять
Вас, обвить Вам руками шею. Большое значение имеет и то, что Вы так любите и
цените Арнольда. Брэдли, Вы спрашивали, как по-моему, влюблен ли  Арнольд  в
Кристиан, и я Вам не ответила. Так вот, после сегодняшнего вечера я  начинаю
думать, что влюблен. Он столько _смеялся_, был так _весел_.  (Я  подозреваю,
что весь день он пробыл у нее.) Без конца говорил о Вас, но думал при этом о
ней. Не могу Вам выразить, как мне это больно. И вот Вам, мой  дорогой,  еще
одна причина, почему вы мне _нужны_. Брэдли, между нами  должен  быть  союз,
союз отныне и присно. Ничто другое меня не устраивает, и  никто  другой  для
этого не подходит. Я должна, как могу, по-прежнему жить с  мужем,  мирясь  с
его неверностью и с его приступами бешенства, о которых  никто  посторонний,
даже Вы, ничего не знает, а рассказать - не поверят, мирясь также и  с  моей
собственной ненавистью, которая входит в мою любовь. Я не могу, не  в  силах
простить. Когда я в тот день лежала, натянув край простыни на разбитое лицо,
я  заключила  договор  с  преисподней.  И,  однако,  я  люблю   его.   Какая
фантасмагория, правда? Мыслимо ли тут оставаться в здравом уме?  _Вы  должны
мне помочь_. Вы единственный, кто знает правду, хотя бы частично, и я  люблю
Вас особенной любовью, которую Вы  _не  можете_  не  разделять.  Нас  теперь
связывают нерасторжимые узы, а кроме того, и клятва молчания. Я ни словом не
обмолвлюсь о нашем "союзе" Арнольду, и Вы, я знаю, тоже.  Брэдли,  я  должна
Вас увидеть как можно скорее, я должна с Вами видеться часто. Надо, чтобы Вы
увезли Присциллу от Кристиан и поселили у нас, тогда  Вы  сможете  ее  здесь
навещать, а я буду за ней ухаживать. Позвоните мне утром, хорошо?  Я  съезжу
подбросить Вам это письмо и сразу вернусь домой. Если  Арнольд  будет  дома,
когда Вы позвоните, я буду  говорить  обычным  тоном,  Вы  сразу  поймете  и
позвоните еще раз, попозже. О  Брэдли,  я  так  нуждаюсь  в  Вашей  любви  и
совершенно полагаюсь на Вас отныне и навсегда.

                                                        Любящая, любящая Вас
                                                                          Р.

     P. S. Рецензию я прочитала и вкладываю в  этот  же  конверт.  По-моему,
публиковать ее не нужно. Арнольду это было бы очень больно. Вы с ним  должны
любить друг друга. Это очень важно. Помогите мне сохранить рассудок!"

     Это   эмоциональное,   путаное   послание   встревожило,    растрогало,
раздосадовало, обрадовало  и  вконец  перепугало  меня.  Что  это,  новое  и
большое, происходит со мной и каких надо ожидать последствий? Зачем женщинам
обязательно ставить все точки над i? Почему она не оставила все как есть,  в
приятной неопределенности? Я сам смутно думал о ней как  о  союзнике  против
(против?) Арнольда. Но она облекла эту ужасную мысль в слова. И  если  между
Арнольдом и Кристиан что-то есть и я должен из-за этого сходить с ума, разве
мне легче, что Рейчел тоже сходит с ума? Ее  бесконечные  "нуждаюсь"  пугали
меня. Мне захотелось поскорее "увидеться с Арнольдом, поговорить  с  ним  по
душам, даже, может быть, поорать друг на  друга.  Но  разговор  по  душам  с
Арнольдом час  от  часу  выглядел  все  невозможнее.  В  полном  смятении  я
опустился на стул прямо там, где стоял, в прихожей, и  стал  думать.  И  тут
зазвонил телефон.
     - Алло,  Пирсон?  Говорит  Хартборн.  Я  собираюсь  устроить  небольшую
вечеринку для наших сотрудников.
     - Что?
     - Небольшую вечеринку для сотрудников.  Я  думал  пригласить  Бингли  и
Мейтсона, Хейдли-Смита и Колдикотта, и Дайсона, разумеется, с женами, и мисс
Веллингтон, и мисс Сирл, и миссис Брэдшоу...
     - Прекрасно.
     - Но я хочу знать наверняка, что вы сможете прийти. Понимаете, вы у нас
будете вроде почетного гостя.
     - Вы очень любезны.
     -  Так  вот,  назовите  мне  день,  когда  вам  удобно,  и  я   разошлю
приглашения. Помянем старые времена.  О  вас  здесь  все  справляются,  и  я
подумал, что...
     - Мне любой день подходит.
     - Понедельник?
     - Разумеется.
     - Чудесно. Значит, в восемь у меня. Да, кстати, пригласить Грей-Пелэма?
Он придет без жены, так что все будет в порядке.
     - Конечно, конечно.
     - И еще я хочу сговориться с вами и пообедать вместе.
     - Я вам позвоню. У меня под рукой сейчас нет записной книжки.
     - Ну хорошо. Так вы не забудете насчет понедельника