я, покурил и  вот
пишу  от скуки. Надо взяться за  продолжение  "Дневника ополченца", как я не
совсем верно  назвал  свои  воспоминания. Может быть  в  Москве  обработаю и
что-нибудь  получится.  Сегодня ночью слышал,  наконец, правдивый  и  точный
рассказ об окружении при озере Велье (многие раненые оттуда).
     Шли  с  горы. Внизу большое озеро, с боков  лес. На горках - деревни. В
лощину спускались  три  полка. Когда спустились, из деревень и  леса с обеих
сторон - немцы.  Сомкнули  подкову  и начали  артиллерийский,  пулеметный  и
минометный обстрел, точнее расстрел наших трех полков, попавших в ловушку.
     Преступное легкомыслие:  не была даже выслана разведка,  ни  в деревни,
занятые  немцами,  ни в оба леса по  сторонам  лощины. Для отхода оставалось
только   озеро   и  болото.  Наши,  кто  как  мог,  побросав  оружие,  стали
пробираться. Большинство погибло,  многие  раненые шли  по пояс  в воде. "На
глаз"  считают, что  из окружения в конце  концов  вышло  около 1/3  бойцов.
Погибла вся матчасть: машины, обозы, боеприпасы, продовольствие.
     Немцам добыча большая...
     ...5  часов вечера. Комиссия не состоялась. Еще один томительный день и
длинная  ночь  (хорошо, если одна).  Обстановка  в госпитале  стала тяжелая.
Полное, разлагающее безделье, воздуха мало. Первый раз в жизни чувствую, что
долго не  выдержу, силы тают с каждым  часом.  С утра болит голова. Попросил
пирамидона - не оказалось. Дали пантопон, стало еще хуже.
     Даже кулуарные рассказы повыдохлись. Только группка  из четырех человек
молодежи  с  8  часов  без  устали играет  в домино.  При  этом  они  стучат
костяшками по столу неимоверно. Видимо, в этом какой-то шик!
     Такая  жизнь  -  разложение. Надо  с  ним  бороться  самым  решительным
образом: занимать время, направлять мысли. Тут-то бы и работа политрукам, но
их  совсем  нет.  За все  время один  раз заходил к  нам  в  палату комиссар
госпиталя. Наобещал книжек и кино. Но... ни книжек, ни кино, ни комиссара! А
бойцам надо  поправляться,  набираться  сил, чтобы снова идти в бой. Они  же
впадают  в  маразм.  У  всех  пониженное, угнетенное настроение.  А тут  еще
неувязка с  комиссией...  Бросаю писать - нет мочи. Начал  брюзжать - самому
противно. Но  нет физических сил подобраться. Все  раздражает,  особенно это
домино...
     30 сентября 1941 г.
     Все еще в Нерехте. Какая-то  реорганизация в  комиссии. В 7 утра слушал
по  радио  "Последние  известия".  Успехи  на нашем  северо-западной фронте.
Подбодрило. Чувствую себя  (хотя и  болен)  живой частью великого целого. Не
может  быть, чтобы моя  работа  была  кончена.  Много  еще  воодушевления  и
желания.  Хотелось  бы  приложить  свои  силы в  более  близкой мне сфере  -
организационной. Но  это трудно. Я ведь -  нижний чин и притом военному делу
не ученый. Но, несмотря на это, вижу неполадки и то, как их можно устранить.
     1 октября 1941 г.
     Сейчас  7  часов  утра. Слушал радио. Наши  оставили Полтаву. Что  это?
Почему  такие  неудачи на  южном фронте?  Где  Софья  Владимировна  и  музей
Короленко?
     Враги  проникли уже в глубь Украины, а  я еще прозябаю в госпитале. Жду
комиссию  и  не  могу  выбраться.  Первый  раз  в  жизни  нахожусь  в  таком
беспомощном состоянии. Вчера было кино "Фронтовые подруги". Слабо... Вечером
хорошо  поговорил со  старшим врачом Марией Петровной Мосиной.  Ей только 24
года. У нее  девочка  4-х лет.  Она тоже была в кино. Муж - пьяница. Она его
бросила. Трудится в Нерехте. Стремится в Москву. Я дал ей свой  адрес. Может
быть удастся помочь.
     Завели патефон. Сейчас начнется скандал с нижней палатой - командирами,
которые во всем хотят сохранить свои привилегии. Патефон, рояль, книги - все
забрали себе. И  вообще, в  массе чувствуется антагонизм между комсоставом и
бойцами - друг друга презирают.  Это - сторона неприятная, мало отличающаяся
от прежнего времени. Тогда корни этого антагонизма были ясны. А теперь? Ведь
тот же  класс. Командиры, в большинстве случаев, это даже не  интеллигенция,
это те же  колхозники и рабочие, окончившие  по ускоренной программе военную
школу.  Но власть  портит  людей.  Прежде  всего бросается  в  глаза разница
оплаты. Командиры буквально не знают, куда им девать деньги,  заняты жратвой
и  ее добычей. Это происходит на глазах  у  бойцов  и, естественно, вызывает
недобрые чувства.
     2 октября 1941 г.
     Все еще в Нерехте. 3-го будет общая эвакуация. Мы остаемся на комиссию,
которая состоится 4-го, если не случится какой-нибудь неожиданности. 6 часов
вечера.  Сегодня целый  день  сплю.  Проснулся под  заунывные,  нежные звуки
гармошки. Играет почти умирающий от рака  желудка больной, боец нашего полка
Хохлов из Ногинска. Он меня  узнал в госпитале - я его  записывал в лесу,  в
конце августа, из нового пополнения. Вчера меня гармошка раздражала. А ныне,
глядя на его изможденное лицо и  детские, наивно грустные глаза, умиляет. Он
ничего не ест. В игру вкладывает свою тоску.
     3 октября 1941 г.
     Сегодня  назначена   эвакуация.  Мы,  так  называемые  старики,  и   не
излеченные больные  остаемся. Говорят,  что после  комиссия  нас направят  в
Москву,  в свой райвоенкомат.  Мои коллеги  приуныли и полны пессимизма. В 6
утра слушал радио - трещит неимоверно. На Москву сегодня ночью был налет. Не
допустили. Бомбы упали в предместье...
     Меня  буквально  возмущают  заботы  некоторых  пожилых  интеллигентов о
собственной  личности  -   не  человеческой  личности  с   сознанием  своего
назначения,  а  именно  без  такого  сознания  -  забота  о  своем  телесном
существовании и благополучии. То ему  подавай ванну, то  вкуснее  поесть, то
какой будет ужас, если пошлют на фронт. А в довершение всего и "нет смысла в
жизни. Зачем я  учился, зачем  жил, если случилось со мной такое несчастье?"
Какое несчастье? А  то, что добровольца  во  время войны  не сразу,  как  он
вздумает, отпускают домой. Почему для него  несчастье, а для мобилизованного
бойца  это нормально. 50  лет?!  Ну так что  же, расстояние  не так  велико.
Бесполезность  для  фронта, лишняя  обуза? Это - да. Но решается не с личной
точки зрения...
     Я тоже хочу домой, но если бы я был здоров, разве  мог бы я  стремиться
домой, когда кругом пожар? Как я буду спокойно взирать на него?...
     Под  влиянием  прочитанного  вступления  к запискам  Герцена захотелось
вдруг написать воспоминания  о всей своей  жизни. Начать с первых осознанных
впечатлений - в 3 года:  Пожар в Ботово...  Ночевка внизу у реки... Дед Петр
Егорович... Няня. Ее рассказы о  Воронцове. Ее замечательный язык. Ее песни.
Рассказы   об   издевательствах  над  крепостными...   Первая  ненависть   к
крепостничеству  и барству. Зачатки наивного демократизма... Ох, много  няня
мне дала для дальнейшего развития...

     Дети,  девочки  города  Нерехты, принесли  нам букеты осенних цветов  -
наверное, в связи с предстоящей эвакуацией.
     4 октября 1941 г.
     Вчера  эвакуация  не  состоялась. Говорят - нынче. Наша же  комиссия не
раньше 7-го. Томительно. Каждый праздный день  наносит  бессмысленный ущерб.
Зачем этот бюрократизм, эта волокита? Они вредны всем и всему. Вечером играл
в шахматы. Проиграл две партии. Ночь почти не спал.
     5 октября 1941 г.
     Сегодня событие в нашей однообразной госпитальной жизни: более половины
(55 человек) эвакуировано. Остались 45 человек  выздоравливающих  и около 10
человек на комиссию, в том числе и я.
     Бедный Хурхулин не хотел уезжать. Говорит: "очень больно руку", а врачи
говорят, что заживает.  Дал  мне  свой  тифлисский адрес,  чтобы  я  к  нему
обязательно приехал. - "Угощу своим виноградом, своим сладким вином. Всех бы
угостил! Приезжай отец". Очень трогательный юноша. В конце концов его одели,
он  сел  в  грузовик  и  уехал.  Я  просил  разбитного  и  доброжелательного
московского рабочего, Ловчева, приглядеть за ним и в случае нужды помочь.
     Распрощался с лейтенантом Беляковым. Очень милый, простоватый малый, он
попросил  у меня мой московский адрес.  Я с удовольствием  дал  его,  просил
написать и, если будет в Москве, зайти ко мне...
     Стало  сразу тихо. Шумная  молодежь в большинстве своем уехала.  Сейчас
больной эпилепсией сотрудник военных газет "Красная  Звезда"  и "За Родину",
Волков,  рассказывал про  ужасные нравы  наших  российских войск в Литве. Он
поехал с комиссаром Чирковым в Вильнюс за бумагой.
     "Погрузили, - рассказывает, - две машины. Едем назад - увидели ресторан
с  русской вывеской. Вошли, наелись за бесценок до отвалу.  Хозяин ресторана
предложил: не угодно ли  альбомчик? - Что за альбомчик? Давай. Подали альбом
с фотографиями голых молодых женщин с  номером на  каждой фотографии. Чирков
говорит: "Давай увезем с собой десяток". Вошли в комнату: проститутки играют
в  карты. Отсчитали десять  и сказали:  "едем". - Куда? - К командирам.  Они
обрадовались  и  быстро  оделись. Выехали  за город.  Мы с наганами в руках.
"Куда везете нас?" - стали спрашивать с испугом. - В  органы НКВД, работать.
Одна на ходу хотела соскочить.  Чирков выстрелил в  упор  и выкинул труп  из
машины. Начался переполох. Мы убили еще двух. Одну Чирков, другую я. Наехали
на  польский отряд.  Потушили фары. Тогда одна проститутка,  полька,  начала
кричать по-своему "спасите" и стала прыгать из машины. Мы перестреляли всех,
кроме двух, которые согласились работать  и ехать с нами.  Остальных восемь,
всех уложили".
     Говорит  все  это  равнодушно,  даже  бравируя.  Немудрено, что у  него
эпилепсия. Но хорош литсотрудник,  хорош  комиссар  Чирков. Думаю,  что  это
исключение.
     Сейчас  в палате тихо.  Милейший Сергей Трофимович  Лебедев спит рядом.
Темнеет.  Нынче был  чудный осенний  день. Осенним теплом  грело солнышко. Я
гулял по двору и вспоминал свое счастливое прошлое в Горках осенью... совсем
темно. Бросаю писать.
     6 октября 1941 г.
     На завтра  определенно  обещают  комиссию.  Ответа  на  посланную  мной
позавчера домой телеграмму все нет. Начинаю беспокоиться.
     Сегодня  утром   говорил   с  воронежским  учителем   о  художественном
творчестве Толстого. Он читает "Воскресение" и захлебывается от переживаний.
Не читал  еще  "Войны  и  мира". Счастливый  - сколько  у  него  наслаждения
впереди.  Зато  он  читал  Виктора  Гюго.  Обворожен  им.  Вообще,  к  моему
удивлению, очень многие бойцы читали Гюго - он их любимый писатель. Пушкин и
Гюго! А Толстого нигде не могут получить. В библиотеках его нет.
     Дал  этому  воронежскому  учителю,  Якову  Михайловичу  Лыгачину,  свой
московский  адрес, обещал оказывать содействие  в получении литературы после
войны. Если останемся живы!...
     Просил его  записывать  боевые эпизоды и присылать мне для обработки  и
помещения  в   печати.  В   частности,   об   окружении   8-15  сентября  на
Северо-Западном   фронте,   о   котором  столько   разнообразных   и   порой
противоречивых рассказов слышал в госпитале.
     По радио об этом только глухие сводки.
     7 октября 1941 г.
     Сегодня  долгожданный день,  обещали  непременно комиссию,  на  которой
вырешат  о  нас что-либо. Что  бы  ни  было,  лучше,  чем это бессмысленное,
тунеядческое состояние.
     Ждут прибытия  новой партии раненых и больных. Несчастные молодые очень
достойные врачи  замучены  до полусмерти, сестры  и няньки  тоже.  Начальник
госпиталя  бойцам  не показывается.  Организация  госпиталя  плохая,  только
лечащий персонал на высоте.
     Вчера  был  жиденький  и  пошловатый  концерт,  устроенный  ярославской
филармонией:  баян и кривляющаяся  певичка  из Челябинской  оперетты. Просто
стыдно было...
     10   часов утра.  Комиссия, наконец, состоялась. Меня  вызвали первого.
Пять  докторов. Подробно исследовали, слушали, стукали. Председатель, хирург
Зебров, непременно хотел запрятать меня на нестроевую - в писаря. Я спорил и
доказывал,   что   на    должности   писаря   гораздо   лучше   использовать
писарей-специалистов  или секретарей  сельсоветов, а  литературный  работник
может принести большую  пользу  Красной армии  в своей области. Например,  в
оформлении для печати своих впечатлений и заметок, а во фронтовых условиях я
и   по   возрасту  и   по  состоянию  здоровья  сейчас  не   могу  работать,
доказательством чего служат мои приступы язвенной болезни. В конце концов он
согласился.  Постановлено направить в Куйбышевский  военкомат для  снятия  с
учета.  Лебедева  - тоже. Надо еще оформить  решение комиссии. Завтра с 8-ми
часовым поездом  обещали отправить,  но не наверное. Увидим. Беспокоюсь, что
нет ответа на телеграмму. Всего на  комиссии  было 8 человек.  Освобождено -
трое.
     8 октября 1941 г.
     Вчера   вечером  в  стенах  нашего   монотонного  госпиталя   произошло
любопытное   событие:  сбежал  из  командирской  палаты   легко  раненый   и
выздоровевший старшина. Еще до этого  он стяжал всеобщее презрение. У одного
товарища стянул сапоги, которые тот вынул из мешка для  починки, у другого -
сохнувшую  после  стирки  гимнастерку  с  лейтенантскими нашивками, брюки  и
комсоставскую амуницию...
     Оттолкнул во  дворе сторожа, который пытался его задержать. Приехала на
машине  главный  врач   М.П.  Мосина  с  представителем  местной  НКВД   для
составления акта.
     Часа  через  два сбежавший  явился  и начал,  нахал,  агрессивным тоном
обвинять врача, что его, здорового, держат взаперти, а он де, такой патриот,
что стремится на фронт и т. д. Составили акт, передадут его суду.
     М.П. обещает сегодня устроить наш отъезд. Сводки с фронта безрадостные.
Усиленные бои на  Брянском  и  Вяземском направлениях.  Последнее нам хорошо
известно - там мы немало положили сил на земляных работах...
     В Москве буду работать на оборону, что бы там ни было...

     Глава 4. Годы военные

     Не рискну вообразить себе смятение  чувств, с которым Николай Сергеевич
утром 9  октября  1941  года поднимался  по винтовой лестнице к двери  своей
квартиры, которую покинул более 3-х месяцев тому назад. Долгожданная радость
встречи  с Талечкой  и Федей  и тревожная  надежда услышать о получении хоть
какой-нибудь весточки от Сережи...
     Дверь открыла племянница  Софка.  Из спальни в синеньком своем халатике
выбежала  Талечка,  вслед  за  ней  -  еще полусонный  Федя.  Объятья, слезы
радости... и почти сразу же, в ответ  на немой вопрос, горькое: "Нет, ничего
нет..."
     "Не выдержал  - раскис, расплакался, - записано в  дневнике.  - Одно из
сильнейших переживаний  в  жизни - возвращение  домой". Потом  беспорядочный
вихрь вопросов:  "Как  ты?..  Как  вы  тут  без меня?.. Кто в Москве?.."  И,
конечно же, главная тема - немцы подходят, говорят, что они уже в Истре.
     В  тот  же   день   Николай  Сергеевич   отправляется   в  Гослитиздат.
Расцеловался с Чагиным. Узнал от него, что на эту неделю назначена эвакуация
в Красноуфимск.  Еще  не поздно  включить в список и ближайших членов семьи.
Николай Сергеевич категорически отказался. Он остается  - Москву не отдадут!
Директор возражать не стал и тут же попросил взять в свое ведение библиотеку
и, в качестве заместителя  руководителя, войти в состав пятерки сотрудников,
которые   образуют  "московскую   групп"   ГЛИ.  Николай   Сергеевич  охотно
согласился.
     12-го числа он был  у Цявловского, где собралась  компания пушкинистов.
Рассказывал об ополчении и фронте, убеждал никуда не ехать. Старался внушить
им свою уверенность в том, что Москва выстоит. Похоже, что без успеха...
     Из дневника Н.С. 16 октября 1941 г.
     "Утром пришел в Гослитиздат - все сбежали в ночь. Полная разнузданность
и растерянность. Отправился искать Чагина. Нашел его и всю группу на площади
у Курского вокзала,  под дождем. Подписал у меня на загривке чеки. Площадь -
незабываемая  картина.  Лежат  под  дождем  мужчины,  женщины,  дети,  вещи.
Статские  и военные  -  все  ждут своей  очереди  грузиться и бежать. У всех
выражение лиц  провинившейся  собаки  с поджатым  хвостом. Жалко,  обидно  и
противно. Эшелоны в панике".
     Николай Сергеевич  не прав. Люди не  были виноваты. Я хорошо помню этот
день.  Вскоре после начала войны улицы Москвы  украсились  черными  рупорами
мощных громкоговорителей, укрепленных на фонарных столбах. Во  время передач
сводок Совинформбюро около них собирались кучки прохожих.
     В  то  злополучное  утро  16  октября  громкоговорители  откашлялись  и
сообщили,  что  через  полчаса   будет   передано  важное  правительственное
сообщение. Прохожие останавливались, кучки слушателей росли. Ожидали призыва
- всем  выйти на  защиту  города: рыть ли  окопы,  громоздить ли  баррикады.
Предполагали даже раздачу оружия населению.  Накануне было сообщение о  том,
что "на отдельных участках"  линия фронта под Истрой прорвана. Все понимали,
что если  их не удастся  остановить, немецкие танки  за  два  часа дойдут до
Москвы. Были  уверены,  что  в  эти  минуты  под  председательством  Сталина
заседает Совет Обороны и решает судьбу города...
     Через   полчаса   громкоговорители   снова   ожили   и  объявили,   что
правительственное  сообщение  будет  передано  через  час. Ясно  - заседание
затянулось! Нешуточное дело -  в считанные  часы организовать дополнительную
защиту  города  силами  сотен тысяч  добровольцев!  Никто не  уходил.  Число
слушателей росло. До высшей степени нарастало и  напряжение  ожидания. И вот
через   час  черные   раструбы  опять   прочистили   горло   и   объявили...
"Постановление  Моссовета  о  недопустимых  нарушениях  в  работе  городских
служб":  трамваи выходят  на  линии нерегулярно,  парикмахерские закрываются
раньше  положенного  времени  и  прочую  ерунду в  том же  духе.  (Почему-то
особенно запомнились  эти парикмахерские). Стало  ясно -  "наверху"  паника,
город сдадут!!
     Вот  тогда-то  началась  паника  и среди  горожан. С голыми  руками,  в
одиночку - без организации и  команды против танков не  попрешь. Те,  что не
хотел оказаться "под немцем", рванули на всех возможных видах  транспорта на
Восток по еще свободному Шоссе Энтузиастов или на  штурм поездов, уходящих с
Курского, Казанского и Ярославского вокзалов...
     Я полагаю, что Николай  Сергеевич не слышал этой короткой "радиодрамы".
Иначе он был бы снисходительнее к своим  коллегам. Уверенность же его в том,
что Москву не сдадут не  имела под собой никаких  оснований, кроме присущего
ему оптимизма и доверия к руководителям государства.
     К счастью, оптимизм его оказался оправданным. Успевшие подойти к Москве
свежие войска из  Сибири  и неслыханные для конца октября  морозы остановили
немецкое  наступление.  В   ноябре-декабре  морозы  еще  усилились.   Немцев
оттеснили  дальше   от   Москвы,  после  чего  фронт   на  этом  направлении
стабилизировался  (немцы  наступали  на  юге).  Оставшиеся  москвичи  смогли
вернуться к  своим  делам. Хотя  город заметно опустел: предприятия и многие
учреждения были эвакуированы.
     Гослитиздатовская пятерка  задумала организовать выпуск  серии "Великие
люди России", о которых  7 ноября на красной площади говорил Сталин. Николай
Сергеевич с  воодушевлением пишет книжку "Жизнь  и творчество Толстого". Она
получает одобрение во всех инстанциях, листы  подписываются к  печати. Но...
книжка не выходит. Ее заменяет  перепечатка  аналогичной,  но  написанной  в
совсем ином ключе, книги Н.К. Гудзия, изданной ранее Академией Наук.
     В  42-м  году  понемногу  начинают  возвращаться  "беглецы-октябристы".
Приезжает и Чагин.  Прибывающие  в первую  очередь направляют свои усилия на
материальное  благоустройство   (пайки,  столовые  и  пр.).   Разумеется,  в
соответствии со своим рангом и прежним положением в Издательстве. Работу  по
подготовке "серии"  вернувшееся  руководство останавливает. Другие работы не
начинаются.
     ...3 января 1943 г. С еще не  остывшим  пафосом и заметным раздражением
Николай Сергеевич записывает в дневнике:
     "Мы, остававшиеся со своими сем