теряла  9/10 своего  личного
состава.
     "К счастью" в начале августа, при рытье противотанковых рвов у  Николая
Сергеевича открылась острая язвенная  болезнь. Его  вскоре откомандировали в
штаб дивизии,  а затем отправили  в  госпиталь. 8 октября 41-го года военная
медкомиссия уволила его  из армии. Тем не менее, дневник интересен не только
для лучшего понимания характера  его автора, но и как живой рассказ о первых
ополченцах,  которыми  оказались,  главным образом,  "работники  умственного
труда" непризывного возраста.

     "Воззвание   Сталина  о  народном  ополчении  я  прочел  на  стене,  на
Кропоткинской  улице.  И сразу  же  созрело  решение так  или  иначе принять
активное участие в деле защиты Родины.  Включился  в работу  домоуправления:
организация  бомбоубежища, дежурства.  Но это все не то.  Чувствовал  в себе
приток свежих сил, физическую и моральную бодрость, совершенную уверенность.
     1-го июля провожал Федю на сборный пункт отправки на трудфронт и потому
пропустил собрание сотрудников Гослитиздата, на котором обсуждался вопрос об
ополченцах. На другой день  утром  встречаю в коридоре председателя месткома
П.А.  Масляненко, который спрашивает, не желаю ли я вступить  добровольцем в
Народное  ополчение. - "Конечно желаю, никаких сомнений в этом нет". Пошли в
партком, оформили запись. Стал усиленно работать в кружках: санитарном и  по
охране революционного порядка.
     5 июля на исходе дня  принесли повестку, чтобы  явиться в Гослитиздат с
вещами для направления в Куйбышевский райвоенкомат. 6-го все собрались бодро
и  весело. Секретарь группкома тов. Мартынов повел нас (кажется, 20 человек)
к  Куйбышевскому  райкому  партии.  По  дороге  присоединялись новые  группы
добровольцев  в разнообразных костюмах, нагруженные вещами. Все были веселы,
бодры,  острили  и  шутили.  Московские жители в переулках на  Покровке  уже
встали, открывали окна, приветствовали!
     В  8  часов пришли  в Армянский переулок,  в школу, там  выстроились во
дворе. Приняли  нас  командиры,  такие же  добровольцы  как  и мы.  Комротой
оказался  фотограф из  Детгиза  тов. Грачев  П.И.  К Гослитиздатовцам вскоре
присоединились  Детиздат,  Наркомат  боеприпасов  и другие  организации.  Мы
составили основу  4-й роты.  Я,  вместе с рядом  товарищей  из Гослитиздата,
попал в  1-е отделение 1-го взвода. Командиром отделения  был  назначен В.А.
Луговкин. Повели наверх в школу, заняли два больших класса. Вскоре построили
нары.  Я оказался  рядом с  И.А.  Любанским  и Ю.Б. Лукиным  и  как-то сразу
подружился с ними. Еще новые и милые люди: Верцман и Головачев, которых я по
Гослитиздату  совсем  не  знал. Образовался  кружок "литераторов", связанных
общими  интересами, но  с разными характерами. Любанский - веселый  человек,
Лукин -  в угнетенном состоянии,  Верцман  - слабый  физически,  но  ко всем
чрезвычайно расположенный, Головачев - бодрый и  аккуратный, Чепцов - живой,
бурлящий и ворчащий, но веселый. Еще корректный А.П. Оборин.
     С первого дня началось дневальство. Я оказался первым  дневальным,  мне
объяснили мои обязанности.  Все было ново, необычно и любопытно. А главное -
не покидала удивительная бодрость и приподнятое состояние духа.
     Вскоре  пришел  к  нам  еще один  доброволец,  по  наружности ничем  не
выделяющийся, но сразу к себе расположивший.  Это оказался наш политрук роты
- редактор из  "Молодой Гвардии" С.А. Решетин. Простой, ясно выражающий свои
мысли, искренне  призывающий к бодрости, смелости и, вместе с тем, видящий в
бойце человека. Внимательный и отзывчивый.
     Все  еще  Москва.   Живем  в  школе,  ходим   на  строевые  занятия   в
Панктратьевский переулок. Мне  строевая муштра дается  туго.  Превосходный у
нас лейтенант  Попков, только что выпущенный из училища ускоренным выпуском.
Он окончил  Пединститут и потому владеет  приемами преподавания. Каждый день
политчас, который проводит Решетин.
     Два раза  в день ходим в  столовую на  Никольской под командой старшины
Васильева.   Удивительно  колоритная  фигура,  прирожденный  фельдфебель.  С
нагловатыми   навыкат  серыми  глазами,   курносым   носом  и   хрипловатым,
надтреснутым голосом. Был добровольцем на финской войне. Садит  матом, но не
злобно. С иронией относится к комсоставу.  Балагурит с серьезным лицом. Себе
на уме, но бойцы его любят, а он их.
     По вечерам  приходит навещать меня Талечка, одна  или  с  Людой, чему я
очень  рад.  С   Талечкой  хорошо,  но  как-то  непривычно,  что  мы  с  ней
разъединены. Нас соединяет сейчас общая тревога за  Сережу. Трудно без нее и
одиноко, но, думаю, что не надолго  мы расстаемся. А там, кто знает. "Взялся
за гуж, не говори, что не дюж!"
     12-го отпросился было у Грачева идти домой  после бани. В баню повели в
Лефортово.  Только  собрались  раздеваться,   приказ  Грачеву:   немедленно,
недомывшись,  скорым маршем  вести всю роту  назад  в школу.  Быстро пришли.
Выдали гимнастерки,  штаны, пилотки  и обмотки.  Спешно  велели переодеться,
наскоро собрать вещи.  Верхней одежды, пиджаков, плащей и проч.  не брать, а
скорее идти строиться во двор. Уезжаем  на несколько  дней  в лагеря. У меня
одна мечта - только бы пришла Талечка.  Очень волновался, так как должен был
придти я. Но она учуяла! И какова же была моя радость увидеть ее за решеткой
двора. Поговорили с ней,  уж не помню о чем, помню только, что очень хорошо.
Совсем  как  бывало.  Наконец, в 12-м  часу  ночи нас погрузили  в машины. С
Талечкой помахали  друг  другу рукой и  расстались. Оказалось,  что надолго.
Двинулись в путь на  грузовиках. Ехали по темным,  опустевшим улицам Москвы.
На Театральной последний  раз глянул на свои окошки. Дальше Арбат, Можайское
шоссе и быстро, без  остановок  до  самого Можайска. Ночь была холодная, все
продрогли.  Я  натянул  на  себя  маленькое одеяльце, которое не раз меня  в
дальнейшем  просто спасало. В Можайск приехали к утру. Потом еще день и ночь
по новым местам доехали  до  Вязьмы. Там выгрузились, слегка  подкормились и
отправились  дальше, обойдя  город.  В  Вязьме  еще узнали, что  у нас новый
комбат.  Вместо  симпатичного  Иванова назначили  какого-то  на  вид барина,
Стошса, которому, видимо, доставляло удовольствие надрывным голосом кричать:
"Баталь-о-о-н, слушай мою команду".
     Поехали  по  направлению к Смоленску,  мчались быстро  и уже вступили в
прифронтовую полосу. Все чаще стали попадаться бойцы с фронта: артиллеристы,
пехотинцы, кавалеристы (их много), танкисты. Я пристально вглядывался в лица
в надежде увидеть Сережу, хотя и понимал, что  это лишь романтическая мечта.
По  дороге часто  останавливали патрули.  Проехали  большой мост через реку.
Оказалось, что это Днепр. Пошли купаться. Вдруг  тревога -  бегом на машины.
Оказывается, мы заехали  за линию фронта и совсем не туда. Погнали  назад. К
ночи  вернулись  в  Вязьму.  С удивлением  узнали,  что вместо  завоевавшего
всеобщее уважение Грачева, нам назначили нового комроты, младшего лейтенанта
Винокура. Он выстроил роту и, еще никого не видав, начал всех распекать -  и
командиров, и бойцов. Произвел на всех крайне тяжелое впечатление.
     Покормили сгущенным молоком с черным хлебом, вновь погрузили в машины и
отъехали ночевать в  лесок, за город. Товарищи разбрелись по  кустам; я один
остался в машине и заснул, как убитый. Под утро сквозь сон слышу невероятное
смятение,   выстрелы,  взрывы.  Временами   просыпался  и   вновь   засыпал.
Оказывается была бомбежка Вязьмы, которая длилась несколько минут - я всю ее
проспал, хотя бомбы рвались по соседству.
     Когда налет  кончился, снова  двинулись в  путь. Ехали долго по лесной,
каменистой дороге, тряслись и  стукались друг  о друга. К тому  же жара была
нестерпимая. Ночью приехали в деревню Подберезники. Холод ужасный -  в одних
гимнастерках.  Мне выпало  дежурить в  штабе батальона, то есть охранять сон
комбата,  каждые  два часа  выходя  на  улицу.  Дрожмя  дрожал  да  и  глаза
слипались.  Наконец,  наступило утро. Наслаждался восходом  солнца, который,
помимо  своей  красоты, был  особенно  мил тем, что  постепенно согревал мое
иззябшее тело. Усталость  как рукой сняло, я возвратился в свою роту. Сейчас
же  построились и  двинулись  в  лес.  Расположились  на  лужайках, разожгли
костры,  согрели чаю, разоблачились. Милый  комвзвода Попков показывал  свои
фотографии и фотографии девушек,  с  которыми  гулял. Забыл  сказать, что  в
деревне нашему взводу выдали винтовки. После  отдыха меня поставили  на часы
около пирамидок с винтовками. Через полчаса скомандовали строиться. Пришли в
деревню, там  без  отдыха  перестроились на пеший поход. К вечеру двинулись.
Шли  километров 25.  Дождик, темнота, никто не знает дороги. Выслали дозоры.
Наконец  пришли  в  деревню  Тишово,  расположенную  между городами Белый  и
Сычевка. Мы с  Луговкиным и еще кое-кто  вошли в указанный  нам  дом. Тепло.
Расположились на полу. Удивительно приветливые хозяева - готовы поделиться с
нами всем. Два сына в  армии. Утром поставили  самовар, наварили яиц и ни за
что не хотели брать деньги.
     Наше отделение  опять назначили в  караул. Стоял, сменяясь через каждые
четыре  часа. Кругом  летали  самолеты. Вдалеке стали раздаваться  выстрелы.
Расположенные   по    соседству   кавалерийская   и   артиллерийская   части
забеспокоились.
     Вдруг  вечером  меня  спешно  сняли с  наряда. Построились и ускоренным
маршем двинулись в поход. Оказалось, что в районе  Белого - десант. Бомбежка
города, бой с  десантом.  Нам,  в  большинстве своем  безоружным ополченцам,
делать там  нечего, можем только помешать. И  потому нас отправили по-добру,
по-здорову.  Долго   шли  ночью,  наконец,  зашли  в   деревню,  оказавшуюся
Кораблевым. Разбудили сельские  власти  для получения пристанища. Нам быстро
отвели несколько  домов. Ночью  вошли в просторный дом, где  хозяева  спали.
Легли  в темноте  на  полу. Говорили потом, что там было много  клопов, но я
ничего не чувствовал - моментально уснул до утра...

     28 сентября 1941 г. (в госпитале)
     Продолжаю  записи  задним числом о  летней  жизни.  Это уже выходит  не
дневник, а воспоминания. Многие детали пропадут. Жалко, но делать нечего.
     В Кораблеве  20 июля  встали рано. Хозяева  опять  очень  гостеприимны.
Самовар, яйца. Сохранились еще кое-какие московские  продукты.  Пришел к нам
милейший Решетин,  а за ним нелепый комроты Винокур. Держался  он, в  общем,
прилично. Ходил за сухарями в  соседний лесок, в хозчасть. Солдатские сухари
во все  время моей походной  жизни были для меня значительным  подспорьем  и
отрадой. Привык к ним, как к табаку.
     Решетин  всюду  стремится  внести дух  бодрости.  Говорил  о  моральных
ценностях, о значении бойца  на  фронте, о бытовых неполадках и прочем.  Все
чрезвычайно умно и тактично.
     Двинулись  в поход. Прошел дождик. Мне ходить легко - совсем не  устаю.
Идти строем в ногу даже доставляет удовольствие. Только винтовка мешает. Все
никак не привыкну носить ее на одном правом  плече и, вообще,  совершенно не
умею с ней обходиться. Носим с собой гослитиздатовский  медный чайник. Рядом
со  мной  все  время  идет  Чепцов.  Сзади -  Головачев,  приятный  во  всех
отношениях товарищ. Рядом Верцман, Лукин и Любанский - наш гослитиздатовский
кружок, живущий одной семьей, все делящий друг с другом.
     Днем очень жарко. Природа в  Сычевском районе  небогатая, однообразная.
Мало  леса,  низкий  кустарник,  местность ровная, рек  мало.  Замечательный
урожай. Рожь - наливная, клевер, наполовину еще не скошенный, нежной голубой
полосой  цветет лен. Однако  овсы  из  рук  вон плохи.  Деревни однообразны,
строения солидные,  но  живут  грязно. Колхозный скот  весь  эвакуирован  на
восток - говорят, что через  Можайск и за Москву. Попадаются  бредущие в том
направлении стада. Индивидуальные коровы остались.
     Каждый день  читаем  сводку и  газеты,  беседуем с Решетиным  на разные
темы.  Тяжеловато  без  писем  и известий  из дома.  Меня  все  время  точит
беспокойство за Сережу. А Федю все  надеюсь встретить здесь. К вечеру пришли
в старообрядческую  деревню Гаврилово, расположенную у  истоков  Днепра,  со
старинной церковкой.  Располагаемся у хозяина  - старообрядца. Спим в избе -
рядком  в  комнате,  очень удобно.  По ночам  и вечерам нестерпимо холодно в
одной  гимнастерке. Зачем надо было  нас так  обмануть:  "Едем на  несколько
дней, не берите верхние вещи и вообще, как можно меньше вещей".
     21-го июля утром пасмурная, холодная погода. Моросит дождик. Пошли рыть
окопы. Занимались этим  до обеда. После обеда - опять. Промокли и продрогли.
Разложили  костер, теснились  около него. Идет  пар,  а  позади опять стужа.
Земляные работы идут хорошо, но к  вечеру выматывает все силы. Я  еле добрел
домой. Свалился,  кое-как, лежа поужинал.  Только  легли, согрелись. Вдруг -
команда: "Подымайтесь, строиться!" Это наш полоумный ротный, целый день даже
не появлявшийся на работах, надумал  военную учебу: с беготней, ползаньем по
лужам  на  животе, защитой  от  кавалерии,  стрельбой лежа и  с колена. Люди
измучены, а он бесится. Совсем старорежимный держиморда!
     Наутро, 22-го, пошли опять в поле рыть окопы. Жара. Я остался дневалить
с Лукиным. Вдруг, часа в  четыре нас  послали  в  поле снимать с работы  всю
роту.  Идем.  Солнце палит. Закружился  над  нами  самолет.  Зашли в  сарай,
одиноко стоявший  в поле.  Передали  приказ и  вместе со  всеми  вернулись в
Гаврилово. Вскоре раздалась команда строиться в поход.
     Комбат сел на свою рыжую кобылу, и мы двинулись. Любанский, как всегда,
весел, шутит и поддерживает этим бодрое настроение. Самый милейший человек и
близкий  мне, несмотря  на  свои  немочи  и  пессимизм,  это  Верцман. Такой
глубокий, ко всем искренне  расположенный, готовый всем со всеми поделиться.
Милый человек! Луговкин, командир отделения, занял  несколько ложную позицию
и,  ввиду  своей  ограниченности,  не  справляется... Наш  медный,  довольно
увесистый чайник взялся нести Васильев. Идем бодро и весело.
     На небе показались самолеты. Комбат  засуетился, чтобы  все спрятались.
Меня всегда это сгибание, прятанье раздражает.  Прячемся нередко от своих, а
если  чужие,  то как-будто они не увидят нас согнувшихся так же хорошо,  как
прямо идущих. Да и  зачем, кому мы нужны? Тратить на нас дорогостоящие бомбы
даже немцы не будут. А  у бойцов  такое дрожание перед самолетами  совсем не
воспитывает храбрости.  Зашли в  низкий кустарник.  Выбрали уютные  кустики,
растянулись  на  траве. Шутки, разговоры,  приправленные  матерщиной, но без
цинизма.  Вообще, цинизма в  нашей ополченческой молодежи нет. А матерщина -
какой-то особый  шик,  как будто дорвались и стремятся  выпустить свой запас
матерных слов,  кстати и  некстати.  Скоро  надоест произносить, как надоело
слушать.
     Тронулись  в  путь,  прошли  несколько  километров  и  выяснилось,  что
Васильев  забыл в кустах  наш  спасительный чайник.  Очень тужили  о  нем. В
середине  дня пришли в школу, оказавшуюся  по пути, и там организовали обед.
Развешаны  по  стенам  картинки разных зверей,  чисто. После обеда двинулись
дальше. Заботливый Решетин отобрал на  подводу  мой мешок. Стало идти совсем
легко.
     23 июля к  вечеру пришли в живописное  село Никитинка. На горе сосны. В
соснах церковь,  белая, кирпичная, по-видимому, Елизаветинских времен. Сосны
-  остатки старого парка. Направо школа, три здания.  Внизу  шоссе, по бокам
избы.  Натаскали в  школу  на пол  сухого  клевера. После  длинного перехода
устали. Легли спать. На следующий день нашему взводу опять нести караул. Мне
досталось стоять  поочередно  с Зубовым в штабе  батальона. Сменяемся каждые
два часа.  Хочется спать, даже задремал  стоя. Во время окликнул Виноградов.
Спать ходили в мрачную церковь. Кабинки устроены в алтаре. Неприятно.
     На  другое утро слегка отдохнули и отправились рыть противотанковые рвы
- километра  за  четыре,  за  реку. Рыли бодро и весело.  Верцмана  отрядили
таскать  воду.  Он добросовестно исполнял свои  обязанности.  Даже один  раз
принес в котелке молока. Сам себя называет маркитантом. Обедать ходим домой.
После  обеда тот же путь. К  концу дня устаешь. Самолеты  сбросили  бомбы  в
соседней деревне, осколком ранило девочку.
     Во время  дежурства  в  штабе:  добродушная  и ленивая  фигура  комбата
Стошса, мрачная и тупая - начальника штаба, адъютант и двое писарей. Один из
них, Гусев, самодовольный и чем-то отталкивающий.
     25  июля  утром ходили с Грачевым в соседнюю деревню, в лавочку. Купили
трубки. Моя стала мне милой спутницей на все время, очень к ней привязался.
     Комбат вдруг присылает за мной и приглашает к себе в вестовые. Но когда
узнал, что я литератор, да еще с  высшим образованием, устыдился и отставил.
Мне  не  хочется  никуда уходить от  товарищей  из роты, а  тем более в штаб
батальона  с  мрачным начштаба и Гусевым. У нас отобрали  клевер, потому что
кто-то из 6-й роты в соседнем помещении закурил, и сено загорелось. Пришлось
ночевать на голом полу, но на другую ночь клевер отвоевали.
     С 25-го  на 26-е опять караул с ночевкой в алтаре. На этот раз дежурю с
симпатичным  Головачевым.  На  другой день отдых. Спустились  вниз к  шоссе.
Пришел Решетин и стал читать  нам новую "Памятку ополченца". По этой памятке
ополченец - партизан. Подали машины и вечером уехали.
     Узнали,  что глупое начальство опять сменило заботливого и  энергичного
Грачева  -  его  перевели  в  командиры  минометного  взвода.  На его  место
командиром 5-ой  роты назначен наш Попков, а к  нам в комвзвода  вместо него
рябой, крестьянский  парень из-под  Вологды, Усмант Упадышев.  Не речистый и
угловатый, но, как оказалось впоследствии, с большими достоинствами...
     Ландшафт местности стал меняться.  Вместо  однообразных,  ровных полей,
кое-где перемежающихся с низким кустарником, появляются настоящие перелески,
овраги, березы, елки. Родной,  привычный  пейзаж.  По дороге к нам  в машину
подсели  три разведчика,  которые  сказали,  что  тут под елками  из болотца
начинается Днепр. Проехали опять Гаврилово с его старообрядческой церковкой,
еще пару  километров и  прибыли  в  деревню  Михалево. Меня с Лукиным  опять
послали в караул на конец деревни. Мы заняли позицию у мосточка под ракитой,
против покосившейся, на ладан дышащей избушки с заткнутыми окнами.
     Ночь, часов двенадцать. Я подошел  к избушке, поговорил с  проснувшейся
хозяйкой -  старухой с малыми ребятишками. Мужика нет - забрали.  Дочь  ушла
рыть окопы, остался грудной, сосущий тряпочку с жеваным хлебом.
     Мы  с  Лукиным  стоим  с  винтовками. Идет  расквартирование  войск.  В
Михалеве 4-я и  5-я роты. Появляется комбат, хочет посмотреть избушку. Я ему
докладываю  обстановку,  и  он  проходит мимо,  оставляя  старуху  в  покое.
Интересно  и хорошо  разговариваем с  Лукиным.  Мы с ним подружились.  Вдруг
грозный окрик нашего комроты Винокура: "Это что за дом? Был тут кто-нибудь?"
Я  ему  докладываю,  говорю,  что  комбат оставил старуху  в  покое,  а  дом
развалится от лишних  людей. Тем не  менее, он бежит к  крыльцу  и стучит  в
дверь. Старуха не  открывает. Винокур орет с заливом: "Часовой с  винтовкой,
сюда!" Я смущенно подхожу, вновь докладываю.  - "Часовой,  молчать! Делайте,
что приказывают: бейте прикладом дверь". Я стою без движения, ребятишки орут
в голос, старуха  всхлипывает. Наконец, дрожащими руками отпирает. Винокур с
шумом вваливается.  Ругается, чиркает  спички  чуть ли  не  в лицо старухе и
ребятишкам.  Они спят  вповалку по всей избе.  Пол  покосился. Винокур: "Фу,
какая  грязь! Здесь людям жить нельзя  -  задохнутся. И пол  покосился,  еще
придавит. Часовой, назад!"
     Долго  еще после  этого  раздается  плач  перепуганных  ребятишек.  Мне
неприятно,  что  поневоле пришлось быть участником  этой  дикой сцены. Лукин
возмущен. Говорит,  что этого оставить так нельзя. Такое обращение командира
Красной