го не  страшно,  мы строим  жизнь
по-новому  - с ошибками, уродствами, перегибами  (как  сейчас в литературе),
искажениями, но,  все-таки, по-новому. И  в конце своего  пути  видим  идеал
братства, а не доллар".
     В  эти  трудные времена Николай Сергеевич особенно близко  сходится  со
старшим сыном Льва Толстого, Сергеем Львовичем. Навещает его, рассказывает о
редакционных делах, обсуждает свою работу над рукописью  "Толстой в Москве",
охотно  соглашается  редактировать "Очерки былого"  Сергея Львовича.  Старик
благодарит его за "мужественную и смелую" работу по изданию сочинений отца.
     "Я ему ответил, -  записывает Н.С. в дневнике 7 января, - что это  дело
моей  жизни,  сейчас  оно стало единственным  и после  всего пережитого  мне
теперь  ничего  не  страшно. Самое страшное -  гибель  детей  -  пережито  и
переживается.
     А сейчас работа по  Толстому и для Толстого, которой я занимаюсь каждый
день,  мне  более  необходима, чем пища, я ею живу,  она  дает  мне  жизнь и
укрепляет мои силы..."
     И добавляет в конце записи:
     "...Всегда   уношу  с  собой  от  Сергея  Львовича  светлое,   бодрящее
впечатление: какой он честный, искренний, прямой и принципиальный человек".
     Тем  временем, несмотря на  решение ЦК и  все разговоры, обсуждения  по
этому  поводу, дело издания стоит,  тома не выходят. Последний появился аж в
1939-м году. Николай Сергеевич собирается  писать Молотову, но не знает как.
Не с кем посоветоваться. Шолохов далеко - у себя на Дону.
     Единственная  отрада - работа над рукописью  "Толстой в Москве" (статья
уже превратилась в книгу)...
     А душа  болит  от того,  что происходит  вокруг, особенно  в деревне. И
как-то блекнет вера в добрую волю и мудрость тех, кто руководит страной.
     ...20 января.  "Голод кругом, в деревне, по  всей стране, все больше  и
больше дает себя чувствовать. И нельзя спокойно здесь, в Москве, нам, кучке,
сидеть, закрыв глаза, и ничего не делать! Общее, как грозовая туча, давит на
каждую  личность. Никто не вправе бежать от общего, и не может, если  есть у
него честность и совесть. Как  жалко, что нет  Толстого, который бы громко и
властно крикнул: "Не могу молчать!" И его бы услыхали и послушали.
     Зачем вожди  так далеко стоят от масс и не знают их  нужды и  того, что
творится? Сейчас в дни кризиса морального и материального, им бы нужно  быть
с массами, внутри них,  как был Ленин, а  не судить только  по резолюциям  и
рукоплесканиям.
     Вот  сегодня  статья Лаптева  о  ленинской  кооперации, но  куцая.  Они
производственную   сельскохозяйственную   кооперацию   заменяют   колхозами,
принудительной коллективизацией.  Но ведь это неверно. Надо поднять  упавшее
с-х  производство,  а  оно  продолжает падать.  Статистические  цифры  сбора
валовой продукции ничего не доказывают, так как они свидетельствуют только о
максимальной выкачке и  об  обеднении, истощении деревни - выкачивают все до
дна, не оставляя ничего для укрепления хозяйства и безбедного  существования
в деревне.
     Выкачать можно, а дальше что? Нужна добровольная кооперация и подлинная
самодеятельность, а не страх и отчаяние... Тогда можно горы свернуть.
     Техника техникой,  но одной  техники недостаточно,  нужно что-то  еще -
нужен бодрый "дух народа". Наша история неопровержимо доказывает это".
     И снова о том же в записи от 25 января:
     "...Побольше  бы  у нас  внимания к человеку, особенно  живущему там  в
глубине  или "в глубинке", как теперь говорят. К его действительным нуждам и
горям!  Зачем  такая дифференциация  пайков,  например?  Почему  им не  дают
хлеба?..
     Мучительно тяжело от  этого  и от того, что не  получаешь ответа на эти
вопросы".
     И, все-таки, сквозь низкие, серые облака, нет-нет и  пробьется солнечны
лучик, согревающий душу, оживляющий надежду и веру.
     Из дневника Н.с. того же 25 января 1947 г.
     "Был на  защите диссертации Т.Л. Мотылевой ("Лев Толстой во французской
литературе  и  критике"). Очень,  очень интересный труд. Сама  Т.Л.М.  очень
располагает  к  себе.  Она очень хорошо  знает  и  любит  Толстого  и  очень
способна... Результат 10 - за, 1 - против. Очень я рад этому. Она более, чем
кто-нибудь достойна степени доктора по Толстому. Побольше бы такой молодежи.
От души желаю ей всяческого счастья..."
     И в той же записи обнадеживающий скачок назад через два поколения:
     "...Были  с Талечкой у  милой и дорогой Екатерины Николаевны Лебедевой.
Она - единственный оставшийся человек старшего поколения, знавший Талечку со
дня ее рождения. Ей 82 года. Она  необыкновенно бодра и жизнерадостна: ходит
по концертам, по  научным и даже политическим собраниям,  всем интересуется,
за всем следит. Вот счастливая старость, несмотря на все испытания. Было нам
у нее очень тепло и хорошо..."
     ...11 февраля.  "Только  что вернулись с Талечкой из Института  Мировой
Литературы,  где  делали  доклады:  Благой  -  Пушкин  и мировая  литература
(содержательно!) и  Цявловский  о  новых  материалах по  свиданию Пушкина  с
Николаем  I.  После  доклада  - овация  Цявловскому и вполне  заслуженная. С
искренностью  и  волнующей  задушевностью  делал он свой доклад и пытался по
интересным, им добытым материалам  воспроизвести  полуторачасовую их беседу.
Ему помогали художественное проникновение, любовь и знание Пушкина.
     Только  из-за  своей  болезни он несколько  раз  приостанавливался, пил
нитроглицерин и  без конца - воду. Боюсь, как  бы это не была его  лебединая
песня. Сильное впечатление от его  выступления и приятна та  любовь, которая
проявилась у всех так единодушно - и к нему, и к Пушкину".
     ...18 февраля  Николай Сергеевич относит  первый вариант рукописи книги
"Толстой  в  Москве" в  издательство "Московский  Рабочий" к своему  старому
знакомому  Чагину  - он  теперь  заведует  этим  издательством.  По-хорошему
обсудили его замечания...
     27  февраля.  Сдал  в Гослитиздат  отредактированную  рукопись "Очерков
былого"  Сергея  Львовича  Толстого.  Много  пришлось  поработать  (особенно
пострадали духоборы).
     Таким образом закончены две большие работы и это дает удовлетворение. В
тот  же  день встретил Телешова. Тот  очень сочувственно отнесся  к книге  о
Толстом и  Москве. Рассказал, что  его "Воспоминания"  перевели  и  издали в
Лондоне, назвали "очаровательной книгой".
     ...7 марта. Приходила Федина школьная подруга Леночка Хромова, принесла
цветы.  Радостно  взволновала.  На ней Федин отблеск:  она  его любила, и он
любил ее...
     И снова серые облака опускаются, давят.
     Из дневника Н.С. 14 марта 1947 г.
     "...Сегодня,  идя  по  улице,   в  первый  раз  реально   представил  -
почувствовал смерть. И целый день под этим впечатлением...
     Как все  трудно, все разваливается... Где найду силы? Набросал  сегодня
план окончания издания по-новому.  Не нравится. Но что-то выйдет. Пока я жив
и в силах, надо бы пустить хоть по рельсам, а то без меня замрет, - боюсь, -
все дело. Большое, общекультурное дело  мирового масштаба. У  власть имущих,
видимо,  не  найду  отклика.  Мне  одному,  да  еще обессиленному болезнью и
опустошенному душевно, очень трудно. Надо спешить..."
     ...20  марта  Николай  Сергеевич  навещает  Цявловского.  Тот  лежит  в
постели,  но все так же  горит  Пушкиным.  У  него Томашевский  - показывает
пометки Пушкина на "Валерике"  из Тригорского. Много и с жаром  рассказывают
друг другу новинки по Пушкину. "Очень все было интересно" - пишет Н.С.
     Из дневника Н.С. 4 апреля 1947 г.
     "Вчера Сережино рожденье. Ему 25 лет...
     Пошли с Талечкой в Третьяковскую галерею, как в церковь, и он все время
в нашем сознании  был  с нами. Бродили целый день.  Все свежо в памяти и как
верны  все  первые  оценки. Иванов,  Крамской,  Репин, передвижники,  Перов,
Васнецов,  Верещагин,  Левитан.  Только  Ге  -  нету,  очень  жаль.  Суриков
по-прежнему не трогает и Серов тоже.  Врубеля пропустили - нельзя смотреть в
нашем теперешнем  душевном состоянии. Отталкивает. Мы оба,  не сговариваясь,
прошли мимо.
     Долго  стояли у Репинского "Не ждали". Не мог удержаться от слез,  даже
от рыданий. Неправ был Л.Н., который про "Не  ждали" написал "не вышло". Это
оттого, должно быть, что сам он никого не ждал. А  меня  всего  перевернуло,
даже ночью снилось. И Христос Крамского, и сам Лев Николаевич, его же.
     А Талечку перевернула  картина "Безутешное горе". Это  верно,  что  эти
картины стоят вместе  и  одна дополняет другую... как  две части трилогии, а
последняя часть - Христос Крамского. Так они все три и стоят в сознании".
     ...Запись  в  дневнике  от  13  апреля,  по-видимому,  отражает  острые
политические споры  в  интеллигентной среде того  времени. Николай Сергеевич
пытается вступиться за  "тоталитарную  систему", невольно подменяя  понятия.
Вместо  всеохватывающего  и  насильственного  господства  одной,  навязанной
идеологии он защищает единение народов в критические моменты их истории:
     "Но  что  такое эта  "тоталитарная система"?  - спрашивает  он  в  этой
записи.  Totus  по  латыни  -  общий,  всеобщий.   Ничего  презрительного  и
неправомерного  ни с  моральной,  ни с правовой точки  зрения тут  нет.  Это
значит - всеобщая, единая воля, единая сила.  (Формальное и потому  неверное
толкование - Л.О.)
     В тяжелые  исторические моменты  потрясений, эта сила всегда побеждала:
Французская  революция, наша, Первая Отечественная  война 1812 года  и много
других примеров.
     Она, эта сила поднималась, всколыхивалась, потом затухала. А теперь она
хочет не затухать, а жить постоянно, повседневно и творить.  Теперь сознание
человечества дошло до того, что эта сила единственная творческая сила,  и ее
надо  охранять и облечь в правовую систему, то есть  дать ей  незыблемость и
устойчивость.  Что  и  делается  нашим  Советским  народом. И  потому  такое
озлобление со стороны тех "ревнителей свободы", которые стремятся только как
бы  получше поесть, побольше загрести денег и покрепче построить перегородки
от других людей".
     ...22 апреля по  приглашению директора Чагина Николай Сергеевич ходил в
издательство  "Московский Рабочий" по поводу своей книги "Толстой в Москве".
Его принял главный  редактор издательства,  наговорил  массу  лестных слов о
рукописи,   рекомендовал  развить   ее  литературную  часть,   не  стесняясь
размерами,  подробнее  описать  окружение Толстого и  проч., но...  рукопись
вернул,  так как план  издательства на  48-й  год уже утвержден, а заключать
договора на следующий год они не имеют права  до  1 августа текущего года. В
тот же день Николай Сергеевич записал в дневнике:
     "Я в недоумении: что это - вежливый отказ или действительно так. Если я
ее переработаю до  1 августа 1947 года, то ведь еще не значит, что она будет
принята к напечатанию. Если она и будет принята, то им могут не разрешить, и
она будет вычеркнута из плана... В общем,  много места для пессимизма и мало
-   для  оптимизма.  Но  работать,  конечно,  буду.  Трудны  и  необеспечены
писательские дела! Затраченный труд ни в грош не ставиться!"
     ...26 апреля в Гослитиздате случайная встреча с Пастернаком.  Рассказал
о трудностях издания Толстого, а Борис Леонидович ему в ответ: "...а меня-то
как ругают. Теперь я пишу не стихи, а большую прозу".


     Из дневника Н.С. 3 мая 1947 г.
     "Третий день майских праздников. На улице оживление и иллюминация, а на
душе грусть.
     Сегодня с  Талечкой  были в Доме ученых на утреннике.  Замечательное по
силе, проникновению  и  простоте  чтение наизусть Наташи  Ростовой артисткой
МХАТа Ниной Михайловской. Передала самую сущность этого прекрасного образа -
живительную и все побеждающую силу любви.  Местами трогала до слез. Я не мог
выдержать и пошел за кулисы ее благодарить".
     Следующую запись  Николай  Сергеевич, очевидно,  рассматривал как особо
важную. Она  озаглавлена "Credo"  и отчеркнута на  полях красным карандашом.
Вот ее полный текст:
     "Сейчас век соревнования. Соревнуются все: соревнуемся  мы, соревнуется
Запад   и  Америка...  Только  соревнование   соревнованию  рознь.   У   нас
соревнование социалистическое, у них соревнование капиталистическое. Что это
значит?  Это значит, что  в основе  нашего соревнования - труд, идея  и сила
массового труда, а в основе их соревнования -  капитал, накопление богатства
и эксплуатация.
     В  основе  нашего  соревнования  -  побольше  сделать  и  дать  в  руки
трудящихся; в основе их соревнования - побольше взять из кармана трудящихся.
     У нас - радость труда для общего блага.
     У  них -  закабаление труда для эгоистического,  мещанского жития кучки
богатых, властвующих при помощи этого богатства классов.
     В   основе   нашей    власти   -   новая   организация,   культурность,
историко-экономическая сила - массовый, всеобщий труд.
     В основе их власти - отжившая, теперь уже реакционная сила - капитал.
     Этическая сторона дела:
     У нас - работа, труд и забота - для других.
     У них - работа других для себя, для своего личного благополучия.
     Альтруизм и эгоизм!
     У нас - общественные дела.
     У них - свои личные, семейные, индивидуалистические интересы.
     Такова разница идеологий! И ясно, что будущее за нами".
     Мой первый строгий  критик,  жена,  прочитав это  "кредо", сказала мне:
"Выкинь, пожалуйста, все эти благоглупости.  Они очень снижают образ Николая
Сергеевича.  Я боюсь,  что многие  современные читатели после этих  газетных
сопоставлений "у нас и у них" отложат книгу и не станут читать дальше".
     Я возразил, что, во-первых,  утаить от читателя то, что  автор дневника
назвал своим  "кредо" было  бы нечестно. Во-вторых, что человек,  прервавший
свое знакомство  с героем повести потому, что  на каком-то этапе своей жизни
тот оказался во  власти навязанных ему ложных представлений, поступил бы так
же,  как  студент-медик  из  брезгливости  отказавшийся  присутствовать   на
операции  какого-нибудь  гнойного  абсцесса.  Болезни  нашего  общественного
прошлого надо знать хотя бы для того, чтобы не допустить  их повторения. Тем
более,  что  нашему  "больному"  еще предстоит излечиться -  освободиться от
иллюзий.
     Наконец,   судить   о  человеке   и  его   взглядах  следует  с  учетом
господствовавших представлений того времени, о котором идет речь.
     Прошло всего  два года после окончания Отечественной войны. В довоенное
время даже  простое  "знакомство  с  иностранцем"  считалось преступлением и
каралось весьма сурово. Мало что изменилось в  этом отношении и после войны.
(Знакомство  наших  военных  с поверженной в  прах  Германией - не в  счет).
Вспоминаю, что уже в Хрущевскую эпоху во время первого Фестиваля молодежи  и
студентов  1956 года  в Москве мы  с женой пригласили к себе в гости прямо с
улицы компанию молодых итальянцев. Все наши друзья сочли этот поступок очень
опасным,  да и  мы  сами  немного  беспокоились  о  том, чем  наша  дерзость
кончится.
     Никаких иностранных  газет и журналов в  1947 году мы еще не видели. Не
имели  ни  малейшего  представления  ни  об  уровне  жизни  различных  слоев
западного общества, ни о характере их трудовых взаимоотношений. Советская же
пресса описывала  все  это  исключительно  мрачными  красками  -  на  уровне
"Капитала" Карла Маркса.
     Что  же касается быта  и  труда  людей  в  нашей  огромной  стране,  за
пределами ее столицы,  то здесь в прессе,  и особенно в  кино господствовали
исключительно  розовые  тона, картины  чуть ли  не  сказочного  благополучия
(вспомнить, хотя бы, кинофильмы "Свинарка и пастух" или "Кубанские казаки"),
а также поучительные примеры самопожертвования и энтузиазма.
     Не  скажу, что  таких примеров в  жизни  вовсе не было. Бывали - чаще в
городах, на больших  стройках.  К  примеру, строительство Московского метро.
Все дело  было в отборе таких примеров и... умолчании о всем  прочем. Сейчас
даже  трудно  представить  себе степень неосведомленности рядовых граждан  о
действительном  положении  дел   в  стране  и  в  мире,  равно  как  и  мощь
государственной  пропагандистской  машины.  Ничего удивительного, что  такой
добрый  и доверчивый  человек, как  Николай  Сергеевич принимал  все это  за
"чистую монету".
     Из дневника Н.С. 20 мая 1947 г.
     "18-го  с  6  ч.  утра  с  А.Н. и Эммой  на огород в  Воронцово.  Утром
обнаружил у себя язвенное кровотечение, но все-таки поехал. Сначала в  Фили,
потом  в  автобусе берегом Москвы-реки, мимо распускающихся вишневых садов с
нежной весенней зеленью по  Воробьевым горам, дальше километра 4  пешком  по
Калужскому шоссе, а там работа до 6-ти вечера над землею. Вдалеке,  в  дымке
видна Москва. Очень интересно и хорошо...
     Поздно вечером  разговаривал по телефону  с доктором Гордоном. Он велел
лежать (от моего кровотечения) и собирается поместить меня опять  в клинику.
Неожиданный и не очень улыбающийся мне оборот. Жить-то осталось полчаса и из
них проводить  сколько-то времени в больнице,  когда  хочется и надо спешить
жить и работать".
     ...29 мая  Николая  Сергеевича  снова кладут в  клинику. Опять  Талечка
навещает  его.  "Она  имеет  замученный  вид,  - пишет  он в дневнике, -  ее
задергали  люди и нет денег, а мне  стыдно за  свое животное существование и
слабодушие  - даже не могу бросить  курить, и весь я как-то  раскис, о своей
"дальнейшей судьбе" не хочется думать и не думаю".
     Интересного  общества  в  палате  не  случилось,   зато  много  читает.
Воспоминания Тургенева, его речь о Пушкине и предисловие к Письмам Пушкина к
жене. Очень  понравилась книга Натана  Рыбака  "Ошибка Оноре  де  Бальзака".
Слушает по радио: "Они сражались за Родину" Шолохова и  "Слово перед казнью"
Фучика. По поводу последнего записывает: "Это их голоса, моих мальчиков!"
     ...29 июня.  "Сегодня месяц, как я в клинике. Сижу в верхнем запущенном
саду, где меня каждый день навещает Талечка. Она  отдыхает, отходит немного,
растворяясь в  зелени. Смотрим  с  интересом,  как перед  вечером  обучаются
молодые воробьи  - прыгают по полянкам  под  руководством родителей,  потом,
перед заходом  солнца  вся стайка вспархивает и мигом  исчезает -  спать  до
зари..."
     ...5  июля  Николай  Сергеевич  возвращается  домой.  Узнает  тревожные
новости - было какое-то разгромное заседание Госредкомиссии.  Есть ощущение,
что надвигается гроза.
     Из дневника Н.С. 6 августа 1947 г.
     "Вчера ходили с Талечкой на Плющиху и Арбатские переулки - к домам, где
жил Лев Николаевич. (В связи с книжкой). Странное, волнующее и захватывающее
чувство. Дома почти все целы, облупились, отвалилась штукатурка. Дети так же
играют  в  мячик,  как  играл  110  лет  назад  около дома  на  Плющихе  Лев
Николаевич.
     Но  все  другое.  Другие  темпы,  другие  интересы.  Уже  не  властвуют
верхушечные,  высшие  слои общества, составляющие его одну тысячную часть, а
наоборот - то, что он хотел. Но, по-прежнему,  нет любви  между людьми - то,
чего  он  не хотел...  Но  все же первое исполнилось,  и  оно есть  путь  ко
второму. Очевидно, этого пути не минуешь...
     Ужасно  трудное  время  сейчас.  Голод  в  полном  смысле  слова, и  мы
голодаем. Жалко Талечку, она  очень страдает и рвется, а  мне  стыдно. Денег
мне никто  не  платит.  Все  есть  кругом по  бешеным  ценам, а  денег  нет.
Переходный  момент, но очень трудный. Нет  денег даже на хлеб, на транспорт,
на баню, на самое необходимое...
     Иду  ли  я  вперед или топчусь на месте?  Может быть черепашьим  шагом,
медленно,  все  же  вперед.  Но  гораздо  медленнее  подвигаюсь  вперед, чем
подвигаюсь к смерти, которой я не боюсь, но к которой не готов еще.
     Хочу еще жить, хочу посмотреть, что выйдет и хочу еще сам участвовать в
общем  движении,  хочу  искать  и  находить  во  всем светлые, положительные
стороны  и отбрасывать плохие,  всю муть, всю мерзость, всю накипь. А ее еще
так много, и самого захлестывает поро