ов  у "моей" пристройки. Тишина, вдали пение  (суббота)  и  лай  собак.
Таинственная  ночь.  Пихты  высятся  под  луной,  как  на  картине  Куинджи.
Благодать...
     Как странно жизнь  моя  складывается.  Без  особой  пользы  живу  почти
безвыездно в Дунине,  каким-то потерянным - не  соберу  вожжей. Мысли только
вглубь,  но не  вширь. Одной глубины бездейственной  по моей  натуре мало, и
неприятно, что горизонт, поле зрения не расширяется, а суживается...
     Что-то все время очень томит. Должно  быть, это только в  самом  себе -
внутренний стержень  как-то  затупился и не найдет контакта с общей  жизнью.
Все видятся  темные тона  во  всех  явлениях общественной  жизни,  ничто  не
воодушевляет,   не  зажигает.  Погоня  за   внешними  достижениями  в  ущерб
внутренним, духовно-моральным. В этой  области все труднее и  труднее  найти
просветы.
     Сегодня только по  радио прекрасная беседа С.М. Бонди для школьников об
искусстве  и литературе.  Но  мне  лично  стало  еще грустнее.  Почувствовал
пустоту возле себя".
     Из дневника Н.С. 2 сентября 1959 г.
     "Господи, да неужто я с ума схожу? Сейчас, днем, застал себя рыдающим и
обливающимся  слезами  с  возгласом  "Боже  мой,  всуе  мя  оставиши"... Это
мальчики, входящие  в калитку сейчас представились живо... Подкралось это ко
мне совсем незаметно. Еле  привел себя в порядок. Хорошо, что  никого нет. С
содроганием вспомнил "Черного монаха" Чехова..."
     В середине сентября Николай Сергеевич впервые заметил, что  при кашле в
мокроте появляются  кровяные жилки. Сам  кашель усиливается,  трудно дышать.
Понимает, что надо бы бросить курить...
     В  конце  месяца  под  впечатлением от  поездки  Хрущева  в  США  и его
миролюбивых выступлений там, в дневнике появляется  запись,  по духу  своему
сильно отличающаяся от былой наивно-прямолинейной анафемы в адрес "капитала"
и  от утверждения  о  скорой и  неизбежной  победе "труда"  над ним. Другая,
глобальная угроза всему человечеству выходит на первый план: "С Америкой нам
не  воевать  надо,  а  работать вместе.  Верно, что в современно, атомной  и
водородной войне, не может быть победителей и побежденных, как говорил у нас
в Москве вице-президент США Никсон. Будет всеобщее  разрушение и гибель всех
и   всего.  Надо  все  илы  направить  на  предотвращение  всеобщей  мировой
катастрофы. А это могут сделать только мы и Америка!!".
     14  октября по  поводу постоянного наблюдения  крови при  откашливании:
"Кровь  в мокроте  наводит  на  мысли: быть может, это  смерть приближается,
подает сигналы. И удивительно,  -  совсем не страшно, как  будто это не меня
касается. И еще не разберусь: хорошо это или дурно, то есть мудро или глупо.
Думается, что вернее первое..."
     Из дневника Н.С. 23 октября 1959 г.
     "...Ох, в какой шелухе  мы живем. То ли это  историческая неизбежность?
То ли брешь от  гибели  десятков  миллионов хороших людей за  последние  два
десятилетия? То  ли наше поколение так исстрадалось, что живого места в душе
и теле  не осталось? Вернее  всего -  все вместе и ряд еще других  факторов.
Надежда  на свежие, молодые  силы из остатков  нашего народа.  Они наверняка
явятся, как  наступит  после  этой  слякоти  и зимы весна  и  молодая  трава
пробьется и деревья вновь покроются зеленью... И сейчас, сквозь груды мусора
жизнь  пробивается и неуклонно движется вперед, и творческие силы не гаснут,
а  проявляют себя,  например, в науке.  Но на  одной  точной  науке  тоже не
уедешь... Нужен человек, личность человека и общение людей - не газетное, не
на заседаниях, а живое, творческое. Придем же мы к этому!"
     2-го  ноября Николай Сергеевич едет в Москву на обследование. Последние
дни он  все  хуже  себя  чувствует:  быстрая  утомляемость,  головокружение.
Возможно, что от потери крови с непрекращающимся кровохарканьем. Договорено,
что обследование будет проводить  в  Туберкулезном институте доктор  Наталья
Константиновна Беляева, давняя  знакомая, жена П.В. Вссесвяткого, с  которым
Николай  Сергеевич  работал вместе  еще  в кооперации.  По  этому  поводу он
записывает  в  дневнике:  "Павел  Васильевич скончался в прошлом  декабре от
вирусного гриппа.  Очень  поразила  меня  его смерть,  хотя я  его не  видел
последние годы, а  не видел вот почему: Когда он был у меня последний раз во
второй половине 40-х годов, и  я ему рассказал  о гибели моих  мальчиков, он
страшно  разволновался, и  мне трудно было его успокоить.  А я знал, что его
волновать нельзя. И разговоры о нашей неизменно дружной  работе в кооперации
тоже очень его волновали. А потом смерть  Талечки еще  более затруднила  мое
посещение. Я знал, что он будет очень переживать... И вот, как часто бывает,
не  успел, не  сумел...  и  конец. Все-таки, вижу, что это неправильно. Надо
было найти что-то поглубже,  что дало бы возможность свидеться,  но, видимо,
сил не хватило".
     На  обследование  Николай   Сергеевич  поехал  с  братом  Костей.  Надо
полагать, что характер его смертельной болезни в этот раз был подтвержден, и
Наталья Константиновна сообщила об этом Косте.
     5-го числа  был повторный рентген  и консультация  профессора. Диагноз,
объявленный больному: "Хроническая пневмония левого легкого".
     Из дневника Н.С. 11 ноября 1959 г.
     "Стоят чудные  "хрустальные  дни". Яркое  солнце, почти  не  греющее  -
только поздней осенью такое  бывает. Ясность воздуха - все деревья  и домики
видны  четко,  почти  нет  перспективы.  Деревья стоят  нагие. Голубоватые и
лиловатые ветки, белые стволы берез и темно-зеленая хвоя. 6о ниже
нуля. Река становится, шуршит "сало".
     Кончил дневник Пришвина за 1922  год. Пожалуй, это самый интересный  из
всех, мною  прочитанных  годов: "Становление после перенесенных и озлобивших
первых революционных лет. Начинает видеть общее, искать смысла происходящему
в общественной  жизни,  стремясь сочетать, примирить личное с  общественным,
находя место и "Евгению", и "Медному всаднику".
     ...22  ноября.   "Какая  же  для  меня  душевная   радость!  Совершенно
неожиданно  пришел вчера Гора Кругликов.  Чтобы  провести этот день  со мною
вместе, а сегодня  утром уехал,  чтобы попасть на кладбище (полгода  со  дня
смерти Надежды Осиповны). Очень было с ним хорошо. Ляле  он понравился своей
деловитостью, простодушием и чистотой. Говорил, что очень захотелось увидеть
хороших людей, и что  я теперь остался единственным  из  старшего поколения,
как самый близкий, родной...
     Все вспоминалось: Горки,  мальчики,  Талечка, Надежда  Осиповна, Ульрих
Осипович  и  все  наше  безмятежное,  счастливое  горкинское  житье. Он  все
осмотрел и дал ряд хозяйственных советов".
     В  тот же  день Николай Сергеевич  записал. Что  здоровье  его  "совсем
поправилось",  пилил  с  Лялей дрова,  копал... Но  через  три дня, когда по
сильному морозу провожал Костю, заметил, что дышать ему на  морозе трудно  и
больно.
     30-го ноября  в Дунино  было получено  через Гослитиздат приглашение из
Италии (адресовано "профессору Родионову, члену  Литературной  Академии") на
Международный  съезд,  29 июня -  3  июля  1960  года, по случаю пятидесятой
годовщины смерти Л.Н. Толстого (в Венецию).
     "Конечно, - пишет он  в дневнике, - было бы страшно  интересно поехать.
Это единственный случай  в  моей жизни и очень почетный.  Но  это далеко  не
только от меня зависит.
     Завтра поеду в Москву, чтобы  переговорить в ССП (постараюсь с Сурковым
и Фединым), в Гослитиздате и Толстовском музее. Интересно, откуда они узнали
обо мне. Вероятно,  по 58-му тому и моей книжке. Кто еще получил приглашение
и кто собирается ехать в Италию?"
     В Москву приехал 2-го вечером.  Ночевал на Большой  Дмитровке  (она уже
переименована в Пушкинскую ул.). Квартиру заполняет Соня с двумя младенцами.
Эмма и Боря Татаринов - в больнице.
     В четверг,  3-го декабря, начал хождение по партийно-чиновничьему кругу
для  получения  разрешения  на   поездку.   В   Италию?   Рядовой  редактор?
Беспартийный! Из дворян!! Будь Николай Сергеевич поопытнее в таких делах, не
стал бы  и начинать. Но еще живет в нем наивная вера в справедливость. Разве
не он на своих плечах  вытянул все громадное дело полного издания  Толстого?
Даже в Италии знают и ценят  результат его 30-летних усилий. При том, что ни
личных контактов, ни переписки с заграничными литературоведами или потомками
Льва Николаевича  у  него  не было.  Неужели  могут ответить отказом  на  их
приглашение?
     В  Толстовском музее узнал,  что  из москвичей, кроме  него  приглашены
только Гудзий и Гусев. Это справедливо! Из Ясной Поляны -  Булгаков, Пузин и
Поповкин - тоже очень достойные люди...
     Движение по кругу начал с Гослитиздата. Говорил  с неким Владыкиным. До
сих пор в дневниковых записях он не появлялся - видимо, какой-то надзиратель
из "органов". (Представляю себе,  как тот же Сурков и Федин разводят руками:
от меня, мол, это не  зависит!) Владыкин направляет в "иностранную комиссию"
Союза писателей, к некой Романовой и в ЦК к товарищу Черноуцан.
     Романова  будет  только  в  понедельник.  Товарищ Черноуцан  просмотрел
приглашение, выслушал пояснения Николая  Сергеевича  о работе над изданием и
предложил  отложить  разговор  до следующей  недели  -  начать, все-таки,  с
Романовой.
     В  понедельник  состоялся  разговор с  ней  (она  -  зам.  председателя
комиссии)  и  тов.  Брейдбургом (специалист по итальянским делам!).  Обещали
"выяснить" в течение недели и сообщить в Дунино.
     Из дневника Н.С. 12 декабря 1959 г.
     "Холодно: сейчас 25 градусов мороза, ночью было 30...
     Красота необыкновенная. Все деревья и  дом опушены инеем, таким густым,
что из-за него ничего не видно, как летом от листвы, только все белое. Ночью
луна - яркий голубой свет, длинные тени. Совершенная сказка!
     Нынче  видел сон.  Львов, в  восьми  верстах  от  него селения:  Гай  и
Чижикув. А между  ними ракита.  Под  ракитой останки -  прах моего  Феди.  Я
пришел к нему туда в такую же морозную лунную ночь...
     Забивал окна на зиму. Побаливает левая  лопатка. Возможно, мое поездное
ранение  в молодости (32-й  год): перешиб много ребер и больно  было чихать,
кашлять и  глубоко вздохнуть. Теперь  боль  там  же и  такого  же характера,
только не такая сильная. Хочется поменьше заниматься своей персоной".
     17  декабря  в  больнице  умер  Боря Татаринов. 19-го Николай Сергеевич
приехал  в  Москву  на  кремацию.  Оттуда  в пустеющую Пушкинскую  квартиру.
Вечером на Лаврушенский... По-видимому, в тот же день узнал, что вероятность
получить разрешение на поездку в Италию очень мала.  20-го кратко  записал в
дневнике:
     "Сегодня  написал  ответ  итальянцам  (вероятно,  с  благодарностью  за
приглашение - Л.О.).  Говорил по  телефону с  Гудзием  и  Поповкиным. Никто,
кажется, не собирается на съезд в Венецию. А жаль!"
     Из дневника Н.С. 22 декабря 1959 г.
     "Сегодня закончил проверять машинопись затянувшейся работы "Материалы к
Летописи жизни  и творчества М.М. Пришвина" - по  дневникам  1937-41  годов.
Кончена большая, трудоемкая и невидная работы.
     Вчера в кино  "Мир" смотрел итальянскую картину "Ночи Кабирии". Чуть не
заснул  от  однообразия. Антихудожественная  и  фальшивая вещь...  Зашел  на
Пушкинскую. Разгром, беспорядок и бедная Анна Николаевна, тоже опустившаяся.
Убежал на Лаврушенский пить чай в одиночестве...
     Все болит левый бок и усталость".
     У Эммы в больнице определили рак легкого.
     31 декабря, в  канун Нового Года,  на Лаврушенский  заходил  Пастернак.
Николай Сергеевич, по-прежнему, им восхищается: "Какой человек! - записывает
в дневнике. - Когда  видишь такого человека, не так одиноко  становится жить
на свете... пишет новую пьесу".
     Из дневника Н.С. 2 января 1960 г.
     "Никакой встречи  этого  Нового,  високосного  года,  не было...  Вчера
ходили  с Костей навещать  в  Яузской  больнице Эмму.  Очень была  довольна,
нервически возбуждена, надеется, бедная, скоро  выздороветь и не подозревает
безнадежности   своего   положения.  Для   знающих  -   тяжело.   Больничная
обстановка... Думал о неизбежности, скорой для всех".
     Заинтересовавшись всеобщим увлечением, Николай Сергеевич пробует читать
"Фиесту" Хемингуэя и признается в дневнике, что ничего не понимает:
     "Пьют, ездят на такси от бара к бару, спьяну  влюбляются, не разобрать,
кто в кого. И в этом весь роман".
     Позже, оставив "Фиесту",  попробовал прочесть "Зеленый остров Африка" и
тоже записал: "Не мог читать и бросил: охота и упоение убийством на охоте".
     Впрочем, не  лучшее  впечатление  у него  и  от  наших  романистов,  от
"нарочитого, однообразного" содержания их произведений. Даже о некогда столь
восхищавшем его Шолохове пишет  с горечью,  что "последние публикуемые главы
"Поднятой целины"  стыдно (за него) читать. Или  же, - спрашивает себя,  - я
уже  так  безнадежно устарел? Но, вряд ли, потому что  хочется обновленного,
свежего, как та травка или почки деревьев, которые скоро распустятся весною,
и  к которым все  время  тянешься в мыслях,  "только дожить  бы".  Что  это,
стариковское  брюзжание или действительно сейчас  все так мрачно, как мрачна
эта январская погода без снега, света и солнца?.."
     10-го  января Николай  Сергеевич  получил письмо  из  Франции  от  Веры
Буниной.  Она советует поехать на съезд в  Венецию, говорила о нем с Сергеем
Михайловичем Толстым.  Пишет  в письме: "Это он выдвинул Вашу кандидатуру на
съезд.  Ему  очень нравится Ваша книга "Толстой  в Москве", да и  вообще  он
знает и очень ценит Вас". Советует ему написать...
     Из дневника Н.С. 15 января 1960 г.
     "С утра ездил в Иностранную  комиссию  СП  по анкетным делам  в связи с
поездкой в Италию. Дали большую анкету и бланки для автобиографии. В который
раз  приходится заниматься одним и тем  же.  Все какое-то  старое,  отжитое,
почти как 40 лет назад. Не сдвинулось в своем бюрократическом подходе, когда
суждение о живой личности черпают из сухих анкетных,  разграфленных записей,
совершенно бездушных... Всегда после таких  анкет  чувствуешь себя  каким-то
кастрированным".
     В тот же день - запись в дневнике о новом замысле:
     "Вот  несколько  дней подряд возникают мысли  о большой  книге, о живом
Льве Николаевиче, то есть  расширенная, без географических  рамок  моя книга
"Толстой в Москве" плюс  моя не вышедшая в свое время брошюра "Л.Н. Толстой"
(уже  была  набрана),  которой  дали такую  высокую  оценку Сергей  Львович,
Александра Ильинична  и П.С. Попов. Плюс,  конечно же, живые образы Толстого
из его дневников, писем, художественных произведений, мемуаров и собственных
мыслей, вроде как у Бунина в его превосходной книге "Освобождение Толстого".
Одним словом, материала сколько  угодно. И это будет  не компиляция, а живые
картины жизни, души и мыслей Льва Николаевича, творческая его биография. Как
из мелькнувшей  мысли, отрывочной  записи на  ходу в  Дневнике  или Записной
книжке возникало громадное  здание  в  его,  главным образом, художественном
творчестве.  Примеров  много:  "Война  и  мир",  Николаевская  эпоха,  "Анна
Каренина", "Хаджи-Мурат", "Живой труп" и  другие. Начать с детства и кончить
октябрем 1910 года. И как мы  тогда переживали его  смерть, а многие  из нас
еще и сейчас переживают, как священную память о самом близком человеке...
     Много  мыслей и чувств в этом направлении. Только где силы брать? Может
быть, в самой работе?"
     И еще одна запись того же числа:
     "Взглянул из  окна  кабинета, с 6-го  этажа: идут под руку  старушки по
занесенным снегом переулкам  Замоскворечья.  Снег чистый,  чистый,  какого в
городе давно уж мы не видели. Так было и 70 лет тому назад, когда я родился,
и 100 лет, и больше. Так же, по  этим самым  местам  бродил  и Островский, и
Толстой,  и  Фет, когда  в  конце  50-х  годов  все рядом жили  (Толстой  на
Пятницкой, Фет  там  же, Островский  у себя в доме  на  Малой Ордынке против
церкви).
     Так потянуло там же побродить в полном одиночестве, подумать  хотя бы о
контурах задушевной работы над Толстым...
     Почему-то, хотя  сегодня  ничего не  произошло,  я доволен  проведенным
днем. Настроение хорошее и бодрое".
     Из дневника Н.С. 18 января 1960 г.
     "Завтра, 19 января - 15 лет со  дня смерти Феди. Всегда особенно  остро
чувствую этот день. Все, все на памяти.  И  в этом году, в  конце октября 20
лет,  как последний раз обнял Сережу... Какой  я  живучий! Сам  дивлюсь, как
вынес.  Да  и выношу по сейчас.  Только все болит  внутри. Разве  можно  это
вылечить?..
     Ляля сейчас  спрашивала:  "Зачем  ты  пишешь дневники?" Я сам  не  знаю
зачем... Пусть для сожжения".
     22  января  Эмму выписали  из  больницы  - умирать.  Николай  Сергеевич
записывает:  "Сегодня в  2  часа дня  Костя  привез Эмму:  очень  похудела и
ослабела,  еле взошла  на лестницу, но в  возбуждении от радости возвращения
домой".
     Из дневника Н.С. 25 января 1960 г.
     "В  "Правде"  интересная речь Неру. Конечно,  не вся напечатана.  Смысл
речи: мы и вы боролись одновременно,  но разными средствами. У вас вышло и у
нас вышло. Ссылки  на Ганди. Очень интересно и вызывает много мыслей... Есть
же абсолютные  истины в моральной сфере, такие же непререкаемые, как 2 х 2 =
4.  Мир во всем мире. А если мир, то значит  и любовь, о чем и говорил Неру.
Идея Христа  2000  лет  не опровергнута,  а  облекается  в  новые  формы,  в
зависимости от времени и истории, экономических отношений и т.д.
     Очень интересно жить. Как это говорят, что не интересно, что все "суета
сует". А разве не интересно,  чем  это  кончится? Ведь уничтожения всеобщего
оружия  еще   не  было  в  истории.  Историческое,   значит,  сейчас  время,
историческая веха в Мировой Истории".

Глава 10. Последняя тетрадь

     Из дневника Н.С. 27 января 1960 г.
     "Начинаю  новую  тетрадь  дневника... Быть  может это  будет  последняя
тетрадь и запись "по..." будет записана уже  не моею рукой... Но, все равно,
будь, что будет".
     (Действительно, запись на форзаце  "...по  9 сентября 1960 г."  сделана
мною, хотя обстоятельств этого не помню - Л.О.)
     ...  "В  Гослитиздате  женское  засилье.   Новый  директор   Ломунов  в
долгосрочном отпуске...  Меня  там  ругают: будто я злоупотреблял в Редакции
своим  положением -  действовал  в защите литературного  наследства Толстого
единолично, себя  выставляя на первый план.  Какой вздор и клевета злостная!
Меня мое положение  и завещания стариков  обязывали,  потому  что в  трудные
минуты все  прятались по  своим  норам и приходилось  на себя  принимать все
удары.  А я в действиях своих, в письмах и  заявлениях всегда  советовался с
Гудзием, Гусевым и другими, и никогда не делал из них секрета".
     Из дневника Н.С. 5 февраля 1960 г.
     "Каждый день посещаю старушек на Пушкинской. Разговаривал по телефону с
Львом О., которого  очень  люблю и  ценю его  дружбу.  Ходил  сниматься  для
"анкет".
     Как-то давно мы шли с мальчиками по  Нарышкинскому бульвару мимо бывшей
Екатерининской больницы, а еще раньше (до 1812 года) английского клуба. Я им
рассказывал  о 1812  годе и об обеде  Багратиона. И, между прочим, говорил о
том,  что я  прожил уже  один рубеж  старого  XIX  и нового XX  века,  а  им
предстоит пережить следующий, с  XX на  XXI-ый  и  круглую дату  2000 лет. И
Сережа тогда сказал: "Не забудем этот разговор, и кто из нас троих будет жив
тогда, его вспомнит". Очень я тогда почему-то умилился.
     Но  вот  судьба  сложилась  так,  что никто  из  нас  троих до этого не
доживет. Они бы могли дожить, но не дожили, а обо мне, что уж говорить".
     9 февраля  на  Пушкинской  мы  с Николаем Сергеевичем  и  дядей  Костей
смотрели  и слушали  по телевизору выступление  президента Италии  Гронки по
случаю подписания  советско-итальянского  коммюнике  о культурных  связях  и
обмене делегациями. Николай  Сергеевич спросил мое мнение о том, повлияет ли
это на перспект