азованной интеллигенции его времени. Естественно, что дневники
Л.Н. Толстого для этого круга  людей и в тех исторических  условиях могли бы
принести  известную  пользу  даже  теми  своими  сторонами,  где  Толстой  с
беспредельной правдивостью  и искренностью  вскрывает самые интимные стороны
своей   жизни.  Но  теперь  Толстого   читают  миллионы   людей,  все  более
освобождающихся от  грязи и грубых  сторон прежней жизни. И им  больно будет
видеть Толстого не там, где он велик, а там, где он слаб".
     (Цитирую  по статье  Н.С. в уже  упоминавшемся  сборнике "Лев  Толстой.
Материалы и публикации". Тула, 1958 г.).
     Письмо  заканчивается  характерным  для  того  времени  пассажем:  "Но,
разумеется, мы не сделаем ничего в направлении изъятия тех или иных мест или
произведений из  собрания сочинений  Л.Н.  Толстого  без  того,  чтобы знать
мнение руководящих инстанций  по этому  вопросу. Мы пойдем на это только при
условии, если эти инстанции поддержат нашу точку зрения, согласятся с ней".
     Получив это письмо, Николай Сергеевич записал в дневнике:
     ...15 апреля.  "11-го получил письмо от А.А. Фадеева (от 10-го) о нашем
издании... Письмо хорошее по  форме, искреннее, но тяжелое по содержанию, по
существу.
     Тяжелое потому,  что он, самый влиятельный сейчас человек в литературе,
с такой  легкостью, легковесностью относится к творчеству  Толстого, хотя  и
пишет, что "с глубоким уважением".
     Он судит о Толстом только с точки зрения массового читателя, "миллионов
людей", читающих Толстого, как всякую беллетристику, в часы отдыха и досуга,
забывая  о том, что Толстой - это историческое явление, что это  "глыба", по
определению Ленина.
     Толстой со всеми своими  противоречиями - это выразитель всего лучшего,
чего   достигло  человечество,  он  выразитель,   как  никто,  силы  и  мощи
человеческого  духа.  К  его  высказываниям,  о  которых  пишет  Фадеев,  не
соответствующим теперешней  идеологии,  надо  подходить только  с этой точки
зрения, знать его и изучать. Горький  верно писал, что "...не зная Толстого,
нельзя  считать  себя знающим свою  страну, нельзя  считать  себя культурным
человеком...", "Толстой это целый мир"... "Это человек человечества".
     Так  как  же  вы хотите  закрыть  одну  сторону  этого  мира?  Не  дать
возможности  изучать  всего Толстого  в  целом,  со всеми его  отклонениями,
шероховатостями? Зачем вы хотите отполировать эту глыбу?...
     Ведь наше полное  "академическое" малотиражное издание рассчитано не на
"миллионы  читателей",  ...а  только  для изучения,  именно для тех  лиц,  о
которых Вы пишете в  своем письме:  "рассчитывая, что их будут читать  люди,
принадлежащие  к  одному с ним  классу и  более или менее  ограниченный круг
образованной интеллигенции".  Да, совсем не  миллионы будут  читать 10 или 5
тысяч экземпляров.
     Кроме   того,  под  понятие  "реакционности",  "пропаганды  религии"  и
"интимной стороны" можно подвести все, что угодно.
     Можно вытравить всю  религию из писаний Толстого, можно под интимностью
понимать всю семейную и жизненную трагедию Толстого. Но что же это получится
за  Толстой, если  скрыть  от исследователей  все  это? Получится искаженный
образ. А где же тогда  указания  Ленина  на  противоречия Толстого, в чем же
тогда его противоречия, если не показывать, скрыть все его искания, ошибки и
тот путь борьбы, который отличает его от всех других писателей?
     И второе.  Определенно утверждаю, что никаких "интимностей", которых не
могли бы читать все люди, в  оставшихся  ненапечатанными томах, нет. Они все
уже напечатаны в томах с ранними Дневниками".
     Насколько  можно судить по дневникам Николая Сергеевича, Фадееву он  не
ответил,  но  спустя  почти  месяц,  10  мая 1951  г., направил  в  те самые
"руководящие   инстанции"  докладную  записку  "О  первом  Полном   собрании
сочинений   Л.Н.  Толстого",   где   изложил  все  цитированные  выше   свои
соображения.  В  ней  он  возвращается  к  своей исходной,  бескомпромиссной
позиции.  Записка  начинается  словами:  "Считаю,  что  в  Полном,  научном,
малотиражном издании сочинений Толстого необходимо  печатать  все,  вышедшее
из-под  пера  великого  писателя,  без  изъятия:  все   его  произведения  -
художественные,   трактаты  и  статьи,  черновики,  уясняющие   процесс  его
творчества, дневники и письма".
     (Цитирую по упомянутой статье Н.С. 1958 г.).
     В   течение  последующего   месяца   ответа  на  докладную  записку  не
последовало.  Зато  на  8  июня  было  назначено  заседание  Госредкомиссии.
Переработанный  ("урезанный") план  издания докладывал,  по всей  видимости,
директор Гослитиздата Котов.
     Из дневника Н.С. 10 июня 1951 г.
     "Сегодня кончил проверять листы 50-го тома...
     8-го,  в   пятницу,  заседание  Госредкомиссии.  Мрачное.  Сомневаются,
печатать ли "Исповедь", "В чем моя вера" и "Царство Божье..."
     Поразительно!!...  Фадеев  спросил  меня: согласен ли  я  с  доложенным
проектом  (печатать  не  все). Я  ответил: "Я  принимал  живейшее участие  в
выработке  этого проекта".  Теперь  меня мучат сомнения -  правилен ли такой
уклончивый  ответ. Не следовало бы мне ясно  и точно высказать свою позицию:
мое убеждение -  печатать все. Но если  на данном  историческом  этапе этого
сделать нельзя, то лучше напечатать то, что можно, чем не печатать ничего".
     По-видимому,  Николай  Сергеевич  понимает,  что  его  демарш  в  адрес
"руководящих  инстанций"  оказался безуспешным, и  надо  вновь отступить  на
занятую им было в середине января позицию "приемлемого компромисса".
     ...Наверное,  в  те же  дни  я показал Николаю Сергеевичу какое-то свое
письмо 41-го года. Не помню,  какое и кому адресованное. Но  в связи с ним в
дневнике того же 10 июня сделана еще и следующая запись:
     "Лева  дал  мне  прочесть  свое  старое  письмо  41-го  года.  Как  все
изменилось! Как он  верил и как  верил я в  то  же самое еще недавно! И  как
верили мои  мальчики и отдали свою жизнь за эту веру, за Родину,  за  правое
дело!
     Да, много, много с тех пор изменилось...  Почему?.. Но одна уверенность
осталась. Это  непоколебимая  вера в  общее дело.  Человек не сам по  себе в
обществе  и  жизни,  а  должен  через  все  пройти,  все  пережить  и  выйти
победителем...  изломанным, опустошенным, с  обрезанными корнями. Но  все же
стоять твердо, "как рекрут на часах"..."
     В  ночь  на  11-е  Николай  Сергеевич,  матушка,  Боря  и  я  ездили  к
Белорусскому вокзалу смотреть только что открытый памятник Горькому. Он  нам
понравился. Хотя, по мнению Н.С., "очень голову поднял".
     Из дневника Н.С. 15 июня 1951 г.
     "Меня  совершенно  затравили в Гослитиздате. Предисловие к 48-49 томам,
которое я писал в 49-м году, и которое, как соавтор, подписал Н.К. Гудзий, в
течение  более года читали 8 человек (Фадеев,  Панкратова, Котов, Успенский,
Бычков,  Акопова,  Опульская,  Григоренко).  При  этом  каждый  вносил  свои
замечания, возвращая даже  текст к первоначальному. Теперь опять  Григоренко
сделал малопонятные, мелочные замечания и требует  переработки. Я отказался,
потому что это издевательство. Передает предисловие Пенкину... И так далее -
до бесконечности.
     Несмотря на решение ЦК о необходимости закончить издание в 53-м  году и
немедленно  приступить к  печатанию, готовые тома Дневников  не посылаются в
печать.
     Планы дальнейшей работы не желают обсуждать (конкретно).
     Когда я  протестую против  этих безобразий, на меня  злятся, занимаются
интригами,  нашептыванием,  стараются  охаять  мою  работу и  всех настоящих
работников. Отыскивают всякую мелочь - машинописные опечатки, пишут об  этом
докладные записки, как пример "небрежной текстологической работы", стараются
изнутри  подобрать  ключи.  Атмосфера  стала  невозможной.  Она определяется
трусостью, перестраховкой и карьеризмом. Таких работников и подбирают себе.
     Берут даже на  измор, задерживая одобрение 14-го тома, выплату гонорара
за него и мой отпуск. По ним, чем хуже для меня, тем лучше.
     Но  я  не  сдамся,  пока  есть  хоть какие-нибудь  силы, так  как  несу
моральную ответственность за завещанное мне  Львом Николаевичем,  Владимиром
Григорьевичем и Сергеем Львовичем дело -  "Fais  ce que dois,  advienne  que
pourra"*.
     ...С 29-го июня  тяжело болеет  Наталья Ульриховна.  Врачи предполагают
сочетание  малярии  и гриппа(?).  Во время  приступов температура до  39,6*.
Затем  ужасная слабость. Николай Сергеевич тоже 10 дней в начале июля был на
"больничном листе" по  причине сердечного недомогания.  Кроме того, какие-то
непорядки  и  с   головой:   рассеянность,  депрессия,   потеря  памяти.  (В
дневниковых записях - месячный перерыв).
     Ясно, что  все  это  -  результат  непосильной  борьбы  с  властями  за
полноценное  издание  Толстого.  Необходим  основательный   отдых.  Короткое
путешествие на пароходе - недостаточно. Мы с Сашурой ищем возможность добыть
путевки на 24  дня  в недорогой, но приличный дом отдыха.  Таковой имеется у
ВТО (Всероссийское театральное Общество) на Волге, в "Плесе". С помощью  еще
одного одноклассника Сережи, Левки Штейнрайха (он - актер театра на Таганке)
добываем две путевки на конец августа - сентябрь.
     ...20 июля. "На работе одни неприятности - ушел Бычков, меня постепенно
оттирают от дела...
     Мальчики,  два  Левы  и  Саша,  раздобыли  две  путевки на Плес на 25-е
августа. Занял под 14-й том 1000 рублей у Гудзия и 1000 рублей у А.С....
     Все  время  проверял  еще  раз  по рукописям 14-й  том.  Так  можно  до
бесконечности. Сдал его в Гослитиздат. Сегодня  заглянул в 15-й  и чувствую,
что все забыл. При таких условиях,  кажется, надо прекратить совсем  работу.
Может быть, когда отдохну - пройдет".
     ...Опять   появляется   некий,   мною  написанный  и  начисто   забытый
"документ", датированный августом 51-го года. Он  посвящен личным планам  на
будущее и их "нравственно-идейному" обоснованию. На этот раз  я могу, не без
удивления,  с  ним  вновь  познакомиться  -  он  вложен  в  дневник  Николая
Сергеевича, где от 13 августа 51-го года сделана следующая запись:
     "Вчера  вечером милый и дорогой Лев читал нам  с  Талечкой свои  мысли,
свою исповедь, свой путь жизни.
     И стало легко  и радостно  жить от сознания, ощущения родственной души.
Так все ясно, так понятно, искренно, глубоко и верно. Он нам ее подарил, и я
попросил Талечку, чтобы она дала мне приложить ее к своему дневнику. Там все
сказано, и как хорошо сказано...
     Читая  его  жизнь,  особенно  остро  ощущаешь  мальчиков, как-будто  их
голоса..."
     В свете такого ощущения можно легко понять приведенную тут же запись:
"На случай моей смерти
     Я непременно прошу Леву Остермана быть моим душеприказчиком.
     Второй экземпляр нашего издания Л.Н. Толстого в маленькой комнате и всю
историческую  литературу  (книжки  по истории и  Литературную  энциклопедию)
прошу после моей смерти передать в собственность Саше Либертэ.
     Книги по Толстому и Толстого - по усмотрению моих наследников. Хотелось
бы не разрознивать подобранную специальную библиотеку.
     Всем моим близким  и  друзьям,  кто  пожелает, прошу  передать то,  что
захотят, на память.
     Все это я написал, если переживу Талечку.  А  если  умру раньше ее, то,
конечно,  она  полная единоличная хозяйка всего решительно оставшегося после
меня".
     (Подпись Н. Родионов)
     Из дневника Н.С. 14 августа 1951 г.
     "Каждое утро дежурю и бригадирствую в очереди за билетами на пароходной
станции...
     Сейчас  звонила милая  Анна  Ильинична (Толстая  -  Л.О.),  прочла  мое
предисловие и говорит,  что  была  растрогана  до слез, потому что понимает,
"какой моей слезой это все омыто". Какая радость,  что это  понимают близкие
люди, друзья и, что особенно ценно и хорошо - близкие Льва Николаевича!
     Саша прислал из Кургана фотоальбом нашего "Круглого стола". Уморительно
и талантливо.
     Лева по вечерам допоздна мастерит радиоприемник".
     ...Дальнейшие дневниковые записи идут в следующей (20-й) общей тетради.
На ее форзаце надпись, датированная 19 августа 1953 года:
     "Да, страшная эта тетрадь!
     После моей смерти, друзья,  прочтите мои  дневники, начиная с конца  (с
этой тетради). Может быть, кому что-нибудь пригодится!"
     Сама же тетрадь открывается идиллически - счастливой картиной отдыха на
природе - двумя довольно подробными  записями, сделанными  в доме  отдыха, и
еще  в добавление  к  ним -  конспектом весьма интересной лекции  по истории
Плеса.  И  эти  записи,  и  конспект  (с  целью  чисто  познавательной)  мне
показались заслуживающими полного воспроизведения здесь:
     ...27 августа  1951 г. "Начинаю новую тетрадь на Плесе в д/о ВТО. 23-го
в 2 часа  мы с Талечкой выехали  из Москвы на прекрасном пароходе "Советская
республика". Провожали Лева,  Соня Поливанова, Наташа  Щукина - самая милая,
родная  молодежь, которой  так недостает и к которой мы так тянемся... а они
чувствуют это и, уверен, тоже думают об этом.
     Приехали третьего дня, 25-го. Нас  поселили вдвоем  в одной  прекрасной
комнатке с окнами, выходящими на Волгу, в самом  дальнем домике,  его  зовут
"Поповский домик". Над нами, на  высокой горе, запущенная старинная церковь.
На ней  красуется доска, извещающая о том, что церковь находится под охраной
Комитета по старинным  зданиям  Совмина РСФСР.  Та  же надпись  и  на других
церквях Плеса. Но это не  мешает им находиться в самом  жалком состоянии,  с
выбитыми стеклами и разрушающимися стенами. В первый  же день бродили вдвоем
по лесу и взгорьям. Березовый лес, опушка, дорога, деревенька -  знакомая  и
родная картина.  Так хорошо и привольно, далеко от  людской  суеты. Но когда
хорошо, тогда и больно. Чем лучше и отраднее, тем острее боль, которая лежит
в  глубине и не выплескивается наружу.  Но тут  не удержишь, и  она вместе с
рыданиями  невольно выходит из  замкнутых берегов.  Хорошо,  что никого нет,
видит одна  только Талечка, но  она мать и хоронит эту грусть  еще  глубже и
все, все переживает.
     Идем домой - вокруг церкви старинное, заросшее  деревенское кладбище, и
вдруг площадка, и на ней ряды одиноких могил с надписями: инициалы, фамилии,
годы  рождения (все смежные) и  смерти 42-44 годы. Это  - братское  кладбище
бойцов, умерших  в  госпитале.  Они  нашли "вечный покой" на  высоком берегу
Волги, и на Плесе. Их вечный покой предвосхитил великий художник Левитан.
     Сегодня мы ходили на эту Левитановскую гору, где он писал свою картину.
А могилки героев вот здесь надо мною сейчас, когда  я пишу. Неудержимо тянет
туда, и  даже  несбыточная надежда, мечта  -  вдруг  найду  родную могилку и
надпись...
     Вся душа полна ими, кроме  них почти  ничего не воспринимаю. И радуюсь,
радуюсь, что  я не один,  что  нас двое, и оба  чувствуем всю глубину, и оба
держимся так, что другим не видать..."
     3 сентября 1951 г. "Все живем в нашем уютной комнатке на Плесе. Написал
за это  время письма: сестре Наташе, Саше (длинное, самое основное), Надежде
Осиповне в Горки, Леве, Екатерине Николаевне Лебедевой и Н.К. Гудзию в ответ
на открытку с парохода из-под Ярославля.
     Почти каждый день бродим по необыкновенной красоты окрестностям, делаем
в  среднем по  4-8 километров, при  этом  большую  часть по  горам с крутыми
склонами. Восхищаемся волжскими просторами и сказочною красотой. Здесь, куда
не кинь взор - всюду русская история и  поэзия - умиротворяющая, углубленная
лирика.
     Из необычных событий  за это время было посещение нас  28-го вечером на
плессном  экскурсионном  пароходе  Н.К.   Гудзия,  Татьяны  Львовны  и  Анны
Калиниковны  со спутниками с парохода. Мы вышли их  встречать  и ужасно друг
другу  обрадовались.  Я внезапно  превратился в экскурсовода  и  повел  весь
пароход на  Левитанову гору, давал краткие,  самые  элементарные объяснения.
После  Левитановой  горы зашли к  нам. Все это  так  быстро  и необычно, что
кажется сном на Волге... было какое-то восторженное настроение и  у нас, и у
Гудзиев. Очень милый и дорогой человек и друг Николай Калинкович..."
     (Былая обида  времен начала войны в связи  с  невыходом  книжки Николая
Сергеевича о Толстом, совершенно забыта).
     ..."Сегодня  после  обеда  была   лекция  по  истории  Плеса  69-летней
учительницы десятилетки Любови Васильевны Михайловой.
     Вот ее краткая запись.
     1. На "Горе Свободы" стоит памятник, где написано, что Плес известен по
летописям с 1410 года. (Памятник поставлен плесским купцом).
     2. В  действительности установлено, что Плес существовал еще ранее. Еще
в 12.м  веке он вел торговлю с арабами бобровыми и соболевыми  мехами.  Есть
упоминание в Шехерезаде: "она просила  купить в Поволжьи соболей на  шубку".
Установлено,  что  в  районе  Плеса  в  12-13  веках существовали бобровые и
соболиные заповедники.
     3. В 1410-м году хан Эдигей "отвалил от  Москвы". А "навалил" он на нее
на  судах и  ладьях  по  Волге. Шел через  Плес,  разорил край, увел в полон
женщин и детей, а стариков перебил.
     Князь Василий Дмитриевич (сын Дмитрия Донского), Василий I, с княжатами
из  Москвы  переселился  в  Кострому.  Возвратившись  после откупа  Эдигею в
Москву, "повелел рубить град Плесо", что означало рубить укрепления в Плесе,
а не самый город, который уже был.
     Плесские жители по своей охоте несли военную, сторожевую службу. Они не
имели никакого оружия, но  отличались  замечательным метанием  камней с двух
берегов реки...
     Была выстроена  подводная  стена с узким  фарватером так, что проходила
только одна ладья. Вся вражеская флотилия выстраивалась в  цепочку по первой
лодке, и жители с двух сторон забивали и топили корабли камнями.
     4. В 1420 году в Плесе была моровая язва, опустошившая весь край.
     5. В 1429 году  Плес разорила новая татарская рать, плывшая по Волге на
Москву.
     6. В  13-м  веке "Плес"  носил название "Чувель", то  есть  город птиц.
Когда и почему он был переименован в Плесо (так он зовется в летописях и так
его  называют сейчас местные  жители)  - пока неизвестно.  Он  до последнего
времени,  когда  деревья  пострадали  и были  срублены  на топливо, славился
обилием птиц и соловьиным пением.
     7.  В  1534-м  (или  1539-м)  году  произошла  битва с татарской ратью,
которая на этот раз была разгромлена. "Гора Свободы" (ранее "Соборная гора")
служила укреплением. Сохранилась до сих пор шатровая колокольня 16-го века с
"гляделками" вниз по Волге.
     8.  В 1613 году в Плесо приезжали Минин и Пожарский, набирали  ратников
для  ополчения и творили  суд над боярином Шереметьевым,  перекинувшимся  на
сторону поляков.
     9.  В  1812  году  в  Плес была эвакуирована  труппа  Большого театра и
балетная  школа.  Последняя  помещалась на  территории  нашего дома  отдыха.
Давала представления, чем вызывала возмущение старообрядцев, которые главным
образом там обитали.
     10.  В  дни  Великой  Отечественной  войны во всех  домах  отдыха  были
госпитали (112  братских могил, умерших  в  госпиталях  на  старообрядческом
кладбище над нами). Все население занималось шитьем на армию.
     11. До открытия  железной дороги  и станции в Кинешме, главным занятием
плесовцев  было  кустарное   текстильное  производство.  Ткали  "фламандское
полотно".  Также  славились  плесовские топоры, которые продавались  главным
образом, на Нижегородской ярмарке. Еще в Плесе было высоко развито искусство
резьбы,  как  по  дереву,  так и  по металлу.  Сейчас  на  старых домах  еще
сохранились образцы этого искусства ("металлические ришелье").
     В селе Красном на том  берегу  Волги живет замечательный ювелирных  дел
мастер. В том же селе была открыта первая в Союзе ювелирная мастерская".
     Из дневника Н.С. 12 сентября 1951 г.
     "Читаю "Сагу о Форсайтах", 1-й том. Четыре Джолиона. Это шедевр!
     "Быть всегда добрым  и вести свою линию -  только и всего" -  сказал