ьями, готовы были  пожертвовать в случае
нужды своими  жизнями для Москвы, оскалиться,  но не пустить в Москву немца,
умереть или уйти  из Москвы с последним бойцом Красной  Армии. И  ничего  не
боялись...  Так мы  жили с 16 октября  до декабря 41 года.  Вся Москва  жила
одной жизнью, производила один вдох и выдох... А тут приехали "октябристы" и
пошли  щипать, и работа остановилась, а  кое-где  и развалилась, например, в
библиотеке  Гослитиздата.  Продолжается   это  шкурничество  до   сих   пор.
Бюрократизм расцветает пышным цветом".
     Люда  переселилась  к  Родионовым -  "жили  одними  интересами",  - как
записано в дневнике.
     Во  время бомбежек  никто  не  спускался  в  бомбоубежище.  Боялись  за
сохранность, в случае пожара, подготовленных к печати томов, которые Николай
Сергеевич для  неусыпного наблюдения перенес из  Гослитиздата к  себе домой.
Оказалось, что не напрасно - в здании ГЛИ попала бомба.
     Летом 42 года он вместе с Федей усердно работает на огороде в Кутуарах,
где Гослитиздату был отведен участок, а его назначили уполномоченным.
     "Какая мне  была радость, - записано  в дневнике, - работать с Федей на
земле,  в  поле  и  огороде  в Кутуарах.  Ходить с  ним  на футбол  и вообще
проводить с ним время. Так с ним легко, хорошо  и понятно. Вот будет стоящий
человек, благодаря своим способностям,  своему характеру и своим моральным -
чистым задаткам. Только бы сохранился".
     Кстати, есть и более поздняя запись о результатах работы в Кутуарах:
     "Кончилась моя работа тем, что колхоз  выпахал мою картошку  и морковь,
срезал 300 кочанов капусты и прочего - знамение времени -  грабеж среди бела
дня. А районные власти и  прокурор председателя колхоза покрыли, ссылаясь на
формальности.  Черт  с  ними!  Я  работал ради удовольствия, ради работы  на
земле..."
     Еще  одна  интересная запись  того  же  периода  (все три  на отдельных
листках - вложены в дневник 43 года, но не датированы):
     "Прочитал   замечательную   статью  Гершензона  о  Печерине   Владимире
Сергеевиче (поэт и философ  -  утопист второй половины XIX века - Л.О.). Это
все соки предыдущих поколений, которые мы всасывали с молоком матери. Но они
трансформировались и привели  не к индивидуализму, а  к  социализму. Привели
Русскую  культуру, русскую интеллигенцию к Октябрю.  Ленин ведь  был русский
интеллигент. Ох, много мыслей  вызывает эта книга о народе  и интеллигенции.
Разлад,  хождение  в  народ,  Герцен,  народники,  Блок,  Толстой,  Ленин  и
Октябрь..."
     Должен  отметить,  что  слова: Ленин,  Октябрь, социализм  появляются в
дневниковых записях впервые.
     ...В конце 42 года Николай  Сергеевич, наконец, занят серьезной работой
- редактирует "Записки писателя" Николая Дмитриевича Телешова.
     "Мне была большая радость,  - пишет он, - работать в качестве редактора
над этой превосходной книгой. Еще большая радость познакомиться и общаться с
таким  замечательным  стариком,  как  Н.Д.  Телешов.  Друг  Чехова,  Бунина,
Горького,   организатор   "Сред"  -  литературного  художественного  кружка.
Превосходный писатель, несправедливо  затертый. Выход его "Записок писателя"
будет крупным явлением в русской литературе".
     Здесь же подклеена записка из блокнота:
     "Нынче  19   мая   1943  года  днем  проводили   Федю  в   райвоенкомат
Свердловского  района  - мама,  я и  Боря. Потом на сборный пункт в Спасском
тупике. Господи, что-то будет. Мы, старики, - опять вдвоем, как 25 лет  тому
назад. Только тогда мы были молоды... Милые мои мальчики..."
     Следом за ней еще одна записка:
     "Жизнь свелась на нет - нет детей, нет дела, нет цели, нет жизни. Всего
нет.  Хватаешься  за  единственную соломинку:  увидеть  детей  или  хотя  бы
одного...
     Без дела, без живой работы. Погибаю и болезни все от того же..."
     Спустя семь  с  половиной лет  в дневниковой  записи от 18 декабря 1950
года Николай Сергеевич вспоминает слова  Феди,  сказанные им  в дни призыва:
"Чем я лучше своего брата -  не  хочу никакого блата, как он не хотел. Будь,
что будет  -  все равно. Только  вас жалко. Но я не могу,  я должен идти  на
войну и ничего не боюсь".
     ...Федю направили в  школу младших лейтенантов, расположенную в поселке
Можга, в Удмуртии, недалеко от Ижевска.
     ...Люда работала в госпитале и, потеряв надежду  на возвращение Сережи,
вышла замуж за одного из раненых командиров. Николаю  Сергеевичу было обидно
за сына, тем более что он уверен: она любит одного Сережу.
     Из дневника Н.С. 5 января 1944 г.
     "Никак не добьюсь аудиенции у Чагина... Шляюсь бесцельно в Гослитиздат.
Хочется работать... Вчера написал Феде  еще письмо - пришло от него из Можги
от 24 декабря. Ужасно тоскую по нем...  3-го встретил милого Телешова. Книга
его   все   никак  не  может  разродиться   -  целый  год   в  производстве.
Возмутительно!"
     Наконец, 8 января Николай Сергеевич возобновляет прерванную  с  началом
войны  работу  по  редактированию  53-го  тома  Полного  собрания  сочинений
Толстого (Дневники 1895-99  годов). Неясно,  означает ли  это  возобновление
всего дела Издания. Архив Толстого все еще не возвращен из Томска. Материалы
к 53-му тому, уже находившиеся в  работе, вероятно,  оставались в Москве. Но
редакционный  коллектив  распался:  кто  в  эвакуации, кто  подыскал  другую
работу.
     ...11 января. Продолжаю с увлечением заниматься Дневниками Л.Н. за 1895
год. Вот живая и плодотворная работа.
     Сколько мыслей  вызывает  он, Дневник! Смерть Ванечки  - он  жил, чтобы
вызывать в людях любовь, увеличивать чувство любви. Он продолжает это дело и
после  своей  смерти.  Все  равно,  оказывается,  жив он  или  умер... Какая
глубочайшая истина! Как это близко мне и созвучно! Мама, а теперь Сережа!...
Если  бы  ко всем  людям относиться так,  как  к своим  детям... Ужасны  эти
физические  страдания,  которые  он,  может  быть,  перенес.   Пережить  это
физическое - родительское  чувство ужасно. Но  надо,  стиснув зубы,  перейти
этот порог,  занести ногу  на  следующую ступень. И тогда все  ясно и в душе
своей  не  ропщешь -  как  в легенде  о  "праведном Иове". Правда,  боль  не
проходит,  но боль как  бы физическая, а  сознаешь, или вернее, чувствуешь в
себе что-то выше и больше этого".
     ...12 января.  "Сегодня  Талечка  дала мне  случайно Сережин блокнотик,
написанный  им  карандашом  в марте  40-го  года. Там  его  стихотворения  и
отрывки. Вот один отрывок:
     "Военная служба
     Мне с убийством придется смиряться,
     Запирать свою совесть в подвал.
     Совесть будет о стенки стучаться
     И в душе будет мрачный провал"
     Что ни  слово, что ни строчка - он весь тут Сережа, мой  дорогой! Вот с
какими мыслями ты ушел на военную службу в 40-м году и попал  на войну через
год. А потом что? Не знаю... Мучительно... Пропал ли у него этот провал? Или
так он и переносил его до самого конца?
     Прочел  этот отрывок милой Софье Владимировне  Короленко, заходившей  к
нам. Она очень оценила.
     Был с нею разговор о некотором провале и у меня в душе. О Н.К. Гудзие -
судьба моей книги о Л.Н.Т., как он  мне ее перебил  и  проч. Мне это тяжело,
когда узнаешь о человеке неприятное и хуже, чем привык о нем думать...
     ...Была днем и  вечером  Люда,  ездила  с  Талечкой  на рынок,  а потом
стирала. Люди почему-то  тянутся к нам. Это  создает какую-то иллюзию смысла
жизни. Хорошо, что у нас одинаковое мироощущение и даже  взгляды с Талечкой,
несмотря  на очень  резкие  иногда  расхождения  в  проявлениях.  Есть люди,
которых она определенно любит, независимо ни от чего, такая, например, Люда.
И это очень хорошо. Сережа был бы доволен..."
     ...14 января  в  Москве привычно,  "по-домашнему"  погромыхивали  пушки
очередного  самолета.  В ночное  небо стремительно  взлетали  и  рассыпались
разноцветные  пучки огней. Столица салютовала нашим войскам, освободившим от
немцев белорусские  города Мозырь  и Калинковичи. Диктор радио  сообщил, что
города эти были взяты столь стремительным  штурмом, что немцы  в  беспорядке
бежали  из них. Из окружающих глухих лесов  стали выходить  тысячи партизан.
Николая Сергеевича это известие взволновало до глубины  души. Ведь последние
письма от Сережи пришли из Калинковичей, где он отдыхал после своего бегства
из плена.
     "Господи! - записывает  он в  дневнике. -  Если  б один  только из этих
тысяч  был он, мой Сережа! Терпения больше никакого нет: я его вижу  днем  и
ночью,  и дома и на  улице,  всюду слышу его голос... Так обострилась сейчас
боль от раны. Все заполнено им. Господи помоги!.. Мама помоги..."
     ...23 января салют по поводу взятия Новгорода. Раньше  были освобождены
Петергоф, Красное Село, Ропша. Блокада Ленинграда снята!
     ...27-го - иного рода волнение, связанное с  радио. Приходила  Люда. Ее
свекровь  слышала,  что в  числе  награжденных  был старший лейтенант Сергей
Николаевич Родионов. Через неделю от той же Люды записка,  что звание  Героя
Советского союза присвоено гвардии  сержанту Родионову Сергею Николаевичу. И
каждый раз, хотя рассудок и  говорит, что это  все однофамильцы, - Сережа бы
дал знать  о себе, - сердце в безумной  надежде заставляет звонить на Радио,
наводить справки в военном ведомстве...
     ...30 января  состоялась  встреча  с директором  Гослитиздата  Чагиным.
Окрыленный надеждой, Николай Сергеевич в  дневнике называет ее "значительным
деловым свиданием". Действительно. Они обсуждают ставки оплаты редакторов за
подготовку   текста,  вариантов,   комментариев.   Договариваются,   что   в
окончательном  виде  рукописи будет  просматривать  Фадеев  (он теперь  член
Госредкомиссии),  что  сам  Чагин  будет  визировать  счета,  представленные
Николаем Сергеевичем, и постарается повысить его зарплату до 1 000 рублей...
     "Начинается, как будто, новая эра в нашей  работе" - записано  по этому
поводу в дневнике. Но...  архивы Толстого по-прежнему находятся в Томске. Об
их  возвращении  в Москву  даже  речи  не  идет.  Отговариваются  опасностью
бомбежки поезда. Предложение пересылать частями, фельдегерьской  почтой - по
запросам  редакции  - наталкивается на весьма  "серьезные"  возражения:  нет
холста,  бечевок, сургуча,  а также  денег  на оплату  фельдегерей. Никто не
хочет заниматься всем этим.
     Пока  единственный результат  "делового свидания"  - Николай  Сергеевич
подписал к набору 3 и 4 тома "Войны и мира" - будут печатать.
     ...Письмецо от Феди.  Он томится  однообразием и  скукой  лейтенантской
учебы, рвется на фронт.
     "Оно  понятно,  -  записано в  дневнике,  -  но  ведь  нужны  же  люди,
настоящие, хорошие люди из  молодежи и  для восстановления Родины.  Не нужно
ему переть на рожон".
     Эти слова  расходятся с тем, что  думал сам Николай Сергеевич в  начале
войны. Но теперь исход ее предрешен и жизнью одного сына уже оплачен.
     ...Февраль  начинается  с  небольшой,  но  по  тем  временам  серьезной
неприятности.    Николай   Сергеевич    когда    "прикреплял"   в   магазине
продовольственные карточки, в задумчивости не взял их обратно. Хватился лишь
на следующий день.  Доказать ничего не удалось - на месяц семья осталась без
хлеба  и продуктов.  Это случилось 5-го,  а  через четыре дня  9-го  февраля
произошло  неожиданное обострение язвенной болезни, не напоминавшей о себе с
момента демобилизации в 41 году.
     "Боль отчаянная,  - пишет Николай Сергеевич, -  не  дает ничего делать.
Даже Феде не могу писать"... И все же, видимо, в конце дня добавлено: "Целый
день занимался Дневником 96-го года. Боль очень мешала".

     Из дневника Н.С. 14 февраля 1944 г.
     "Кончил дневник 1896 года. Опять  не пошел в ГЛИ - очень  вчера вечером
болели кишки. Ночью рвало...
     Пришла Люда. Для  меня это испытание - ее посещения и пристрастие к ним
Талечки.  Мне  же она всегда тяжела. Ничего бескорыстного.  Наивный эгоизм -
утилитаризм.  "Петино новое платье"и  т.д. (Она  недавно  родила -  Л.О.)  Я
стараюсь держаться, не показывать виду. Но из этого  добра не будет. Талечка
слишком много ей говорит личного. Зачем она говорит с ней о Сереже?"
     Но чуть ниже, видимо, в тот же вечер:
     "А  о Люде давеча  плохо  написал.  Она оказывается  очень  несчастна и
одинока, и тянется к нам, т.е. к Талечке. И  я не должен ее отталкивать. Это
я  днем на всех  и на все сердился -  болел живот и голова, и был во  власти
беса..."
     Из дневника Н.С. 28 февраля 1944 г.
     "Утром ходил  на рентген.  Открылась  язва  двенадцатиперстной кишки...
получил  первые гранки "Войны и  мира". Вышел сигнальный экземпляр Телешова.
Наконец-то!
     Сейчас А.П. Сергеенко, обеспокоенный  моим здоровьем, хочет хлопотать в
Институт питания...
     От Феди нежное, заботливое письмо матери..."
     ...9  марта.  "Сейчас  слушал  по радио  забытого, прекрасного русского
композитора Гурилева. Какие замечательные, полные мелодии и грустной лирики,
- но не безысходной, как у Чайковского, - песни, романсы. Вспомнилась юность
моя, тогда я его любил: "Соловья", например, или "Матушка-голубушка"...
     ...С  увлечением  держу корректуры  "Войны  и  мира".  Очень  трудно  -
захватывает  содержание.  Корректор  ставит  красным карандашом  вопрос,  не
понимая  особенности и прелести языка Толстого. Язык  его матовый, шершавый,
лишенный глянца. А они все хотят  глянец навести. Не  чувствуют  мощи языка,
все хотят блеска. "Не все золото, что блестит!"...
     С омерзением бегаю по поликлиникам и амбулаториям, чтобы  поместиться в
Институт питания. Думаю, что это не нужно. Противно и оскомина на душе".
     ...14 марта. "Все эти дни болел - сильные боли в кишках. Ходил с трудом
по разным комиссиям... Очень беспокоюсь за продолжение дела в связи со своей
болезнью. Никто не  интересуется,  а  меня  почти  все  "друзья"  покинули в
трудную минуту.  Начал  вчера читать "Нашествие" Тарле.  Читаю  в очередях в
булочную по утрам".
     ...18 марта. "Сегодня ночью проснулся и вижу, что крещусь, и слышу, что
говорю: "Господи, сохрани моих сыновей!... И  вижу  так ясно, ясно их лица -
обоих, ласково  и  с надеждой глядящих на  меня... Долго после этого не  мог
заснуть...
     Вдруг после сегодняшней  ночи мне стало  вериться,  что я их обоих  еще
увижу!..."
     ...Наступил апрель.  Николай Сергеевич все болеет  и держит  корректуру
чистых листов "Войны и  мира". С  Институтом питания дело затягивается - нет
мест. Наталья Ульриховна тоже больна:  верхнее  кровяное давление доходит до
210. Послали Феде заверенную  телеграмму о том,  что  оба родителя больны  -
чтобы попросил отпуск. Через три дня пришла  ответная телеграмма - в отпуске
отказано.
     20  апреля, наконец, Николая Сергеевича положили  в  Институт  питания.
Палата  большая, шумная  -  все  больше интеллигенция, а  значит - спорщики!
Впрочем,  и здесь  тоже,  кроме непременных  шахматистов,  есть  и отчаянные
любители домино - больные-то все "ходячие". Лечат их главным образом диетой.
Взятая с собой корректура не подвигается - мешают. Ни с кем близко как-то не
сошелся,  но  зато  подружился  с  главврачом -  профессором  Гордоном.  Тот
оказался  большим  поклонником Толстого.  Это  не только создало  почву  для
интересного обмена мнениями, но и внесло свой вклад в анамнез больного. В те
времена полагали,  что основной  причиной  язвенной болезни являются нервные
стрессы.  Николай   Сергеевич   в   дневнике   приводит  слова   профессора,
адресованные группе сопровождавших его при обходе врачей:
     "Если человек вегетарианец, близкий Толстому, - говорил Гордон, - пошел
на фронт добровольцем, то  какова же  должна  быть  у него  тогда переоценка
ценностей!  Эмоции, конечно, должны были быть столь сильны, что не могли  не
отразиться  на   организме  да  еще   ослабленном,   без   резервов   (из-за
вегетарианства)..."
     К  середине мая корректуру  "Войны и мира" удалось закончить - работая,
главным  образом,  по  утрам, когда палата еще спала.  Весна в том году была
теплая, дружная, вторые рамы выставили рано. Весенние запахи бередили душу.
     "Лежу  у открытого  окна,  - записывает Николай Сергеевич,  - гляжу  на
голубое небо, на  распускающиеся, клейкие нежно-зеленые листочки ракиты  под
окном, на вспухшую,  дышащую  Землю  под  огороды...  Вспоминается  детство.
Ботово - приезды туда  весной  в это время, переполняющую радость и счастье.
Повторение этого промелькнуло как сон, когда мы с мальчиками моими бедными в
40-м  году ходили туда, в Ботово, к  маме  на могилку.  Неужели это конец? И
остается только воспоминание. Неужели не увижу детей?..."
     ...Посещение  больных  разрешают  раз  в две  недели. Теперь свидания с
Талечкой наполнились особой, горькой радостью и нежностью.
     Из дневника Н.С. (1944 г.)
     24 апреля: "вчера был  приемный  день...  Пришла  Талечка, я ждал ее  с
замиранием сердца. Она пришла - милая, оживленная, рассказывала про домашние
дела. Пахнуло молодостью. Мы с  ней сейчас остались одни и держимся  друг за
друга. Все мысли у меня о ней и о Феде. Принесла Федино письмо".
     ...15 мая: "Вчера  был день свиданий, была Талечка.  Как мне радостно с
ней, а ей трудно. Как геройски она переносит. Какой чудный характер".
     ...2 июня: "Сегодня опять придет Талечка. Господи, как мне хочется быть
все время, ежечасно, ежеминутно с нею. Даже жутко без нее!.."
     7-го   июня   Николай  Сергеевич   отмечает  в   дневнике:  "Величайшее
историческое событие. Союзники  высадились на севере  Франции.  Если  верить
официальной сводке, в переправе  участвовало 4 тысячи кораблей,  а воздушный
десант  осуществили 11 тысяч самолетов (думаю, что  самолето-вылетов).  Речь
Черчилля:  мало одной  капитуляции, надо  обеспечить,  чтобы через поколение
Германия не могла возобновить войну".
     19  июня 44  года  Николай  Сергеевич  выписывается из  больницы.  Язва
утихла, но обнаружилась новая напасть - болезнь печени, холецистит. Несмотря
не печеночные  боли  начал работать над  рукописью Сергея Львовича  Толстого
"Очерки  былого". Организовал  письмо президенту Академии  Наук  Комарову по
поводу скорейшего возвращения в Москву рукописей Толстого из Томска.
     От Феди долго нет писем. Учеба в школе лейтенантов скоро заканчивается.
После выпуска их направляют прямо на фронт.
     В  середине  июля  Николай  Сергеевич  с  Натальей  Ульриховной  ходили
смотреть  как  ведут через Москву пленных немцев.  Им особенно  импонировало
настроение многочисленных зрителей, заполнивших тротуары.
     Из дневника Н.С. 17 июля 1944 г.
     "Сильное  впечатление. Все  одеты в защитное  и обуты,  некоторые  идут
босиком, а  бутцы несут на плече. И старые, и молодые, но,  в общем, средний
возраст. Разные лица  -  разные  люди: есть  угрюмые. Мало типичных  немцев,
по-видимому, чуть не все западные нации. Много усталых, задумчивых лиц, есть
и веселые.
     Поразило нас добродушие публики. Ни у  кого не видно озлобления, даже у
конной и пешей стражи. Старушка в платочке говорит: "Что этих водить? Вот бы
Гитлера за  ногу протащить по Садовой!" У всех,  у публики на лицах сознание
своей  правоты,  победы  и  спокойного   удовлетворения,  но   без   всякого
озлобления. Шли сплошной  массою от Кудрина  до  Смоленского  шириной во всю
улицу   (вероятно,   человек   по   25),   шли    вольным   строем,   иногда
приостанавливаясь.   Пленные   не   производят    впечатления   голодных   и
измученных..."
     В конце июля от Феди  приходит письмо  (от  21-го)  с  фотокарточкой  в
лейтенантской форме. Учеба закончена, ожидается назначение. Федя возмужал, а
глаза все те  же, что были у маленького.  Николай Сергеевич поражается тому,
как он стал похож на Шаховских...
     Из дневника Н.С. 4 августа 1944 г.
     "От Феди письмо от 29 июля.  Он еще в Можге, скучает без писем. У нас с
Талечкой  нервное  состояние: ожидание  его  и  тревога  за него, и ощущение
(совершенно реальное), что вот  он сейчас куда-то едет - может  быть ближе к
нам,