на  редакционную работу я жить  не могу,  т.к. у  меня
семья. При напряжении, м.б., я бы смог свести концы  с концами при 200 р.  в
месяц, но этого я не получу от редакционной работы, а если в общей сложности
и  выйдет около этого,  то с промежутками в несколько  месяцев. А между тем,
войдя в работу, я вижу, что заниматься  другими делами  невозможно, т.к. все
мысли и все время исключительно  эта  работа поглощает. Так  что передо мной
стоит мучительный вопрос, как же быть? И то, и другое нельзя.
     Вл.  Гр.  с  большим  волнением  мне  сказал:  "Я  тебя  очень  прошу и
настаиваю, чтобы ты  от меня не уходил. Если бы ты не ушел тогда, 8 лет тому
назад от  меня,  как бы много  можно было уже  сделать.  Я  гарантирую  тебе
получение 200 руб. в месяц регулярно. Это на моей ответственности.
     Я  возразил:  "Как же ты можешь гарантировать, когда я знаю  финансовое
состояние  Редакции, и, как член Комитета, не могу  допустить по отношению к
себе никаких льгот".
     Вл. Гр.: "Ты  заботишься о том, что могут сказать люди... Дело требует,
чтобы так было, это к пользе дела..."
     Я:  "Не  о том,  что  скажут  люди  я беспокоюсь, а  о том,  что я член
Комитета и получение денег мной может подорвать его авторитет".
     В.Г.: "Я имею возможность гарантировать тебе регулярные 200 р. в месяц,
не затрагивая средств Комитета. Это мое дело. Другого выхода  нет. Ты должен
остаться".
     Я: "Вл. Гр.,  я сознаю, что я должен  остаться и правда, другого выхода
нет. Мне только остается согласиться".
     В.Г.: "Спасибо  тебе!  Ты  меня не  оставляй,  -  и  заплакал,  обнял и
поцеловал  меня, -я одинок... Я всегда знал, что ты самый верный  человек, я
никогда  не   забуду,  что  ты  единственный,  с  очень  немногими,  которые
поддержали меня в критический момент. Даже сын мой отступился от меня".
     Я был  чрезвычайно  взволнован  от  такого  разговора  и  с трудом смог
сдерживать свое волнение".
     Работа Николая Сергеевича над письмами 1910 года продвигается  успешно.
К концу июля 1928 года закончено составление картотеки писем. В это же время
здоровье Черткова заметно ухудшается. 10 июля у него, хотя не очень тяжелый,
но уже второй, как тогда  говорили, "удар". В  конце  июля Николай Сергеевич
записывает в дневнике, что Вл. Гр. плохо ходит, плохо владеет  правой рукой,
пальцы не сгибаются  - учится писать по  линейкам. Ранее он оставил за собой
редактирование дневника Толстого  за 1910 год, но теперь это ему  явно не по
силам.  Николай  Сергеевич  ему помогает.  Постепенно  работа над  дневником
полностью ложится на него.
     Прошло почти 2 года.
     Из дневника Н.С. 31 марта 1930 г.
     "Перерыв  в   записях   большой.  Много   тяжелого  пришлось  нам  всем
пережить... Работал и работаю без перерыва над письмами Толстого 1910  года.
Сдал 81-й том  в ноябре.  Поощрили -  похвалили. С декабря работаю над  82-м
(письма 1910 года занимают два тома - Л.О.).
     Многие друзья уехали...
     Сегодня был у Вл. Гр....
     В.Г.: "Я поручаю тебе еще при жизни  и особенно после  моей смерти быть
главным  работником  по  своду.  Ты  подумай  хорошенько  о  плане  работ  и
осуществлении издания".
     Это  поручение или "новое  назначение",  как сказал  В.Г.,  - для  меня
неожиданно.  Во  всяком   случае  оно   слишком   серьезно   для  меня.  Да,
действительно,  я  хочу  всю  жизнь  заниматься Толстым и  быть  полезным  в
осуществлении и распространении  его  писаний.  Мне это душевно дорого. В.Г.
сказал, что знает и чувствует, что во мне не ошибся".
     Быть "главным работником по своду" означает координировать работу  всех
редакторов, то есть фактически руководить изданием...
     Ну что ж! С Николаем Сергеевичем Родионовым мы познакомились достаточно
подробно.  Этому  относительно молодому  (39  лет)  и  мало  кому известному
человеку предстоит стать преемником  Черткова и принять на свои  плечи бремя
ответственности за исполнение предсмертной воли Л.Н. Толстого.
     Обратимся  теперь  к дальнейшей  судьбе  самого  Владимира Григорьевича
Черткова.  В  1930  году  ему исполняется  76  лет,  он  серьезно  болен.  А
новорожденное  дитя  никак  не может  стать на ноги.  К  100-летнему  юбилею
Толстого в 1928 году не сумели выпустить ни одного тома, который представлял
бы начало "юбилейного" издания. За первые  2  года  вышло  только 2 тома (из
90!). К 1934 году, о котором сейчас пойдет речь, напечатано только 8 томов.
     Причина  одна  -  типичная для  бюрократического  государства,  каковым
оказалась Советская республика с первых лет своего существования. Решение об
учреждении есть,  долговременная  смета расходов утверждена, а  деньги... не
поступают.  Последний  раз  запланированные  ежегодно 100  тысяч рублей были
"спущены" в 1930-м году. Они давно истрачены. И с тех пор - ни гроша.
     В  феврале 1934  года  Чертков  пишет  письмо  председателю  Совнаркома
Молотову. Он уже просит  не возмещения пропущенных выплат, даже не обещанных
ежегодно  100,  а только 75  тысяч.  Эта сумма,  как  он  надеется, позволит
закончить  хотя бы  уже идущую редакционную работу. Проходит три месяца - ни
ответа, ни денег! В отчаянии  Чертков  обращается к последнему средству:  27
мая 1934 года он пишет письмо Сталину. Вот фрагмент этого письма:
     "...Положение  нашей  редакции  сейчас  стало  совершенно   безвыходным
вследствие  отсутствия  средств  на  окончание  дела, об  отпуске которых  в
размере  75  000  рублей  я  просил Совнарком. А  между  тем просьбы  мои об
ускорении  издания   и   об  обеспечении   дела  редактирования  до   конца,
принципиально, как мне сообщили  из  Совнаркома,  не встретили возражений, и
вся задержка заключается только в оформлении, которое тянется уже 4-й месяц.
     Я не обращаюсь еще раз к  тов. Молотову, потому что  писал ему два раза
и,  не получив от него  ответа, не вполне  уверен, что среди  многочисленных
сложных государственных дел он имеет время обратить  лично свое внимание  на
мои обращения к нему.
     К Вам же, многоуважаемый Иосиф Виссарионович, я решаюсь обратиться, как
к тому  товарищу,  по инициативе которого дело это было практически начато с
легкой руки покойного В.И. Ленина. Я  думаю, что одного Вашего слова было бы
достаточно для того, чтобы сразу привести  к завершению  формальную  сторону
затянувшегося удовлетворения  моих  просьб,  изложенных в моем  письме от 23
февраля 1934 г. к тов. Молотову..."
     Результат тот же - гробовое молчание!
     Переживаемые  волнения,  острая  тревога  Черткова  относительно судьбы
всего издания  порождают  губительный кризис  его и  без  того  подорванного
здоровья.  Следствием чего является событие по-человечески  вполне понятное,
но вопиющим образом выходящее за рамки бюрократической нормы.
     Спустя  почти  два  месяца  после письма  отца к  Сталину  относительно
отпуска  злополучных  75  тысяч 19 июля 1934 года председателю  СНК Молотову
пишет письмо сын Черткова Дима (Владимир  Владимирович).  Напомнив  существо
дела, он продолжает так:
     "...между  тем  редакция  в  крайне  тяжелом   материальном  положении.
Зарплата сотрудникам  выплачивается с  крайним напряжением  и с  перерывами,
вследствие чего  завделами  и  главный бухгалтер  уже  дважды привлекались к
ответственности.
     Все эти хлопоты и волнения в связи с крайне тяжелым положением Редакции
в последнее  время  привели к тому, что  здоровье  моего  отца вот уже более
месяца  значительно  ухудшилось и  по  определению  врачей  может окончиться
весьма печально,  если и в дальнейшем  ему придется  переносить огорчения  и
волнения.
     Пишу  Вам  это  письмо  без  ведома  моего  отца,  хотя он  каждый день
спрашивает, нет ли ответа на его просьбу от Совнаркома.
     Разрешение об отпуске  необходимых для  окончания дела Редакции первого
полного  собрания сочинений Толстого 75 000 р.  в ближайшие  дни принесло бы
ему огромную радость и успокоение, которые  так  необходимы ему в  настоящий
момент для восстановления сил и продолжения работы главного редактора.
     В. Чертков"
     И  наконец  последний,  на мой взгляд, потрясающий  документ - еще одно
письмо Черткова к Сталину  -  от  27 июля того же  1934  года. Я привожу его
полностью.  Читатель,  не  торопись  упрекать  меня  или  моего  издателя  в
небрежности  -  письмо воспроизведено точно  по  автографу  Черткова, с  его
лексикой и грамматикой. Лучше вдумайся в то, что они нам открывают...
     "Многоуважаемый Иосиф Виссарионович.
     У меня только что было обострение склероза, от которого я только теперь
по  немногу поправляюсь. Обострение произошло как раз в  тот момент, когда я
хотел писать Вам письмо.
     Посмертное распоряжение  Льва  Николаевича с необходимыми  объяснениями
было написано 31 июля 1910 г., теперь  я его снова написал с незначительными
добавлениями, передав их тов. Енукидзе...
     Я этим документом хотел только  утвердить данные мне Львом Николаевичем
право относительно его  писаний, чтобы это осталось всем всегда известным  в
России и заграницей.
     Мое же письмо говорили другом тоне всегда, так как Вы всегда относились
ко мне по этому  вопросу, как к честному  правдивому человеку. Тем более что
все эти всякие внешние документы Вы, когда пожелаете,  можете уничтожить. Вы
ко  мне  в  этом  вопросе  всегда  также  говорили   просто   откровенно   и
чистосердечно, и только  я заметил в этом положении неизбежно это же простое
отношение ко мне.
     В  моей работе  затруднение заключается в  том,  что с  того  дня,  как
срезали ту сумму, сравнительно незначительную, в которой  я нуждался, вместо
175 тысяч дали в 1930 г. 100  тысяч, я был оказался в безвыходном положении,
как   говорят,   как  бы   неоплатным  должником   и  подвергался  всяческим
неприятностям,  как  невыплата  зарплаты живущим только  на заработок  нашим
штатным   сотрудникам   и   привлечению  прокурором   дважды   к   уголовной
ответственности. В этом положении за то  стало  почти невыносимо и хуже моей
болезни  и  без  того  серьезной  увеличилось  страданием  и  беспокойством,
непреодолимым. Поэтому моя  просьба к  Вам в  настоящий  момент в том, чтобы
отделить сейчас же ту сумму,  которую я испрашивал (75 000 р.), не  смешивая
этой моей просьбы со всеми остальными, которые рассматривал тов. Енукидзе.
     Заключаю  свое обращение с  той  благодарностью  за  ту внимательность,
которую я всегда видел в Вас.
     В. Чертков"

     Письмо  написано человеком  уже не  вполне  контролирующим  свои мысли.
Сыграло  ли  оно  свою  роль  или  просто  советская  бюрократическая машина
совершила  со   скрипом  необходимый  поворот,   но  8  августа   1934  года
постановление  Совнаркома, наконец, состоялось. В распоряжение Черткова были
направлены необходимые  средства и даже тираж издания был увеличен с 5 до 10
тысяч.
     Было уже поздно. Могучий организм Черткова сопротивлялся  еще два года.
9  сентября  1936  года  Чертков умер. Функция главного  редактора  издания,
согласно  положению об  этом,  перешла  безлично к Редакционному комитету, а
фактически к  Николаю  Сергеевичу  Родионову. Кстати, этим же постановлением
СНК он был официально введен в состав Редакторского комитета.


Глава 2. Сражение за Толстого

     Я  уже  писал,  что  основным источником при  изложении истории издания
Полного собрания  сочинений Л.Н. Толстого  будут  служить  дневники  Николая
Сергеевича Родионова.  В них отражен 30-летний период этой истории с 1928 по
1958 год.  К  сожалению, не все  годы представлены одинаково.  За  1928  год
имеется около 50 записей. С 1937 по 1960 год они следуют примерно с такой же
частотой - в среднем по  4 записи в  месяц. Но  между  28-м и 37-м  годами -
провал. В 29-м году - одна запись, в 30-м - две, в 31-м - семь, в 32-м опять
одна (от 19 января). А далее, в  течение более пяти  лет, до 13 февраля 1937
года дневников просто нет!
     Таким  образом  выпадают годы  начала  и  "расцвета"  эпохи  сталинских
репрессий.  Как  они  были  восприняты  Николаем  Сергеевичем?  Почему   нет
дневников за целых 5 лет? Не писал? Или писал слишком откровенно и потому из
осторожности сам уничтожил? Последнее  вполне  вероятно.  Все-таки,  как  мы
помним, в 1921 году Николай Сергеевич  полтора  месяца провел "на  Лубянке".
Так что некоторый опыт взаимоотношений с "органами" имелся.
     Впрочем, возможно, что дневники  за эти годы просто затерялись. Но так,
чтобы за пять  лет подряд, и именно "тех самых" лет? Сомнительно... Но может
быть Николай Сергеевич ничего и не знал о репрессиях? Ну, уж это вряд ли. Да
и кое-какие  сохранившиеся  в дневниках  записи явно  намекают на то, что  -
знал!
     Вспомним, приведенную в  предыдущей главе запись от 31 марта 1930 года.
Она начинается со слов: "Перерыв  в записях большой. Много тяжелого пришлось
нам всем пережить". О чем это? Не о том ли, что в июле 1928 года закончилось
"Шахтинское дело" и уже шли новые аресты в среде технической интеллигенции -
готовился "процесс Промпартии" (он состоится  в  декабре 1930 года). И не  к
последствиям ли всего этого относится в той же записи короткая, неоконченная
фраза: "Многие друзья уехали...".
     Есть еще одно, так  сказать, "лингвистическое" доказательство того, что
Николай Сергеевич с самого начала был в курсе событий. 1 ноября 1930 года он
записывает в дневнике: "В.А. Наумова взяли. Пришлось мне временно взяться за
исполнение  обязанностей  завделами  Главной Редакции. Тяжело.  Надолго  ли?
Авось, скоро  освободят".  ("Главной Редакцией"  именуется  постоянный штат,
собранный  Чертковым  в  Лефортово.  Он  существует  наряду  с  Редакционным
комитетом). Спустя  полгода запись  о том  же:  "Не тут-то  было.  Временное
превратилось в  постоянное. Отвлекает от прямой  работы  - редакторской" (25
мая 1931 г.).
     Вот  это "взяли" (не арестовали, даже не забрали, а короткое и страшное
слово тех лет - взяли) красноречиво свидетельствует о знании происходящего.
     Но как  оно было понято, как воспринято? Толкнуло ли это знание Николая
Сергеевича в ряды хотя бы тайных  ненавистников  новой  власти?  Отнюдь нет!
Такой вывод мы вправе сделать уже на основании записи, датированной февралем
1937 года, через неделю после возобновления дневника.
     Из дневника Н.С. 19 февраля 1937 г.
     "Скончался тов. Г.К. Орджоникидзе. Огромная и очень тяжелая потеря.  Он
очень популярен.  Вереницы  народа  растянуты  по  окрестным улицам  -  идут
прощаться с ним в Дом Союзов.
     Федя  сделал плакат для  школьной  стенгазеты  и прекрасно, трогательно
написал об Орджоникидзе".
     ...О том, что "товарищ Серго" покончил  с собой еще никому не известно.
Его хоронят, как ближайшего соратника и друга товарища Сталина. Цитированная
запись  говорит  об  искреннем  сочувствии,  а значит  и  лояльности Николая
Сергеевича по отношению к власти, Партии и Сталину.  Более  того,  вскоре мы
убедимся, что  он  является их горячим поборником. Какая трагедия! Отчего же
так? Ведь  образованный,  интеллигентный, исключительно честный  и достойный
человек. Попробуем разобраться.
     Во-первых, что касается репрессий в городах  ("ликвидация кулачества" в
деревне уже  далеко позади), то  крайне трудно, пожалуй даже невозможно было
догадаться   об  их  злостной  неправедности.   Многие,  конечно  читали,  а
современная  молодежь,  -  в  большинстве  своем,  -  краем  уха  слышала  о
знаменитых процессах 1936-38  годов.  Мало уже  осталось людей, которые сами
пережили этот шок. Но попробуйте вообразить себе.
     В  довольно большом "Октябрьском зале" Дома Союзов  ежедневно в течение
7-10  дней идут открытые судебные заседания. Зал  каждый раз  заполняется до
отказа  новой  партией  рядовых  граждан,   делегированных  предприятиями  и
учреждениями  Москвы.  Подсудимых  знают  в лицо  по  ранее  публиковавшимся
портретам  и фотографиям в печати. Многие из зрителей встречались с ними  на
митингах,  собраниях,  иногда  даже  лично.   Все   их  признания  полностью
печатаются на  следующий же день после судебного заседания в "Правде" (легко
сопоставить!).  А  признаются они в  ужасных вещах: в планируемых  убийствах
лидеров   страны,   взрывах,  организации   диверсий,   шпионаже,  связи   с
иностранными  разведками.  И все  они  - известные  революционеры, соратники
Ленина:   Бухарин,   Рыков,  Каменев,  Зиновьев,  Радек,  Пятаков,  Томский,
Сокольников и много других.
     До  сих пор непонятно,  как это  было сделано. Загримированные  актеры?
Гипноз? Шантаж судьбой близких?.. До сих пор, когда уже доподлинно известно,
что  все это был обман, его  секрет  не  раскрыт.  А  тогда...  Как  было не
поверить, как не  ужаснуться, как  усомниться в том, что  если уж такие люди
предали  революцию и народ, то сколько еще  предателей и вредителей прячется
вокруг?!. Но Сталин, Партия и НКВД  на страже! Они "отрубят щупальцы гидре!"
Эта  трудная  борьба  с "врагами народа" укрепляет  их  авторитет  и доверие
"простых людей"... А фильмы! "Великий гражданин", "Партийный билет"... Какие
яркие -  и отрицательные, и положительные  образы создавали  превосходные  и
тоже поверившие актеры.
     Я  пишу все  это  по  собственным  впечатлениям 14-летнего мальчика. Но
совершенно уверен в том,  что и подавляющее  большинство взрослых верило так
же. Включая  и  многих,  кого  лично или  их близких давил  кровавый  каток.
Верили, что в этом случае  произошла  ошибка.  Говорили: "Лес рубят -  щепки
летят".
     Кстати.   В  дневниковых  записях   Николая  Сергеевича  за  1937  год,
начинающихся   13   февраля,  нет  и  намека  на   "Процесс   антисоветского
троцкистского  центра", который закончился лишь за две недели до  того  - 30
января 1937 года. Забегая немного вперед, замечу, что в  записях 1938 года -
тоже  нет ни  слова  о "Процессе правотроцкистского  антисоветского  блока",
который проходил со 2 по 13-е марта 1938 года. (Правда, как раз в этом месте
есть большой разрыв в записях - между 22 февраля и 29 марта).
     Ну а принятие самого  режима  диктатуры: подавление  личности,  свободы
мнений, цензура?! Как это можно было принять? По-видимому, как необходимость
военного  времени  -  всемирного восстания  "голодных и рабов" против  "мира
насилья",  которое началось здесь, в  бывшей царской  России и скоро охватит
всю Землю, как суровые условия Великой войны "труда против капитала".
     Это  было  время символов. "Труд" на  плакатах изображался как шахтер в
робе с отбойным молотком, ткачиха в красном платочке или молодой тракторист.
"Капитал" - на карикатурах, как маленький, толстый и злобный буржуй в черном
цилиндре или длинный и костлявый "дядя Сэм" с козлиной бородкой.
     Николай  Сергеевич был всей душой на  стороне  труда. Быть может ему он
рисовался в образах ботовских крестьян его детства. Или трудяг-кооператоров,
которым он  изо всех сил  помогал  в  годы  своей  молодости. А ненависть  к
капиталу  и вообще  к  собственности  (избыточной)  он почерпнул из  поздних
писаний Льва Толстого. Об этом он сам записывает еще в 1928 году.

     Из дневника Н.С. 28 октября 1928 г.
     "Сегодня  ночью думал, что самое ужасное, что есть на свете: убийство и
собственность. Это  два корня,  от  которых происходят все  ужасы:  грабежи,
насилье, воровство, государство и т.п.
     Убийство  - отнимает жизнь,  делает  все  безвозвратным, от  злой  воли
одного человека наступает конец другому.
     Собственность - мое... Как мое? Почему мое? Зачем мое? Что  это  значит
мое,  когда  другому  нужно?  Когда думаешь  об  убийстве  и  собственности,
потрясается   до   самой   основы   все   нравственное   существо.   Хочется
противостоять,  протестовать против  этого всеми  силами  души и никогда  не
можешь примириться. Можно усыпить, но заглушить - никогда.
     А между  тем в  своей  повседневности все  время сталкиваешься с  этими
двумя злами и делаешь уступки за уступками. Сам себе гадок и противен"...
     Будущее,  согласно  строю мы