может дальше. Полная неопределенность теперь...  Сегодня мы  оба почти
всю ночь не спали, почти физически ощущая его...
     Талечка не находит  себе места из-за тоски и  тревоги,  и я  не могу ей
ничем помочь. Очень, очень трудно..."
     ...7 августа.  "Перед вечером ездил с Талечкой за часами на Остоженку к
Петровой.  Оттуда  прошли   переулками,  Староконюшенным  и  Гагаринским  на
Пречистенский бульвар и на новый сквер на Арбатской  площади. Старая Москва,
ничем  не  изменившаяся со  времен  Кропоткина,  так им  хорошо описанная  в
"Записках революционера". На Остоженке  (теперь  улица Метро) посреди  улицы
сквер с травой,  цветами  и копошащейся в  песке детворой. С  одной  стороны
сквера улица, с  другой - деревенская, покосившаяся избушка. На Конюшенном -
старинные  дома  "ампир",  по   большей  части  деревянные   с  отвалившейся
штукатуркой. Кое-где  дома, разрушенные бомбами.  Заборы и деревянные ворота
сожжены  на  дрова. Булыжные мостовые заросли  травой. Пройдя  Пречистенский
(теперь Гоголевский) бульвар, мало изменившийся со времен моего  детства, за
исключением  безобразного "конструктивного"  дома  на  месте церкви с правой
стороны бульвара, попадаешь на Арбатскую площадь и поражаешься новой Москве.
Сзади метро и Художественного  кинотеатра разбит замечательно красивый сквер
по  английскому   образцу  с   прямыми   дорожками,  великолепным   газоном,
орнаментально разработанными клумбами и серебристыми топольками.
     И  так от  Знаменки до  Воздвиженки, прямо на  мавританский Морозовский
особняк.  Весь  сквер  окаймлен,  за  исключением арбатской  стороны,  новой
решеткой  (со стороны Воздвиженки) и  глухим красивым деревянным забором (со
стороны Знаменки  и Б. Крестовоздвиженского переулка).  Не веришь, что это в
Москве, да еще на знакомой  с детства Арбатской площади.  Там последние годы
был Арбатский рынок, от которого и следа нет.
     Мы присели на лавочку рядом с гражданкой с  ребеночком, вяжущей свитер,
и вслух восхищались сквером...
     "Да, вот вы восхищаетесь, - она говорит. - А третьего дня рядом со мной
вот тут  же сидел офицер, который жил с семьей в доме на углу Воздвиженки...
во  время  бомбежки летом 41 года он был на казарменном положении по  охране
Москвы,  а  дома  оставалась жена и  две  девочки  -  дочки. После  бомбежки
приезжает домой: нет ни дома, ни семьи, даже косточек от всей своей семьи не
нашел. "Теперь, - говорит, - прихожу  на этот сквер  в свободную минуту, как
на кладбище".
     И действительно, сколько жизней  погребено под  этим сквером!  И тем он
дороже. Он - памятник военных лет и должен навсегда остаться таким...
     (Сквер был  разбит на площади,  которую  занимал  целый квартал  старых
жилых домов, разрушенных бомбардировкой. Однако у  руководителей  Советского
государства, очевидно, было иное представление о памятнике военных  лет - на
месте этого прекрасного сквера в конце 70-х годов было воздвигнуто  огромное
здание военного Министерства. - Л.О.)
     ...Когда шли по Остоженке  сзади нас шла интеллигентная женщина, хорошо
одетая, лет 45-ти и говорила на всю улицу тонким, смиренным, душераздирающим
голосом: "Отравите  же  меня! Ну,  отравите,  прошу вас. Мне же  нельзя  так
жить!! Мы  свернули в переулок, я взглянул в ее глаза: светлые, устремленные
в одну точку, умоляюще глядящие..."
     15-го числа  телеграмма от Феди: "Еду  завтра, возможно через  Москву".
Николай  Сергеевич с Талечкой сразу поехали на Казанский  вокзал,  узнавать,
когда  приходят  поезда из Можги. 17-го  и 18-го  ездили на вокзал в надежде
хоть на минуту,  проездом увидеть Федю. Тщетно - наверное  провезли окружной
дорогой  мимо  Москвы.  19-го,  20-го  надежда  стала  угасать.  У   Николая
Сергеевича снова начались боли...
     И вдруг,  21-го  августа  в  половине второго дня  энергичный звонок  в
дверь.  Николай  Сергеевич бросается  открывать  -  Федя!!... Очень горячий.
Поставили градусник - 39,5*, ангина. Оказывается, первое место  назначения -
подмосковный поселок Кучино. По  дороге Федя слез в Люберцах и на электричке
приехал в город.
     В тот же день, к вечеру позвонили товарищи. Завтра к 8 утра Федя должен
быть в Кучино. А он бредит, в беспамятстве.
     Из дневника Н.С. 22 августа 1944 г.
     "Была  доктор  Остерман.  С  ее  справкой  отправился  в  Лефортово,  в
гарнизонную комиссию.  Ничего  не вышло. В 2 часа поехал  в Кучино. Разыскал
Фединых товарищей. Был ими принят радушно, все с любовью  говорили про Федю.
Прождал там часа три. Очень интересно  провел это время в Фединой можгинской
среде. (Грустно: сколько-то этих молодых, здоровых ребят не вернутся домой).
Вспомнилась моя недавняя солдатчина. Отпросил Федю до 24-го, до 2 часов дня,
вернулся часов в семь домой".
     24-го с утра Николай Сергеевич с Натальей Ульриховной проводили Федю до
Кучина. Потом гуляли в поле, собирали цветы...
     С  28-го  августа Федя  через день  бывает в  Москве. Ходит  в наряд по
городу - проверка документов у военных. Каждый раз в день его приезда  масса
народу: родные, знакомые, друзья дома, школьные товарищи.
     Из дневника Н.С. 1 сентября 1944 г.
     "...Вечер: Федя, потом  брат Костя, который  принес из своего Наркомата
следующую бумагу:
     "Начальнику отдела кадров Московского военного округа. В 56-м отдельном
резервном полку  офицерского состава МВО, во  2-й  роте 1-го батальона  (ст.
Кучино  Горьковской  ж/д)  состоит мл. лейтенант Родионов Ф.Н.  Убедительная
просьба откомандировать т. Родионова Ф.Н. в мое распоряжение.
     Зам.  командующего  войсками  Южного  фронта  противовоздушной  обороны
Красной Армии
     генерал-майор Петров
     1 сентября 1944 г."
     Что-то выйдет из этого?
     Во  всяком случае для Федора наступила  полоса удач. И в этом отношении
он родился под более счастливой звездой, чем его старший брат..."
     Ниже приписка - другими чернилами и почерком. Вероятно, более поздняя:
     "А ему, Феде, не хочется туда ехать. Едет, как говорит, только для нас,
т.е. родителей. У меня тоже сердце не лежит".
     Даты нет. Что  это? Предчувствие? Время использовано настоящее - значит
написано  не  после...  Воистину, человек  предполагает  как  лучше,  а  кто
располагает?
     Да, конечно, записано было в те же дни. Об этом свидетельствует и фраза
из записи от 6 сентября: "Сегодня ходил в штаб МВО по Фединым делам, ходил с
натугой,  мне тяжело это".  О том же, косвенно,  и  запись  от 14  сентября,
накануне Фединого отъезда в Киев:
     "...Сегодня  сказал  Талечке,   что   будь  я  помоложе  и  поздоровее,
непременно бы  ушел на  войну, на фронт, в  самую действующую армию. Не могу
сидеть  сложа  руки.  Очевидно,  кровь  предков  говорит.  Не  могу  и  Федю
уговаривать на  тыл. Считаю  его стремление на фронт не молодым задором (как
считают другие), а вполне естественным и закономерным побуждением".
     "Другие" - это, наверное, благоразумный брат Костя, организовавший этот
вызов в Киев.
     Через два дня после прибытия туда от Феди телеграмма:
     "20 еду работать Львов".
     Из дневника Н.С. 1 октября 1944 г.
     "От Феди утром  длинное  письмо  от 20  сентября  с подробным описанием
своего двухдневного пребывания в Киеве - с восторгами от красот. Милая Софья
Владимировна (Короленко) и ее киевские друзья приголубили  Федю. Написал  ей
письмо   в   Полтаву.  Феде   написал  во  Львов  "до  востребования".   Ему
предоставляли  выбор:  в  строй или  глубокий  тыл.  И он выбрал, конечно, в
строй. Правильно поступил".
     Для  ПВО Южного фронта  "глубокий тыл" - это Киев. А Львов -  передовая
линия. Хотя  сам город уже  освобожден Красной  Армией и фронт подвинулся  к
границам Польши, в окрестных  лесах под Львовом хозяйничают банды украинских
националистов - "бандеровцев".
     В  октябре-ноябре, то часто, то с большим разрывом, приходят письма  от
Феди. Живет в землянках: сначала в 8-ми, потом в 20-ти километрах от города.
Командует  взводом  роты  управления.  Старается  освоить  технику  зенитной
артиллерии...
     ...А в Москве, в Гослитиздате унылое затишье:
     "И  в  деле  своем,  большом,  значительном  и  ясном, как кристалл,  -
записывает Н.С. 23 октября, - ни в ком и нигде не чувствую  опоры. Везу, или
вернее, держу  один одинешенек,  а  все: в лучшем случае молча  и безучастно
проходят  мимо, а в худшем, и на  каждом  шагу, из  равнодушия  суют палки в
колеса.
     Никому не важно и не интересно знать, что думал  и писал Лев Николаевич
Толстой. Какая слепота! Он слишком велик для них, и  они  его боятся. Ну что
ж!  Буду держать  один, пока жив  и пока силы еще  есть, буду  держаться  до
самого последнего".
     И, как  бы продолжая свою мысль о стойкости "до последнего", записывает
в дневник 2-го ноября:
     "...Мы, старики, произносились физически, но морально  не разложились и
идем за молодым поколением, верим в него и служим ему духовной опорою. Я это
вижу по своим мальчикам и по другим тоже: их друзьям, товарищам и всей массе
сверстников.
     В  тылу у  нас  это не так заметно, так  как  много нытиков, шкурников,
блатников и проч. А на фронте это бьет  в  глаза. Сам испытал эту  силу, эту
свежесть. Потому и верю - искренне, до конца".
     ...3-го ноября - неожиданный и дорогой гость: Степан Андреевич Погодин,
в давно минувшие  времена крестьянский  сын, сверстник и товарищ детских лет
Николиньки Родионова.  Сейчас  он председатель сельсовета четырех  деревень,
что  были расположены вокруг Ботовского имения (в их числе и Алабуха, где до
сих пор живет младший брат Сережа).
     Расцеловались,   стали   вспоминать   милое,  так   быстро  пролетевшее
детство... Потом Степан рассказывал, как немцы заняли весь район, как бабы с
ребятишками  из  деревень,  было, заперлись  в  подвале  "Каменного дома"  в
Ботове. Потом  их  всех погнали в Еськино - собирались отправить в Германию,
да не успели.  Сам он с семейством, самоваром  и  коровой  прятался в глухом
лесном  овраге -  вырыл там  "блиндажи"  для  себя и коровы, замаскировался.
Рассказывал, как потом вернулись наши. Ботовский дом и школу разрушили огнем
артиллерии.  Потом  пошли  в атаку. Немцы  с  холма  вели  огонь из пушек  и
пулеметов. Много наших  положили. Но  все же их одолели -  в  рукопашном бою
немцы не выдержали, побежали.  "Оружия  и  снаряжения оставили! Пропасть!  И
танки, и машины, и орудия все побросали, не успели взять..."
     Конец  рассказа Степана, видимо, произвел на Николая  Сергеевича особое
впечатление. Он его записывает в дневнике со всеми подробностями:
     "Когда ушли  немцы,  -  продолжал  Степан,  -  стали  мы  мертвых наших
собирать. Некоторых, сердешных,  наших же убитых, наши хамы раздели до нага,
все с них стащили.  Ох, если б увидать кто, прямо на месте  своими бы руками
задушил.  Я  всех обыскал, нашел "медальоны смерти" или трубочки с адресами.
Весь вечер после похорон писал по адресам. Потом от многих родителей получил
письма. О тех бедных, раздетых никому нельзя и написать было.
     Похоронили всех в братской могиле на Екатерины Петровны лужайке  против
ее дома, а одна могилка на плотине. Поля моя следит и оправляет могилки, все
думая о своем - нашем сыне. Может быть, и он так же где-нибудь в чужой земле
зарыт в братской могиле  и его может быть раздели, так что и  нам невозможно
сообщить...
     - Да, Степа! Так же и у меня... у нас с женою...
     Очень  звал  к  себе летом  приехать.  Я разъяснил, что тяжело  мне без
мальчиков  моих  там  быть. Мы в 40-м  году были все втроем.  Но  может быть
приедем навестить могилки: мамину и братские...
     (Очень досадно было, что угостить его я ничем не мог: не было в доме ни
порошинки и даже хлеба)".
     Из дневника Н.С. 7 ноября 1944 г.
     "27  лет  Октябрьской  Революции.  Половина  жизни  моей  протекла  при
Советском строе. Как-то все  - далеко и даже чуждо стало! Сколькому хорошему
я  научился и как легко, от души выучился все принимать.  Мне  стало так все
близко  и дорого. Стало  делом  моей жизни, особенно за последние годы, годы
войны. Только жаль, что я стал стар.
     (Здесь  вклеена  вырезанная  из  "Известий"  от  4  ноября  44-го  года
корреспонденция  Б. Полевого из  Чехословакии, где он рассказывает "Одиссею"
некоего нашего сержанта, взятого контуженным в плен немцами и  отправленного
аж  в  Салоники (Греция) для  работ по расширению порта, потом  с напарником
бежавшего  и  через  все  опасности  добравшегося  до  Чехословакии,  где он
организовал партизанский отряд.)...
     ...Вчера вечером  с замиранием  сердца, усевшись  вокруг  радио слушали
доклад  Вождя, а  ночью -  приказ  его  No  220.  Как всегда, ясно,  четко и
определенно. Ясная программа и конец всем кривотолкам о союзниках".
     ...11 ноября.  "От Феди, наконец,  письмо от  1-го. Живет  в побеленной
землянке с деревянным полом, с польской обитой мебелью и даже зеркалом...
     ...Сегодня  в   газетах  официальное  объявление  генерала  Голикова  о
репатриации  советских граждан и  военнопленных: "Советская страна  помнит и
заботится  о своих гражданах, попавших в немецкое рабство. Они будут приняты
дома как сыны Родины..." (подчеркнуто Ник. Серг. - Л.О.)
     Наступают для нас, стариков,  - для Талечки и для меня, критические дни
относительно  Сережи. Она  тоже это сказала, когда я  прочел.  Хотя  надежды
почти никакой нет, но осталась еще вера. Господи,  помоги! Помоги мне верить
и верою достигнуть..."
     ...18 декабря. "Одно могу сказать, что совесть моя  чиста и спокойна. Я
тот же, что и был 3   года тому назад, взгляды мои не изменились ни на йоту.
Я честно и открыто высказываю то, в чем убежден, и не ношу никакого камня за
пазухой. С  тем  же  чувством  и  воодушевлением  я  шел  в  июне 41  года в
добровольцы, в декабре  41 года и далее работал на оборону  в Москве. Личное
горе -  Сережа и тоска по Феде - только закалили меня, но никакого ропота  у
меня нет и быть не может. А потому я открыто жизни и  людям смотрю в глаза и
ни в чем, и никогда не запятнаю себя..."
     ...В  конце года возобновились сильные  боли  - рецидив язвы и  печень.
Поехал в клинику к Гордону. Тот велел, не откладывая, ложится снова.
     ...В начале января 45-го года, после длительного перерыва возобновилось
наступление наших войск. Двинулся  в  Польшу и  1-ый Украинский фронт.  "Это
Федин фронт, -  пишет Николай Сергеевич, -  может быть  и он двинулся дальше
вперед". 16-го января  была освобождена  от  немцев  Варшава. В этот  день у
Николая Сергеевича - особенно острый приступ тоски по старшему сыну:
     Из дневника Н.С. 16 января 1945 г.
     "Сережа! Сережа! - Все думы,  все  чувства к  тебе! Жив ли ты или умер,
сейчас, в  этот момент  для меня  все равно,  потому что слышу,  как ты  мне
сейчас  откликаешься. И  мы  общаемся  с тобой чем-то большим, чем доступные
человеку по его ограниченности  мысли  и  чувства. Когда  я думаю о  тебе, я
выхожу  за пределы своего потолка,  своих рамок, ощущаю  нечто большее,  чем
может ощутить человек, сливаюсь с тем же, с чем сливаешься (поздняя поправка
карандашом: сливался  - Л.О.) ты. И ты живешь во мне, в моей душе, которую я
реально чувствую именно когда думаю о тебе...
     Ах, что  мои  боли значат? Какая это  ерунда -  ощущение своего тела по
сравнению  с этим вечным и вполне реальным сознанием, когда  можешь общаться
вне пространства, вне времени!
     Какое это счастье,  и какие  свежие  силы вливает,  и  дает возможность
дальше жить. И грустно  мне, и радостно вместе с  тем, и легко, и непосильно
тяжело. Крест своей  жизни  духовно несу легко, а тяжесть его непосильна для
тела, разрушает и надламывает его. Но это ведь неважно, когда я знаю другое.
Мама, мама, Сережа, Господи, помоги..."
     ...23-го января записывает  в дневнике, что  получил  от Феди  "нежное,
ласковое, заботливое письмо", датированное  9-м  января. Это письмо окажется
последним...
     В той же записи упоминается, что: "19-го января меня мучили как на дыбе
в  рентгенологическом Институте - неудачно просвечивали желудок. После этого
совершенно болен". Потом выяснится, что именно  в этот день пропал и, скорее
всего, погиб Федя.
     ...31 января. "Каждый вечер, склонившись над картами, мы с Борей следим
за  продвижением наших  войск  в  Германии  и  слушаем салюты.  Историческое
время!..  (А я прикован  к  постели.  И  даже не могу  делать свое  мирное и
необходимое дело).
     От Феди после наступления нет писем. Видно, передвинулись вперед. Божья
воля!...
     За это  время прочел  два чеховских совершенно  замечательных рассказа:
"Рассказ неизвестного человека" и "Палата No 6". Какая глубина человеческого
духа и, вместе с тем,  простота и ясность.  Вспоминаются два других таких же
по  силе   рассказа:  "Смерть  Ивана   Ильича"   Толстого   и  "Господин  из
Сан-Франциско" Бунина".
     ...С 5-го февраля Николай Сергеевич снова в  клинике Института питания.
Днем  и ночью  -  припадки  сильных болей. Тем не менее, в  записи  от 20-го
февраля упоминает, что прочитал "чудную "Педагогическую поэму" Макаренко.
     За  ним последует  Диккенс:  "Николас  Никльби" и "Записки  пиквикского
клуба"  (повторно),  потом  Мережковский  ("Александр  I").   Очень  огорчен
известием о смерти Алексея Толстого.
     Из дневника Н.С. 24 февраля 1945 г.
     "Сейчас  по  радио  передано  печальное  сообщение   о  смерти  Алексея
Николаевича Толстого. Какой большой урон  для нашей литературы! Не закончены
его превосходные вещи,  такие, как "Петр  I".  Они  останутся  навсегда, как
образцы  новой  формы исторического романа, социально устремленного, живо  и
ярко передающего аромат той эпохи. А ранние рассказы?! А "Детство Никиты"!
     Смерть А. Толстого большой удар и для нашего дела, которому он всегда с
пиететом оказывал поддержку. Пока он был жив, я чувствовал в нем опору и мог
к нему обратиться..."
     Из дневника Н.С. 5 марта 1945 г.
     "...Вчера был день свиданий. Пришла Талечка. Два часа полетели, как две
минуты,  не хотелось расставаться.  От Феди нет писем вот уже больше месяца.
Талечка  написала письмо  командиру  части  и  Фединому  товарищу.  Господи,
благослови...
     Феде не могу писать".
     В начале апреля Николаю Сергеевичу ужу во второй раз делают переливание
крови. По этому поводу он записывает в дневнике:
     "Вот до чего дожил: вместо того, чтобы самому отдавать свою кровь, сосу
чужую... А от Феди нет и нет известий".
     ...6 апреля. "Сегодня была у меня Талечка. Первый раз за 2 месяца вышел
с ней  на  улицу.  Бродили по весеннему воздуху,  по  набережной.  На  свету
вглядываюсь в  ее  лицо:  какая печать тревоги, тоски и страдания  у нее  на
лице!  В  своей черной  шапочке-берете, с  седыми висками, а смотрит куда-то
вдаль,  поверх. Сердце разрывается у меня за нее... Я ей заглянул в сумочку,
вижу  письмеца нет от  Феди. Ничего  не спросил и она ничего не  сказала. Мы
вместе страдаем, она знает это, но про это не говорим".
     ...Николай  Сергеевич  с  наслаждением перечитывает "Евгения  Онегина",
упивается им: "Читал его совсем по-другому.  Какая глубина и мудрость! Какая
красота и блеск! Как брызги фонтана на солнце".
     В клинике узнал, что в Гослитиздате сняли директора Чагина. В записи по
этому поводу (17 апреля) - смесь  по-человечески доброго  отношения с обидой
за дело:
     "В Гослите сняли Чагина.  Проработал с  ним 7 лет. Есть и плюсы, есть и
минусы.
     Плюсы: быстро схватывает сущность вещей,  не  формалист, добрый,  любит
помочь, когда за  это  не  грозят  неприятности, работоспособный. Минусы: не
борец, не может ничего отстаивать до конца,  нет системы, не господин своего
слова.  Про личные обиды  и  несправедливости  не  хочу  вспоминать... пусть
останется все это на его совести.
     С точки зрения дела: никогда никаких ущемлений делу и свободе  в работе
не  было,  но за все 7 лет  не вышло ни одного тома.  Интереса к нашему делу
никогда не проявлял и во вне на него опереться было невозможн