стола...
     Из Сашиного описания не видно, что эта, довольно просторная комната (со
второй голландской  печью) служила одновременно  и  спальней хозяев дома. Ее
представляла широкая и низкая  тахта, стоявшая у противоположной окну стене,
рядом с обычной дверью  из коридора. Тахту покрывал спускавшийся по стене от
самого ее верха лиловатый с темными узорами, тонкий, порядком вытертый ковер
("палас"). У изголовья тахты стояла шифоньерка красного дерева с несколькими
ящичками и небольшим зеркалом над ней, служившая матушке туалетным столиком.
Вокруг зеркала на стене висело множество фотографий дорогих ее сердцу людей.
Со временем среди них появилась  и  моя фотокарточка, снятая в год окончания
школы.
     На этой тахте, за спиной у  Николая Сергеевича, в последующие годы мы с
матушкой не  раз подолгу сиживали бок о бок, беседуя вполголоса. Однажды она
мне прочитала стихотворение, начинавшееся словами: "Молчи, скрывайся и там /
И чувства  и мечты  свои..." Тютчева  я тогда  не знал  вовсе. Помолчав, она
добавила: "Это  мое  самое  любимое стихотворение".  Смысл этого замечания я
понял много позже.
     На  этой  же  тахте  мы  сидели,  обнявшись  с  Татьяной   Григорьевной
Цявловской,  и вместе  плакали,  когда матушка умерла. На  ней  же,  на этой
тахте, лежал совсем прозрачный Николай Сергеевич и спрашивал меня, сидевшего
рядом: "Скажи,  Лева, я умираю?" Я  знал, что  дни  его сочтены, но ответил,
будто  не теряю надежды на выздоровление,  однако  полагаю, что следует быть
готовым ко всему.
     Воскрешая  в  памяти   эту  заветную  тахту,  я  вспоминаю  еще   один,
характерный для  этого дома эпизод. Однажды ночью  на ней поперек,  вповалку
лежало с полдюжины молодых людей в ковбойках и довольно грязных комбинезонах
(джинсов еще  не  было), к тому же  вдребезги пьяных... А  дело было так.  В
первые дни  моего появления  в Родионовском доме я встретил  там еще  одного
одноклассника  Сережки и  моего приятеля, Илью Волчка. В первый же год войны
он   был   демобилизован  после   тяжелого   ранения  в  руку.  Поступил  на
геологический  факультет, окончил  его,  и  в  конце  48-го года  отправился
надолго в  экспедицию  куда-то в Забайкальскую тайгу. И вот в  августе 52-го
года вернулся.  Прямо с  вокзала компания друзей-геологов, вызвонив и  меня,
отправилась отмечать  свое  возвращение в пивной  бар "С медведем",  который
располагался  в  подвале  дома,  стоявшего на площади Дзержинского на  месте
нынешнего "Детского Мира".  Набрались основательно. И тут  Илюха потребовал,
чтобы все  вместе  с ним  пошли к  Родионовым, потому  что  "таких людей вам
больше никогда не  увидеть". Компания  согласилась и в двенадцатом часу ночи
ввалилась в дом.
     Как нас  встретили я,  убей,  не  помню. Уверен, что радушно. Наверное,
начались расспросы  и  рассказы,  но вскоре  гости стали  "клевать носом", и
хозяева дома  уступили  нам  на ночь свое супружеское ложе, разумеется,  без
всяких  там  глупостей  вроде  постельного  белья.  Наутро умытые и  немного
смущенные геологи за круглым столом пили черный кофе с баранками. Перед этим
каждому  "в лечебных  целях"  было  предложено  по рюмочке  крепкой домашней
настойки,  извлеченной  из  недр старинного буфета.  А  Николай Сергеевич  и
матушка,  довольные и с  виду ничуть не  усталые, с живым интересом  слушали
продолжение рассказов о героической таежной жизни геологов...
     Однако все это еще далеко впереди.  Сейчас же я хочу закончить описание
квартиры  и  ее постоянных, самых  близких посетителей.  Между  кабинетом  и
гостиной находилась узкая, с одним окном,  полутемная комнатка,  где  стояли
шкафы с материалами к собранию сочинений Толстого и еще одна узкая  кушетка.
На ней часто  ночевала дорогая  гостья, подруга  молодости матушки, седая  и
решительная Анна  Николаевна Федорова. Работала  она  медсестрой на каком-то
заводе,  жила   одиноко  там  же,   в  медпункте.  Тоже  потеряла  на  войне
единственного  сына, Алика. Была Анна Николаевна человеком  добрейшей  души,
хотя и любила притворно построжить своим громким,  грубоватым голосом и Колю
(Николая Сергеевича), и матушку, и нас - "сорванцов".
     Нередко заглядывала в  дом, а в  случае  чьей-нибудь  болезни брала под
свою  решительную опеку Ольга  Сергеевна Муромцева, дочь знаменитого  лидера
кадетов и председателя 1-ой Государственной Думы.  Николай Сергеевич  был на
ней женат  первым  браком, а  Наталья  Ульриховна была  ее подругой.  Однако
тесные   дружеские  отношения  всех  троих  сохранились   (после  некоторого
перерыва) на всю жизнь.
     Превосходный  детский  врач,  Ольга   Сергеевна  после   большевистской
революции благоразумно  уехала работать на Крайний Север. Она там оставалась
и в мрачные годы репрессий. Потом вернулась в Москву, работала со Сперанским
и жила при детской больнице. Другой семьи у нее не образовалось, своих детей
не было.
     Редким,  но счастливым  событием для всего дома являлся приезд младшего
брата Николая Сергеевича -  дяди Сережи. Некогда бравый офицер, получивший в
мировую войну  высшую  награду  храбрецов - солдатские  ордена Георгия  всех
четырех   степеней   и  тяжелое   ранение   в  ногу,  он  выглядел  истинным
крестьянином. Невысокого роста,  коренастый, с большими натруженными руками,
негнущимися пальцами  и  потемневшим  от  солнца и  непогоды  лицом. Говорил
тихим, как бы смущенным голосом и ясно смотрел на мир добрейшими  прямо-таки
лучистыми глазами.
     Отпрыск славного дворянского рода, он после войны 14-го года женился на
крестьянской  девушке  Параше из соседнего с поместьем матери  села, перешел
жить  к ней  и  навсегда прикипел к земле.  Был  умельцем  на все руки.  Сам
поставил  себе  дом  в  деревне. В новые  времена  мог починить  трактор или
комбайн.  Нутром чувствуя землю, охотно консультировал  колхозное начальство
относительно сроков посева  или сенокоса, был всеми в деревне очень уважаем.
Там  и  жил добрых  девять  месяцев  в  году и  только на зиму перебирался в
московскую квартиру  к детям. Матушка Сережу любила и всегда радовалась  его
приезду.
     Другого, среднего брата,  Константина Сергеевича,  я невзлюбил. Мне  он
казался каким-то слащавым, неискренним,  чересчур  религиозным.  Наверное, я
был  неправ.  Николай Сергеевич  с  дядей Костей был очень  близок, особенно
последние  годы  своей  жизни, в отличие  от  матушки,  которая была к  нему
заметно холодна - не знаю уж, почему. Занимался  дядя  Костя пчеловодством и
служил    в   каких-то    советских   учреждениях    -   видимо,   тоже   по
сельскохозяйственной части. Но руки у него были мягкие, городские.
     Нередко  заглядывали в дом  и дочери сестры, Натальи Сергеевны, Софка и
Катя  Поливановы.  Их  рано   умерший  отец  был  основателем  и  директором
знаменитой   в  Москве  гимназии.  Катя  увлекалась  энтомологией.   Девушка
спокойная и рассудительная,  она  закончила Университет и вскоре вышла замуж
за  своего однокурсника,  очкарика.  Впоследствии на своих  мошках и  жучках
защитила  докторскую  диссертацию. Софка  была полной ее противоположностью:
пухленькая, точно с русского лубка, круглолицая, живая, шумная, готовая всем
помочь хлопотунья. Очень любила своего дядю Колю. Сын тети Наташи, рыженький
Костя  тоже погиб  в  войну. Вообще, Великая Отечественная жестоко  покосила
отпрысков семьи Родионовых. Младший сын дяди Сережи,  Колька, во время войны
был еще слишком молод. Зато погибла его отважная старшая  дочь Наташа. Почти
четыре года она провоевала танкистской и уже в сорок пятом, при освобождении
Вены, сгорела в своем танке. Две средние дочери, Соня и Маша, очень славные,
но постоянно занятые своей работой и семьями, бывали в доме редко. Но каждое
появление кого-либо из сестер было радостью - все их любили. Они же обе  при
каждом  серьезном повороте своей  судьбы непременно приезжали советоваться к
дяде Коле. (У старшей, Сони, была странная фамилия по мужу - Суббота).
     Что же касается многочисленных  посетителей дома: сотрудников Редакции,
толстоведов, музейных работников,  литераторов, пожилых  или  юных знакомых,
давних и недавних - всех их привлекала в эту гостиную удивительная атмосфера
внимания  и  доброжелательности. Даже если  визит оказывался не ко  времени,
Николай Сергеевич без тени досады откладывал в сторону работу и  с искренним
радушием  приветствовал гостя:  "Как славно, что Вы  зашли!" И,  конечно же,
немедленно провозглашалось традиционное: "Испьем чайку!" Посетителя подробно
и заинтересованно  расспрашивали  о  его  делах,  радовались  или огорчались
вместе с ним, утешали, старались помочь советом. И не только советом. Помню,
как  целое  семейство  друзей,  у  которых в  доме производился  капитальный
ремонт,  на добрых  пару  месяцев въехало  в гостиную  вместе с  пианино, на
котором дочке необходимо было упражняться. Им занавеской отгородили половину
комнаты, и никого это, по всей видимости, не ущемляло.
     Приведу еще один, личный пример. Я уже совсем освоился в  доме, получил
ключ от входной двери, мог придти днем и, никого не тревожа, улечься спать в
Бориной комнате. А  потом заявиться к чаю,  встреченный радостным: "Лева! Ты
здесь, как чудесно!"
     Так вот. Был у меня в  то время вполне невинный роман с актрисой театра
Красной Армии, Гисей Островской. Я, как полагается, ожидал ее с цветочками у
служебного  выхода.  Потом мы долго  сидели  на скамейке  в скверике  против
театра. Разговаривали,  целовались,  я  читал  стихи.  Она была  замужем  за
знаменитым  актером  того же театра Зельдиным  ("Учитель танцев"). Жили  они
рядом с театром,  так что  и провожать  мне ее  было  некуда.  Жили, видимо,
неважно - через несколько лет разошлись...
     В один  из  летних вечеров  Гися  была особенно грустна  и  после  моих
настойчивых расспросов призналась, что у нее день рождения, но идти домой не
хочется. Я предложил  ей пойти  со мной к моим  любимым старичкам, клятвенно
обещая,  что она об этом не пожалеет. После  некоторого сопротивления,  Гися
согласилась.
     И вот мы заявляемся в дом  часов  около  одиннадцати, к концу вечернего
чаепития.  Я  безапелляционно заявляю: "Эту девушку зовут Гися, она актриса,
но сейчас ей плохо. У нее день рождения и не хочется идти домой".
     Бог  мой,  какая  веселая поднялась  суматоха! Эмка  побежала  на кухню
подогревать  чайник, потом явилась  с  вазочкой  вишневого  варенья, которое
хранилось  "до случая" в ее  кухонных  тайниках.  Матушка  достала из буфета
припасенный  для  какого-то  визита  медовый  пряник, в  который тут же были
воткнуты   неведомо   откуда  появившиеся  свечки.  Бутылку  шампанского  мы
прихватили по дороге в гастрономе "Москва".
     Николай Сергеевич  в  своем  поздравительном  тосте уверял, что  именно
этого события он давно дожидался и для него сохранил какие-то редкие записки
о  театре  начала  века,  которые  тут  же  вручил,  как  он  выразился,  по
назначению. Начались расспросы. Почувствовав непритворный интерес и симпатию
слушателей,  Гися стала с  увлечением рассказывать о  жизни театра, о  своих
ролях и  планах.  Николай Сергеевич  вспомнил  парочку  анекдотов  из ранней
истории  МХАТа,  рассказанных некогда его  великими  актерами.  Матушка - ту
знаменитую ссору Ульриха  Иосифовича с Шаляпиным. Вечер прошел живо,  тепло,
на одном дыхании.  Распрощались  в третьем часу ночи. Я провожал Гисю пешком
до площади Коммуны. Спутница моя была в восторге и утверждала, что никогда в
жизни она так счастливо не отмечала свой день рождения.
     Другой  пример безграничной доброжелательности и терпимости хозяев дома
связан с постоянным  присутствием в  нем  еще одного,  не  упомянутого  мной
жильца  - художника Бориса  Николаевича  Карпова. Он  снимал  под мастерскую
большую комнату  бывшего кабинета  Ульриха Иосифовича.  Была  у него  и своя
трехкомнатная квартира у метро "Сокол", где жила его жена "Милочка", но туда
он наведывался  нечасто.  По стенам мастерской  висели тщательно  выписанные
натюрморты, яркий  портрет  цыганки и  большой  (зачем-то больше натуральной
величины)  поясной  портрет  партизана,  для которого ему позировал  Николай
Сергеевич. Однако славы  ему  эти  творения  не принесли.  И он  обратился к
другой теме, вполне  отвечавшей его честолюбию и, надо полагать, сребролюбию
-  стал   специализироваться  на  портретах   Сталина.  Современники  и   не
подозревали,   что  большая  часть  бесчисленных  портретов  вождя  народов,
особенно  крупные жанровые  картины,  размноженные  в  миллионах литографий,
создавались  в мастерской на  Большой Дмитровке. Самого Сталина "Карпо", как
мы  с Сашкой  его  окрестили, не  видел  никогда - рисовал  с фотографий, по
клеточкам.   В   мастерской  стоял   "Яшка"  -   манекен,  одетый   в  форму
генералиссимуса.  Художническая  братия  Карпова  презирала,  а его  доходам
завидовала. Сам художник был человеком невзрачным, маленького роста, лысым с
темной бородкой и усами "под Ленина".  Очень разговорчивым  и самодовольным.
Он питал еще не распространившуюся в послевоенном советском обществе страсть
ко всему иностранному. Имел собственный автомобиль (редкость в те времена) -
вишневого   цвета   "бьюик"  с  откидным   верхом,  принадлежавший,  по  его
утверждению,  румынскому  королю  Михаю.  При  автомобиле  содержался шофер,
именовавший  своего  хозяина  "патрон",  за  что   получил  от  нас   кличку
"пистолет". Большой многодиапазонный радиоприемник будто бы  достался Борису
Николаевичу от самого Риббентропа, а  прежний владелец его теннисной ракетки
носил титул "второй ракетки Англии".
     Стоит ли говорить, что по своему характеру и  мировоззрению Карпов  был
совершенно чужд  тому обществу, которое собиралось  вокруг круглого  стола в
гостиной.  Сдавать  комнату  состоятельному квартиранту  приходилось  не  от
хорошей  жизни.  Наталья  Ульриховна  не работала,  лишь  получала небольшую
пенсию  за  отца,  а  Николай  Сергеевич,  хотя  и  взвалил  на  свои  плечи
многотрудное  научное  издание  сочинений  Толстого,  за   неимением  ученых
степеней занимал  должность рядового редактора в Гослитиздате  с  окладом 80
рублей в месяц.
     Надо  отдать   должное   Борису   Николаевичу:  когда  в  доме   бывали
интеллигентные гости, он из мастерской не выходил. Но "в кругу семьи"  любил
пофилософствовать на близкие ему темы  (особенно о людской неблагодарности),
удобно развалившись в  кожаном кресле,  стоявшем  в гостиной.  К чему я  это
рассказываю? А  к тому,  что ни Николай Сергеевич, ни матушка, ни даже  мы с
Сашкой по  их примеру не  позволяли  себе ни тени насмешки,  даже  иронии по
поводу его рассуждений. Слушали, соглашались или возражали, но исключительно
на  равных. И в этом тоже, на мой взгляд, проявлялась  особенная тактичность
обитателей Родионовского дома.
     Впрочем, иногда  эти  почтенные обитатели  совершали  немыслимые для их
возраста  "эскапады". Вспоминаю колоссальный  спор,  разгоревшийся в связи с
разговором о любимой всеми русской бане. Может ли человек пробыть 5  минут в
ванне с температурой  воды 70  градусов? Карпов категорически утверждал, что
не может.  Боря предложил ему пари, что он сможет. И вот пари принято, ванна
наполнена горячей водой, тщательно  измеряется температура. В окружении всех
домочадцев  Боря,  защищенный  лишь длинными  черными  трусами,  вступает  в
заполненную паром  ванную комнату.  Больше  всех переживает  матушка  -  она
держит сторону  Бори. Он погружается, согласно условию, "по шейку". У всех в
руках  часы.  Томительные  минуты ожидания...  Победа! Красный,  как рак, но
живой, Боря вылезает из ванной.
     Или  другой  эпизод.  Мы  втроем:  я,  Николай Сергеевич  и  матушка на
спектакле  "Грибоедов"  в театре  имени  Станиславского. Театр полон.  У нас
места  во  втором ярусе. Спектакль средний,  но  актриса  Гриценко, играющая
Нину, - очаровательна! Жаль, что плохо слышно, да и видно неважно.  В начале
первого акта  матушка показывает  мне два  пустующих  кресла  в третьем ряду
партера.
     - Лева, а что если нам с тобой махнуть туда перед вторым актом?
     - Матушка, а если придут и прогонят у всех на виду? Позор-то какой!
     - Ерунда! Да мы и подождем в проходе до самого начала акта. Айда!
     Я с  замиранием сердца следую за полной решимости Натальей Ульриховной.
Она сейчас,  ну прямо  как девочка,  сорви-голова. И вот мы уже  восседаем в
третьем ряду.  Страх, терзавший меня несколько  первых минут  после поднятия
занавеса, утихает. Я с восхищением смотрю на мою "молодую" соседку.
     Еще  одно незабываемое театральное  впечатление  совсем иного  рода.  В
сентябре 50-го года театр Ермоловой показывает пьесу Глобы "Пушкин" с Якутом
в главной роли. Спектакль имеет колоссальный успех. Чтобы купить билет, надо
отстоять очередь в кассу на всю ночь. Сашуры в  Москве  нет  и  я  иду один.
Потрясающе! Последние дни перед дуэлью. Пушкин на сцене не появляется. Но во
всех  мизансценах,  в разговорах  его  друзей  явно  ощущается  и  нарастает
горестное предчувствие неизбежной гибели поэта...
     Следующую ночь я снова выстаиваю очередь, и мы идем втроем с матушкой и
Николаем Сергеевичем.  Не  дождавшись  конца спектакля, я  ухожу  из театра,
покупаю в  винном магазине  напротив бутылку  любимого поэтом  Цимлянского и
встречаю моих стариков на выходе. Мы отправляемся в нашу гостиную,  ставим в
центре стола портрет Пушкина,  разливаем  вино  и далеко  за  полночь читаем
вслух его стихи.
     Николаю Сергеевичу 60 лет, матушке -  63, а нам с Сашурой по 26. Тем не
менее,  отношение к нам, как к равным. Я написал воспоминание о своей первой
школьной   влюбленности.  Его   внимательно  читают  и   всерьез   обсуждают
"литературные достоинства" этого моего первого "сочинения".
     Спустя некоторое время, кажется в  марте 51-го  года, Николай Сергеевич
собирается  навестить старого,  маститого, известного еще  до  революции,  а
сейчас почти  забытого  писателя Николая Дмитриевича Телешова и берет меня с
собой. По дороге рассказывает про знаменитые "Телешовские среды", на которых
бывали Горький, Бунин, Вересаев и другие.  Вспоминает  заключительное  слово
писателя на его 80-летнем юбилее в 47-м году.
     "Много  я  в своей жизни видел и плохого,  и  тяжелого,  и мрачного,  -
сказал Телешов, - но оно все ушло из памяти, испарилось, как сон. А осталось
только светлое и хорошее - оно незабываемо".
     С душевным  трепетом вхожу в полутемную, неизъяснимо пахнущую  стариной
маленькую квартирку. Николай Сергеевич  представляет меня,  как своего юного
друга. Потом я почтительно слушаю их  разговор о былых временах и о том, как
возмутительно   нынче   обходятся   редакторы   в  "Советском   писателе"  с
"Воспоминаниями"  Николая  Дмитриевича,  подготавливая их  третье издание. В
конце вечера Телешов говорит (цитирую по своей записи тех лет):
     "Я  счастлив, что  так прожил  свою  долгую жизнь. Мне  посчастливилось
видеть многих замечательных людей моей эпохи, от которых я  почерпнул  много
хорошего. Теперь все в прошлом. У  меня не осталось даже никаких памяток, за
исключением  рояля. Вот он стоит. За ним целый вечер на моей старой квартире
на Чистых прудах сидел  Рахманинов и играл, импровизировал. Сзади в поддевке
стоял Шаляпин и пел. А когда  Рахманинов уставал, Шаляпин садился за  рояль,
сам себе аккомпанировал и пел русские песни. А как пел! Записи на пластинках
не  передают и сотой доли того впечатления, какое  было от живого  Шаляпина.
Его надо было не только слышать, но и видеть".
     Прощаясь, Николай Сергеевич  сказал Телешову: "Мой  юный друг Лева тоже
пробует писать.  Недавно  дал мне  прочесть  свои прелестные воспоминания из
школьной жизни". Величественный старик  положил мне руку на  плечо и сказал:
"Пишите, молодой  человек, пишите!"  Впрочем, не исключено,  что  услужливая
память  меня  обманывает, и  руку на плечо он мне не клал,  а  сказал что-то
одобрительное просто так, из вежливости.
     Одну странно