вич  ездил  с  Валерией Дмитриевной  на  могилу
Пришвина. "Хорошо было" - записано по этому поводу в дневнике.
     Наступило лето. Николай Сергеевич все чаще гостит  у Валерии Дмитриевны
на Лаврушенском. Об этом упоминание в записях: 8-го и ежедневно с 11 по 13-е
июня. "Хорошо мне с ней. Одна душа" - записано в какой-то из этих дней.
     С 18 по  20-е  июня он пробыл в Дунино, на даче Пришвиных. Ходил в лес.
По-видимому,  читал  и другие  тетради  Пришвинских  дневников,  так  как  в
электричке по дороге из Звенигорода (т.е. из Дунино) 20-го числа записал:
     "...Пришвинские дневники: мудрость, литература будущего, она останется,
как остались древние пророки. Христос, Сократ, Паскаль, Толстой. На мою долю
выпало счастье послужить этому делу - дневникам".
     Таким образом, вопрос о работе  с архивом Пришвина и, в первую очередь,
редактирования его дневников, по-видимому, был решен.
     24 июня. Опять поехал в Дунино. Запись в дневнике:
     "Все  полно  Пришвиным...  слышу его  живое  дыхание и движение  мысли,
представляю себе его образ".
     25  июня:  "В  Дунине.  Занимался проверкой  89-го тома, на другой день
тоже".
     Значит - и работу по Толстому взял с собой.
     Из дневника Н.С. 14 июля 1955 г.
     "Говорят: будь доволен сознанием исполненного дела. Не всякому это дано
в  жизни.  Да,  это верно.  Но  ведь  такое  сознание  статично и нельзя  им
удовлетвориться, сложив руки, и питаться только  пройденным путем, тогда как
жизнь  движется,  а, следовательно,  и ты  должен участвовать как-то в  этом
движении, идти вперед хоть сколько-нибудь,  а не  только оглядываться назад.
Прошлые достижения и заслуги, если нет настоящих, аннулируются.
     Надо  жизнь  все время  начинать  наново, а  то раньше  времени  можешь
превратиться в  труп. Пусть  мне 66 лет! И пусть!  Из этого не следует,  что
надо уходить на  какой-то  покой. Именно  какой-то  покой  -  самое  большое
беспокойство, лучше просто "упокой", чем в жизни покой...
     В августе Николай Сергеевич в компании с Валерией Дмитриевной совершать
турне по маршруту: Одесса - Батуми - Сухуми - Сочи - Тбилиси - Москва.
     23-го октября  он, как  уже повелось,  пошел  в Лаврушенский  разбирать
вместе  с  В.Д.  дневники  Пришвина, как  вдруг почувствовал  сильную боль в
животе. Остался  там  ночевать,  всю ночь  не  спал.  Утром приезжал  доктор
Гордон,  велел  лежать.   Отлежавшись,  он  вернулся  к  работе.  В  большой
Пришвинской квартире ему отвели  комнатку, и, чтобы не рисковать при поездке
в городском  транспорте,  он  оставался  там ночевать в течение  почти  двух
недель.
     Из дневника Н.С. 4 ноября 1955 г.
     "Только сегодня вернулся домой. Хотя и был  больной, но  провел  чудные
дни.  Время  было насыщено интересной  и углубленной работой. Мне предложено
редактировать дневники для собрания сочинений: 6-й том, 1951-53 годы. В этом
же томе будет  напечатана "Мирская чаша". Волновался до слез, читая ее.  Это
венец творчества Пришвина и  по  содержанию, совершенно новому, и по  форме.
Вот уже настоящее произведение искусства...
     ...Сижу вечер дома. Дом стал чужой и даже тяжело.  Неправильно мне жить
одному  дома.  Все надо перестроить и  обменяться  моей махиной на маленькую
квартирку в  Лаврушенском. Жить  с  Лялей  (так называл  Валерию  Дмитриевну
Пришвин -  Л.О.) одной жизнью. И ей, и мне легче доживать вместе, плюс общая
захватывающая работа".
     ...15 ноября. "Все эти дни провел на Лаврушенском.  Ночевал  дома  лишь
два раза".
     ...28  ноября. "Меняться - уйти из этого  гроба, склепа,  где нет живой
души. Пока суждено жить,  надо жить по-настоящему, глядя вперед.  Так хорошо
нам с Лялей,  честно, чисто, легко по  сердцу и  по разуму. Мы оба одинокие.
Теперь не одни, мы вдвоем.
     Вечером 24-го были с Лялей  и Софьей Сергеевной в  литературном музее -
вечер памяти  Блока.  Рад,  что Л. и  С.С. познакомились и понравились  друг
другу..."
     Думаю,  что  насчет  "понравились"  Николай Сергеевич сильно  ошибался.
Такой вывод  можно сделать не  только из дневниковых  записей за последующие
четыре года, но и из той, которой я закончу эту главу:
     Из дневника Н.С. 2 декабря 1955 г.
     "Пришел  домой с  разбитой душой, а там,  на  Лаврушенском, Ляля  с еще
более  разбитой  душой... Очень тяжело...  Надо пересмотреть свою  жизнь. Но
путь мой, мне свойственный, предназначен..."
     (Далее  низ  страницы, примерно  на 5 сантиметров  обрезан  ножницами -
скорее  всего В.Д.  Пришвиной,  поскольку эта тетрадь  дневника оставалась у
нее). Следующая страница начинается так:
     "Думаю все изменится  к  хорошему, так как в основе  правда, честность,
верность и любовь,  настоящая, широкая - дело Божье, а не человеческое. И на
нее нельзя посягать, ее надо беречь".

     Глава 9. Пришвины

     Из дневника Н.С. 26 марта 1956 г.
     "Москва полна разговоров  "от читки" (Доклад Хрущева на Съезде - Л.О.),
котрую почему-то  прекратили.  Мы знали  многое, но  молчали,  как  все.  Не
нашлось ни одного, который бы громко заявил: "Не могу  молчать!". Волнение и
брожение сильное. Все недоумевают. В читке яркое, потрясающее впечатление от
писем  Кедрова, Эйхе и Ленина к Сталину о его грубостях Крупской. И особенно
"военный гений" Сталина, стоивший миллионы жизней".
     9 апреля. "Читки" возобновились. Брат Костя слушал в МГУ.
     Из дневника Н.С. 30 апреля 1956 г.
     "С Лялей  и Костей на великопостной всенощной. "Черты  твои вижу, Спасе
мой, украшенным". Чудное песнопение,  кажется с детски лет не слышанное. Но,
все-таки,  церковь  чужда моему сознанию и мироощущению. Только историческая
традиция, уважение  к  сосуду,  из  которого столько  веков утолялась  жажда
страждущих,  и  воспоминания  детства. Но некоторые  песнопения и  некоторые
молитвы, например, "Господи, владыко  живота моего"  полны глубокого смысла,
мудрости и простоты, как "Нагорная проповедь".
     Во всяком случае,  предаться церкви не могу, но  не могу  и  осуждать и
относиться  легкомысленно.  А если  прибавить еще, что  церковь теперь стала
многострадальна, то и вовсе вызывает уважение. Только низкопоклонство  перед
властями отталкивает".
     Это  вовсе  не  обозначает  атеизма.  И  неоднократно  встречающееся  в
дневнике   "Господи,  помоги!"  -  не  просто  привычная  формула  отчаяния.
Неприятие  относится (вслед за Толстым) только к институту церкви.  "Бог  во
мне и я в нем!" В доме не было икон и молитвы. Но вера в божественное начало
и  направление   жизни  определенно  жила  в   душах  его  хозяев.  Об  этом
свидетельствует другая, краткая запись, сделанная немного позже:
     "Если нет Бога, нет и этики  и верного критерия в поступках - что можно
и что нельзя. И это мы видим по нашей современной жизни".
     2-го июня Валерия Дмитриевна, как обычно, переехала в  Дунино.  Николай
Сергеевич тоже на все лето поселился в Пришвинском деревенском доме. Здесь и
работа - в огромном сейфе архив писателя, и родная подмосковная природа, и с
детских лет знакомая деревенская жизнь, и сердечный друг - заботливая Ляля.
     С  конца августа до  18-го сентября  они опять вместе  путешествуют  по
Кавказу. В конце летнего  сезона  необходимые работы  в саду. 30-го сентября
запись в дневнике:
     "...Опять  принялись за сирень - досадили.  Как-то примется? Потом надо
подсадить  елки.  Завтра утром  уезжаем  опять  в Москву. Жалко  -  уж очень
разохотился работать. Это мое настоящее, облагораживающее дело -  копаться в
земле и  вообще  деревня,  особенно  осенью. Чувствую себя  здесь  настоящим
человеком. А сколько радостных, светлых воспоминаний".
     1-го октября  Анну Николаевну  разбил паралич. Забрали ее, одинокую, из
медпункта  и привезли под  опеку Эммы на Большую Дмитровку, уложили  в  "ее"
комнатке рядом с кабинетом.
     Из дневника Н.С. 14 октября 1956 г.
     "Днем  заснул и видел во  сне, как убили Сережу - пуля прошла навылет в
висок...  Застонал  и  проснулся.  Я помню,  как он  бредил, когда  у него -
мальчика, страшно болела голова при высокой  температуре. Боялись менингита.
Старик, доктор Шмидт неотступно сидел около него, а он кричал: "Вон она, моя
голова, отделилась и я никак  ее не  могу догнать... Помогите!"  Было  очень
страшно, а через 5 лет он был убит, должно быть, выстрелом в голову...
     Проснулся. Ляля тихо занимается с настольной лампочкой".
     ...30  октября.  "Ходил  домой.  Анне  Николаевне  хуже.  Переезжать из
квартиры сейчас нет возможности. Решил твердо отложить  до весны. Все звонят
неприятные обменщики".
     Начало  ноября  56-го  года отмечено  кровавыми  событиями в  Египте  и
Венгрии. Николай Сергеевич  их остро  переживает. Записи в дневнике отражают
его смешанные чувства: давнее и убежденное осуждение капитализма соседствует
с  сомнениями  по  поводу вмешательства советских войск  в  ход  венгерского
восстания.  Безмерная жестокость восставших на  втором  его этапе заставляет
Николая Сергеевича оправдать это вмешательство.  Вместе с тем,  он понимает,
что   начало  резни   было  спровоцировано  коварным   и  тоже  безжалостным
подавлением  нашими танками первого, относительно мирного  этапа  венгерской
революции. Вот эти его записи в хронологическом порядке.
     3 ноября.  "Война на Суэце!!? Венгрия!!? Что-то будет? Вряд ли  мировая
война, тем более атомная... там негде, а во вне - вряд ли найдет поддержку в
народах...
     Но  неужели правительства  Идена  и французов не  понимают,  что  жизнь
человека  (а их много будет убито со  всех сторон)  дороже, чем  интересы  и
барыши какой-то англо-французской кампании?.. Где этика, где тут мораль, где
религия?"
     4  ноября.  "В  Венгрии  новое,  опять  социалистическое  правительство
обратилось  за помощью  к  советским  войскам. Что-то  не  то! Что же  будет
дальше?  Думается,  все-таки, что Правда победит и река  вспять не  потечет.
Хотя и трудно!"
     12  ноября.  "Венгрия... Подыхающий разъяренный  зверь хотел все и всех
уничтожить, вернуть былую силу, но ему не удалось.  Сила новой  жизни  взяла
свое и зверь - реакция подыхает.
     Говорят: это не сила жизни, а советские танки. Да, советские танки были
и,  видимо,  разгулялись во  всю. Но в  создавшемся положении, когда пожар и
буря, имеющий силу,  не мог не броситься на помощь теми средствами, которыми
он располагал. Тут уж некогда спрашивать, можно или нельзя. Когда пожар, его
надо  тушить...  Когда  на моих глазах потерявшие  облик человеческий  люди,
движимые  диким  инстинктом толпы, измываются  над человеком, вешают  его на
уличном  фонаре  за  ноги  или  в  глотку пригваждывают  его штыком  к полу,
вероятно  и  я,  "непротивленец", каким  меня  считают, бросился бы  спасать
человека, как бросаются спасать утопающего в воде или горящего в огне.
     Тоже  ужас, тоже насилие... Но, все-таки, есть разница:  там,  в Суэце,
европейские  "просвещенные  державы"   бросились  убивать  беззащитных  ради
спасения своих барышей, а здесь, в Венгрии, советские войска  (а раз войска,
то  они не  могут  иначе), бросились  на  помощь  своим  братьям,  терзаемым
озверелой толпой, заморскими диверсантами и фашистами..."
     23 ноября. "В "Литературке" ответное письмо наших писателей французским
о Венгрии. Все верно,  но отчего нигде не пишут  о  первом подавлении  силой
венгров? Второго - не могло не быть. Это ясно. А вот первое?.."
     Анну Николаевну  6-го ноября положили  в Филевскую больницу,  а  оттуда
12-го перевезли в психиатрическую лечебницу на "Канатчиковую дачу".
     "Ужасный конец многострадальной одинокой старости, - записывает Николай
Сергеевич.  - Но что же делать? Старались сделать, что  можно! Но ни у  кого
нет сил..."
     Из дневника Н.С. 13 ноября 1956 г.
     "Вчера говорил с Левой и Сашей: как тяжело мне дома, в стенах  с вещами
обездушенными. Похоже на склеп. Оттого и хочу меняться.
     Говорят, что я добрый. Это неверно.  Какой я добрый, когда все личное у
людей  меня  перестало  задевать за  сердце,  которое,  видимо,  огрубело  и
притупилось?"
     Последнее замечание, я полагаю,  связано с судьбой Анны  Николаевны.  А
для  "бегства  из  дома" было  несколько  причин. Во-первых,  действительно,
опустевший  дом, его  стены, старая  мебель, круглый  стол  под  абажуром  с
чертиками непрерывно бередят рану, напоминая об утратах.  Хорошо съездить на
кладбище, в Ботово на могилку матери - повспоминать, погрустить. Или на пару
дней в родные  Горки,  где как  бы еще витают тени  ушедших. Но жить с этими
чувствами повседневно - тягостно. Во-вторых, старые стены с назойливым шумом
заполняет чуждая жизнь. "Рыцарь" - Боря Татаринов с помощью фиктивного брака
выписал к себе из Алма-Аты уже далеко  не молодую дочь своей бывшей "пассии"
с ее сыном.
     В  дневнике   (еще  в  конце   54-го  года)  есть  запись:  "Татариновы
постепенно,  "тихой  сапою"  захватывают  гостиную". Софка  вышла  замуж  за
пьянчужку  и  дебошира  Костю  О.   Родила  сначала  одного,  потом  второго
мальчишку. Костя их  бросил  и все трое  тоже  поселились  в  доме.  Повсюду
валяются какие-то тряпки, сушатся пеленки, полный хаос...
     В-третьих,  укоренившаяся в  течение многолетней,  счастливой  семейной
жизни  настоятельная  потребность в  понимании и сердечном женском  участии,
заставляет  Николая  Сергеевича  искать дружбы  сначала с Софьей  Сергеевной
Урановой, потом с Валерией  Дмитриевной Пришвиной. Это  вызывает  молчаливое
осуждение  всех  новых   "домашних",  как  измена  памяти  матушки.  Он  это
чувствует, даже стесняется звонить из дома по телефону...
     "Родионовский   дом",  увы,  больше   не  существует.  Я  вижу  Николая
Сергеевича редко. Сашка - тоже. Мы с Валерией Дмитриевной не питаем симпатии
друг к другу. Наверное, я в этом виноват.
     Из дневника Н.С. 7 января 1957 г.
     "Днем  был  в  "Доме архитектора"  на  докладе  Суркова о совещании  по
литературе в ЦК в начале  декабря. Рассказывал, кто что говорил, и в конце -
речи секретарей ЦК Шепилова и Поспелова.
     Все обрушились  на Дудинцева, Симонова, Пастернака, Паустовского, Бека,
Бергольц,  Гранина  и  других,  осмелившихся  поднять свой голос  о  свободе
литературы  и  свободно  критиковавших  наши  порядки.  В  общем,  окрик  на
писателей, чтобы не зазнавались и поняли, что никакой "весны" нет и не может
быть.
     Уверены  в своей правоте, парящие над землей, не видящие, что  творится
вокруг. Ужасно  тяжелое,  гнетущее впечатление.  Промышленные  -  де успехи,
пенсии,  урожай... Вот результаты, вот достижения!... А люди? Жизнь людей во
всей  стране?  Кому-то  хорошо  (кучке),  а массам  - горе. Зачем же  на это
закрывать глаза? Все равно шила в мешке не утаишь..."
     ...10 января Николай Сергеевич и Валерия Дмитриевна поехали  в  Орел на
конференцию, посвященную писателям-орловцам (Тургенев, Бунин, Грановский, Л.
Андреев,  Пришвин,  Фет,   Апухтин,  Зайцев).  Осматривали   литературный  и
мемориальный музеи. Комната Бунина сохранилась в неприкосновенности, Николай
Сергеевич ее узнал. Записал в дневнике:
     "...Как жаль, что я тогда, в 1912-14 годах, общался  с Буниным и ничего
не сохранил  документального о  нем.  Помню его  держащего  венец  над  моей
головой на моей свадьбе с Ольгой Сергеевной в июле 1912 г. (Жена Бунина Вера
Муромцева  была кузиной О.С. - Л.О.)... подпись в книге "брачного  обыска" -
Академик  Иван  Бунин.  Помню  еще  свой  разговор  с  Иваном  Алексеевичем,
уговаривавшим меня идти на войну добровольцем зимой 1914 года".
     ...20  февраля  Николай Сергеевич навещал  старинного друга дома, Софью
Федоровну.  "...Как  всегда, - пишет он, -  добро и  хорошо поговорили.  Она
преисполнена  оптимизма.  Отрадно это  старое, отживающее поколение, живущее
всегда  надеждами на  хорошее и потому  бодро переносящее  все тяготы.  Свое
личное - всегда на втором плане".
     Из дневника Н.С. 27 февраля 1957 г.
     "...25-го   вечером   был   Пастернак   Б.Л.   Принес   свою   рукопись
"Вступительный   очерк   к   книге   избранных   стихотворений".   Это   его
автобиография. Прочли  с  Лялей  залпом,  с волнением. Давно не  читал такой
замечательной вещи. Глубина, честность, поэтическая форма. Рукопись издается
(к удивлению) Гослитиздатом... В очерке есть такое место:
     "Терять  в  жизни  более необходимо,  чем  приобретать. Зерно  не  даст
выхода, если не  умрет. Надо жить, не уставая,  смотреть  вперед и  питаться
живыми запасами, которые совместно с памятью вырабатывает забвение"!!
     (Подчеркнуто Н.С.)
     В начале следующего  месяца, очевидно, Пастернак принес на Лаврушенский
и рукопись романа "Доктор Живаго". Николай Сергеевич читает ее с увлечением,
записывая три дня подряд в дневнике:
     11  марта. "Вечер,  сижу,  запоем читаю Пастернака, 2-ю  часть "Доктора
Живаго". Замечательный роман по верности, глубине и оригинальности.  Высокое
художественное наслаждение. Лара и Юрий, как это все близко..."
     12 марта.  "До ночи читал "Доктора Живаго". Ужасное место: Лару обманом
уволакивает   отвратительный   "Молох".  Не  спал   от  переживаний.  Гибнут
прекрасные люди, Антипов-Стрельников. Революция дала ложный пафос его жизни.
Погубила  настоящего  человека.  Показана  ложь,  трезвон, фальшь этих,  так
называемых, идей..."
     13  марта. "Ночью кончал "Живаго".  Смерть его.  Смерть Ларисы. Сильно,
глубоко! Читал запоем, кончил в 4-м часу...
     Читал стихи  в  конце рукописи. Хожу весь  день понурый.  Вероятно,  от
бессонной  ночи и от переживаний за всколыхнувшую меня, очень близкую  моему
сердцу книгу Пастернака.
     Бродил  по  Замоскворечью.  Все под  (бодрым  сейчас)  впечатлением  от
Пастернака. Классическое  художественное произведение...  Отблеск Бога  и по
форме-красоте и по  глубине содержания.  Снежок идет. Воздух чистый. Дышится
легко".
     В апреле-мае ряд записей в дневнике, где начинает  проглядывать диагноз
смертельной  болезни  (рак легких). Николай Сергеевич о нем догадываться  не
желает.
     12 апреля. "Вчера была доктор Рыжковская. Нашла, что обострение язвы не
прошло, лежать еще неделю. Посылает в Ессентуки. Для меня эта санаторная или
"домотдыхная"   обстановка  -   нож  вострый...  Чувствуешь  себя   каким-то
тунеядцем".
     21 апреля. "С милейшим  моим доктором П.Б. Рыжковской ездил на рентген.
С язвой все в порядке, но нашли какое-то неведомое мне затемнение в верхушке
левого  легкого.  Мне оно  никогда  не дает  о  себе  знать.  Вероятно,  это
результат моих старых воспалений легких в 1914 году (три раза за одну зиму).
А, в общем, ерунда! И  противно тратить время,  возиться со своей физической
персоной".
     10  мая. "8-го  приехали  на  такси  в  Дунино.  Должны  были  приехать
накануне, но неожиданно потребовали меня на 8-е утром на рентген. Третий раз
нашли  какое-то  затемнение в  левой  верхушке легкого,  вроде  туберкулеза.
Поставили диагноз "пневмонический склероз легкого" - новая болезнь,  которую
я  не  чувствую и которой,  вероятно  нет.  Специалисту  надо  же что-нибудь
найти..."
     14 мая. "Врачи не дают мне санаторную карту в Ессентуки. Нашли какой-то
"пневмоносклероз",  который  не дает  о себе знать - я прожил с ним (с 14-го
года) всю жизнь.
     Отъезд на Кавказ  отменен, путевка и железнодорожный билет  в Ессентуки
Лялей проданы. Мне ничуть не жалко".
     16 мая. "Вместо Ессентуков Дунино под вечер. Необычайное  зрелище - сад
белый:  вишни, яблони, сливы  цветут. Сирень и  ландыши распускаются, желтые
лютики с пряным запахом  и лиловенькие фиалки. Все  так же, как  было годы и
века  тому  назад  и  как  будет потом,  когда  и мы  все  сольемся  с  этой
благодатью.
     Разница с прошедшим своим  только та, что раньше  воспринимал это все с
восторгом,  с  приливом  энергии и  молодости, а  теперь с  тихой,  уходящей
грустью..."
     В начале июня Н.С. и В.Д. почему-то вернулись в Москву, и он поселяется
снова "у себя" на Дмитровке.  То ли Валерию  Дмитриевну  испугало подозрение
врачей