народа. — 
С.Н.) — не грабители, как свой брат, деревенский кулак, мы для него даже не 
просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское 
обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас 
страстно... Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом — 
бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, 
которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости 
народной»[419]. Будущее показало справедливость этих слов.
Конечно, любой интеллигент испытывал вину перед народом, он согласен был на 
любую жертву ради него. Но он и его согласен был (как иной интеллигент-политик 
согласен и сейчас) принести в жертву. Когда в 1900 г. возник конфликт на границе 
с Китаем, то жители Благовещенска не выдержали на практике линию 
«русско-китайской дружбы», провозглашавшуюся в то время. Они собрали всех 
«желтых» на берегу Амура и велели им вплавь переправляться на маньчжурский 
берег. Несколько сот китайцев утонуло. Местная же интеллигенция одобрила эти 
«патриотические» репрессии, о чем с негодованием сообщала столичная либеральная 
печать. По свидетельству Кистяковского, «русская интеллигенция никогда не 
уважала права... При таких условиях у нашей интеллигенции не могло создаться и 
прочного правосознания...»[420]. Это-то вненравственное отношение к 
историческому процессу и стало одной из важнейших причин кризиса интеллигенции.
Проблема «интеллигенция и народ» — специфически российская: в результате 
экспансии на восток, начавшейся еще в XVI в., русская народность рассеялась по 
просторам имперской громады, поставив под вопрос саму возможность общественного 
мнения. На Западе со сравнительно небольшими по территории странами не могло 
быть специфической для России темы связи интеллигенции и народа. Там изначально 
было право народа (см. главу «Версия Салического закона IX в.»), сословная 
взаимосвязь, иерархические обязательства и равенство перед законом. У нас же эта 
связь могла осуществляться с помощью либо власти государства, либо 
интеллигентской власти духа, но в любом случае власти. В этом и состояла 
особенность русского духовного развития. Власть была знаменателем разностилья и 
многоукладья российского гиганта. Потому впоследствии и оказалась так близка 
революционным интеллигентам идея абсолютизации власти как демиурга исторического 
процесса. Но когда это случилось, понятие революционной интеллигенции 
теоретически обессмыслилось: прилагательное, непременно связанное с идеей 
насилия (пусть и во имя общего блага), в процессе революции «съедает» 
существительное, субстанционально тождественное духу творческого начала.
Однако проявленные в перспективе все упомянутые характеристики интеллигенции как 
слоя, к которым, впрочем, надо добавить еще и антисемитизм, развившийся у 
некоторой ее части[421], привели к ее жесточайшему внутреннему кризису, имевшему 
следствием тот факт, что как слой, как некая совокупность единомышленников она 
перестала существовать. Тому причиной и аморализм политического поведения разных 
ее групп, и отсутствие некой общей идеи, кроме «блага народа», которое, как 
выяснилось, каждый понимал по-своему. Идеи же общей и быть не могло, поскольку 
многие из тех, кто примеривал себя на интеллигентность, ощущали себя прежде 
всего личностями, которые не могут подчиняться узко-партийным интересам. Потому 
странно, что эта идея набирает силу сейчас.
«В то время очень хотели преодолеть индивидуализм, и идея «соборности», 
соборного сознания, соборной культуры была в известных кругах очень популярна, — 
писал Бердяев. — ...Художники-творцы не хотели оставаться в свободе 
индивидуализма, оторванного от всенародной жизни. То было время очень большой 
свободы творчества, но искали не столько свободы, сколько связанности 
творчества. Этим компенсировала себя культурная элита... оторванная от народной 
жизни... Но никто из творцов той эпохи не согласился бы на ограничение свободы 
своего творчества во имя какого-либо реального коллектива»[422]. Сегодня 
очевидно, что Бердяев обозначил не столько реальное, сколько желаемое состояние 
дел — послеоктябрьская история пестрит примерами подобного ограничения не только 
по злой, но и по доброй воле.
Постановкой проблемы личности интеллигенция практически исчерпала себя как 
цельное сословие. В 1917 г. вряд ли к ней можно отнести характеристики 1905 г. 
Интеллигенция превратилась в интеллигентов — в каждого отдельного интеллигента. 
Со своей моралью. Со своей историей. Со своим представлением об истории. 
Объединенных друг с другом только прежним интеллигентским зарядом — 
жертвенностью по отношению к народу. Эта жертвенность, усугубленная чувством 
вины перед народом, облегчила в дальнейшем жертву убеждениями.
Первая смена образца: экономическая история
История как экономическая история — один из образцов, одна из метафор истории, 
разумеется сопряженная с описанной ситуацией исторической мысли, напряженностью 
политической атмосферы, обусловившей слишком поспешный перенос решаемых 
социальных проблем внутрь исторического исследования, сосуществование разных 
историй при отсутствии единой, общеинтеллигентский кризис. Все это (то есть 
метафора, сращенная с телом события) привело к ослаблению достоинства истории 
как особого единого знания, подготовило ее идейное грехопадение. И 
действительно: если история не то или это, где то и это — фокусы единства (в 
чем, собственно, и состоит свойство концепта), а релятивистские и то, и это, да 
еще развиваемые разными темпами, то одной можно пожертвовать во имя другой, 
например политической историей во имя экономической. Вот эта мелочь (всего-то 
союзы: и, или), сбившая концептуальность во имя необязательного хаотического 
нагромождения специальностей, вела к тому, что медленно развивавшиеся, не 
связанные друг с другом профессиональные «истории» с 1917 г. по 1937 г. 
приобрели характер бурного столкновения между собой, которому к тому же была 
придана непосредственная политическая выразительность.
Ведь казалось, что после победы революции первенствующее место должна была бы 
занимать экономическая история, которая была призвана «вышибить раз и навсегда 
сладенькую легенду субъективной идеологии, …чтобы проложить дорогу хотя бы 
элементарно научному познанию истории»[423]. В огромной мере так оно и было. С 
одним только «но». За показной королевской значимостью экономической истории 
стояла тень серого кардинала политики. Впрочем, и это не совсем точно, если 
вспомнить общебольшевистскую настроенность на мировую революцию: мы начали, 
Германия завершит. Что это значило? То, что в истории того времени как бы 
соединились два «магдебургских полушария», две карты — экономическая и 
политическая. Подразумевалось: мы неразвиты экономически, но сильны политически; 
Германия же сильна экономически, следовательно, впоследствии, после мировой 
революции, она и будет развивать экономическую историю. Имелась в виду «наша» 
политика в расчете на «ту» экономику, кивок «этого» на «то», перенос.
Но для решения этой задачи нужны были и статистика, и демография, для чего 
пригодилась старая школа, от которой осталось умение работать с источниками: их 
анализ, непререкаемость оригинала, скептицизм ко всякой тенденции. Остались 
школы и темы, требовавшие развития и при новой власти. Все это пригодилось для 
нового государства. Но прежде всего — политика, что соответствовало, как пишут 
редакторы образованного в 1926 г. журнала «Историк-марксист», «ленинскому пути». 
А это уже требовало конкретных мер. Необходимо было сменить угол зрения на 
проблему человека и определить идеал нового человека. Ясно, что снова произошла 
трансляция: таковым идеалом стал пролетарий. И здесь метафора, обернутая плотью 
реальной жизни, способствовала выкидыванию из понятия (из вида) «человек» 
огромное количество людей: поскольку любая революция начинает отсчет с себя, 
первые ее действия связаны с ликвидацией враждебных классов, а первые 
идеологические решения — с ликвидацией прежней «надстройки», куда по определению 
входила интеллигенция. Общественный досмотр был такой силы, что даже 
студенчество, исконный рассадник передовых идей, рассматривалось как 
контрреволюционная сила. Это была смерть человека, под которым (прав М.Фуко) 
подразумевался богочеловек. Метафорой же нового человека была 
«рабоче-крестьянская молодежь»[424].
Снова, как в любой переходный период, происходит переопределение человека: это 
уже не просто «разумное смертное животное» Аристотеля, «верующее» Августина, 
«ориентированное на благо» Боэция, но «разумное смертное» без устоев, без 
знаний, но обуреваемое жаждой построить столь же «новый мир», что значит: 
нецивилизованное, нетрадиционное, неправовое (откуда ему взяться, если нет 
устоев). Установки на построение цивилизованного общества не было среди планов 
послереволюционного периода. Электрификация, заявленная как один из принципов 
коммунизма, была — вспомним Абеляра — как труп относительно человека, кожа без 
тертуллианова жара, то есть не-произведение, а потому весь план переустройства в 
принципе был нереализуем.
Таким образом, изначально столкнулись — лоб в лоб — кадетско-профессорская 
выучка, умение, знание истории и — отношение к ней как к предыстории (история 
впереди!), как к тому, что можно знать схематично, приблизительно. Иногда обе 
позиции парадоксально сочетались в одном лице, например в начальнике от истории 
М.Н.Покровском.
Вторая смена образца: история классов и классовой борьбы
Однако параллельно созидательной научно-организаторской деятельности шло 
последовательное насаждение марксистской идеологии, или того, что принято 
называть марксистской идеологией, чем и был задан роковой тон всему процессу 
новой истории. Под этим словом — роковой — я подразумеваю не репрессии: в 20-х и 
даже начале 30-х гг. в них было много личного, не связанного с какой-либо 
планомерной политикой элемента; и даже не ссылку в числе 200 профессоров 
Винавера, Кизеветтера, античников Ф.Ф.Зелинского и Ростовцева, эмиграцию 
Милюкова,Г.В.Вернадского и др. Я имею в виду, что на место плюрализма идей и 
историй проектировалась одна идеология и одна (не равно - единая) история, 
притом даже не просто экономическая — это было бы слишком широко, ее нужно было 
полагать как тенденцию, — а история классов и классовой борьбы, переданная не 
через смену формаций (к разработке этой идеи подойдут лишь в 30-е годы), но 
через снятие особенностей исторического процесса.
Возглавил такую историю в качестве заместителя наркома просвещения Покровский 
(1858—1932), принадлежавший к младшему поколению учеников Ключевского и 
медиевиста П.Г.Виноградова. Он был столь же искренним большевиком, сколь 
истинным антикадетом. Тут дело даже не в обилии статей против Милюкова с 
уничижительными определениями типа «линялая курица», «петушиный хвост», «гунявое 
воззвание». Его принципами были убежденные анти-государственность и 
интернационализм (в противовес кадетской опоре на государство и национальное 
самосознание). Как верный страж революции, Покровский должен был поддерживать и 
ее схемы, тем более казавшиеся своевременными, что в университеты пошли 
абсолютно неграмотные студенты, спешно проходившие трехгодичное обучение на 
рабфаках. Желание быстрее обучиться азбуке марксизма (снизу) и желание получить 
свои марксистские кадры (сверху) породило невероятный дилетантизм в науке. 
Теория прогресса усваивалась в наихудшей своей форме — в форме слепых законов 
истории, признанных естественными законами, которые могли быть сформулированы 
физикой, химией, психологией или политэкономией. «Развитие человечества от эпохи 
первобытного общества к капиталистическому обществу, — писал «Историк-марксист», 
— главная наша задача. История развития общественных форм исследует этапы, общие 
всем народам, независимо от некоторых характерных отличий (то есть независимо от 
того, что составляет смысл истории. — С.Н.). В ходе исторического развития 
каждого из этих народов есть общие черты, отличающие развитие общественности у 
них в одни и те же совершенно схожие формы[425], что делает необязательным 
изучение всемирной истории, — достаточно истории одной, отдельно взятой страны, 
представляющей некую общественную идеализацию. Политическая цель, направленная 
на построение социализма в одной, отдельно взятой стране, искала и обрела 
идеологическое (по форме — историологическое) обоснование.
Идеологические установки стремились заполнить все поры жизни; опасность подобной 
идеологизации осознавали и историки-марксисты. В журнале «Под знаменем 
марксизма» в 1922 г. возникла целая дискуссия «Об идеологии», где В.В.Адоратский 
(1878—1945) пытался вернуть этому понятию, как ему казалось, изначально 
марксистский смысл. Маркс и Энгельс, писал он, называют идеологией «те мысли, 
которые оторвались от связи с материальной действительностью, утеряли сознание с 
этой связью, отражают эту действительность неправильно, в перевернутом виде и не 
отдают себе отчета в этой неправильности. С идеологией Маркс и Энгельс воюют, их 
метод диалектического материализма является как раз тем оружием, которое 
производит радикальную революцию в мышлении и разрушает «идеологическую» точку 
зрения»[426]. Ужас Адоратского перед «оторвавшимся мышлением» заставил В.Румия 
сделать вполне сознательные шаги к тому, чтобы подправить своих наставников, под 
знаменем которых он и отстегал Адоратского. По его убеждению, определение, 
данное последним, «есть не что иное, как попытка возвести в принцип, путем 
талмудических изысканий и выискиваний словесных условностей, неровностей наших 
учителей»[427], ибо то, что есть извращение с точки зрения одного класса, не 
является таковым с точки зрения другого, в данном случае — пролетариата[428].
Но несмотря на успехи идеологии сам Покровский ополчился против схем, прекрасно 
понимая опасность любой из них. Возражая Л.П.Мамету, предлагавшему исключить из 
курса истории первобытнообщинный строй, он писал: «Чем отличается человек 
исторически образованный от человека исторически невежественного? Тем, что у 
первого есть некоторая сетка в голове, некоторые перспективы, и эта сетка 
позволяет ему ориентироваться в этих границах». Первобытная история, хотя она и 
не есть история классовой борьбы, помогает понять, что «человек, выйдя из 
пещеры, не мог сесть на трамвай и поехать». Собственную книгу Покровский 
рассматривал как «схему для людей, знающих историю Костомарова, Соловьева, 
Ключевского». В этом случае она является лишь «марксистским обобщением», а не 
заменителем знания[429].
Но это — одна сторона деятельности заместителя наркома просвещения, где он как 
бы спохватывается, как бы вспоминает о сущности исторической работы. С другой же 
стороны, где Покровский выступает как лицо официальное, он лично предлагает 
выстроить историю в единый хронологический ряд не по традиционным рубрикам — 
страноведческим, — а по типам производства и производственных отношений. 
«Исторические рубрики, к которым мы привыкли, — говорил он на первой конференции 
историков-марксистов, состоявшейся в 1927 г., — невероятно устарели. Их 
родоначальниками были если не прямо гуманисты XV—XVI вв., то в лучшем случае 
историки начала прошлого века. Даже не говоря о точках зрения... самый материал 
так разросся и усложнился, что в традиционные рубрики он никак не влезает... 
Верх нелепости относить феодализм к каким-то средним векам, когда все знают, что 
он существовал за тысячелетия до этого (это говорит историк с выучкой 
Ключевского и Виноградова! — С.Н.) и существует поднесь в целом ряде стран, 
причем количество людей, живущих под властью феодального режима сейчас, раз в 20 
больше населения феодальных стран Европы XI или XII столетия. В какие 
общепринятые хронологии уложить культуры центральной и южной Америки, типовое 
сходство которых с культурами древнего Востока бьет в глаза? Мысль о том, что 
эти культуры в родстве, не кажется специалистам дикой, их не пугают 20 000 км 
расстояния и два океана, отделяющие одну от другой. Только они находят, что 
древнеамериканские культуры старше переднеазиатских. А школьный курс начинает 
говорить об Америке лишь со второго тысячелетия христианской эры»[430].
Из последних строк очевидно: развитие этнологии дало свои плоды, 
сравнительно-исторический метод, который предлагал в свое время Кареев и 
английский ученый А.М.Хокарт, обретал право гражданства и в нашей стране[431]. И 
связано это с именем Покровского. Но... Ясно и другое: Покровский предлагает 
некий инвариант развития, что практически снимает историю как особый тип знания 
с неповторяющимися, необратимыми событиями. История определенным образом 
сакрализуется, превращаясь в священную социалистическую историю со своими мифами 
и легендами, своего рода пародию на Священное писание. Трагедия историологии 
Покровского в том и состоит, что он сознательно идеологизирует и схематизирует 
самый исторический процесс. «Мы поняли — чуть-чуть поздно, — что термин «русская 
история» есть (дальше обратим внимание на терминологию. — С.Н.) 
контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом и «единой, 
неделимой», ...история казанских или крымских татар, казаков или якутов не есть 
«русская» история или часть последней... История угнетенных народов не может не 
упоминать об истории народа-угнетателя, но отсюда заключать к их тождеству было 
бы величайшей бессмыслицей». Нужно устранить рубрики «История Запада», «История 
Востока», хотя когда-то «История Запада», синонимичная «всеобщей истории», была 
«крупным завоеванием»[432].
Исторический процесс предлагалось делить на три темы, которые необходимо было 
углубленно, с поисками истоков, разрабатывать: империализм, 
буржуазно-демократическая революция и история рабочего класса. Особняком 
выделялась тема методологии истории, целью которой являлось согласование 
исторического материализма с конкретным историческим материалом. Вот этим-то 
материалом и пытались заполнить, «оплотнить» схемы историки «старой» выучки. 
Получилось трагическое (оксюморонное) столкновение «прежних» идеологических 
устремлений, имевших целью обдумывание путей исторического развития, с 
навязанной схемой, предписывавшей миру двигаться в строго заданном направлении. 
Тоска по конкретности, о которой писал в свое время Милюков, обернулась для 
историков-профессионалов необходимостью заниматься только ею, если, конечно, не 
возникало желания занять место в административно-партийной иерархии или 
сохранить старое, что было невозможно без овладения если не марксизмом, то 
марксистской фразеологией. Многие прекрасные историки — С.Н.Валк, Б.А.Романов 
(его книга «Люди и нравы Древней Руси» до сих пор одна из лучших, если не лучшая 
по истории древнерусской культуры), С.Н.Чернов, Н.М.Дружинин, С.Д.Сказкин — 
уходили в чистое источниковедение. Медиевист Гревс стал заниматься «историей 
города как очага культуры», организацией экскурсий.
Но были и историки, примкнувшие к новой идеологии: в конце 30-х они в первую 
голову подверглись репрессиям.
И все же представление о том, что после 1917 г. в учебных заведениях только и 
делали, что грызли «гранит марксизма», неверно. А.Авторханов сообщает в своих 
«Мемуарах», что, обучаясь в ИКП, он не прочитал ни одной книги Маркса, Энгельса, 
Ленина, Сталина: их полагалось знать до поступления в институт, ректором 
которого с 1921 г. по 1932 г. был Покровский, зато читал историографические 
труды эмигрантов: «Очерки по истории русской культуры» Милюкова, «Очерки русской 
смуты» генерала А.Н.Деникина, книги В.А.Мякотина, Кизеветтера, Ростовцева, 
«внутренних эмигрантов» Платонова, М.С.Грушевского, Любавского, Карсавина, 
Р.К.Виппера — эти книги входили в список обязательной литературы. Программы по 
истории и в 30-е годы практически оставались дореволюционными. Но и более того: 
эт