конспиративными целями (хотя, охраняя собственную свободу, князь подсмеивается 
над всяческой конспирацией). Поскольку сами сыщики реальны, то они верят в 
реальность заговора, придуманного князем: маркиз, как поручик Киже, был признан 
существующим, взятым под наблюдение в сыск... Подобные гротескные ситуации 
переходят у Окуджавы из романа в роман. Это своего рода оборачивание идеальных 
критериев между двумя полюсами — идеалом и гротеском, — постоянно движет его 
художественную мысль.
Непрерывный процесс оборачивания мысли, образов, ситуаций позволяет пользоваться 
самыми разнообразными приемами поэтики, переводить прозу в стихи, не насилуя 
подручный материал. Напряженность мышления и чувствования требует ритмов и 
метров. «Я думаю иногда, что, пожалуй, следовало ему быть терпеливее и мягче, 
думаю... тоже втайне рассчитывая на оправдание...
— Как странно, — сказала Лавиния, — какой заколдованный круг... Они стояли у 
порозовевшего окна. Под ними по торцам Тверской проплывали экипажи, и москвичей 
разнузданных толпа о чем-то бренном клокотала».
Конечно, обнаружив этот прием стихотворных вставок, можно поддаться соблазну и 
воскликнуть, как это сделал один из персонажей «Путешествия дилетантов»: «Как 
далеко протянулась ниточка, как слились воедино и скорбь и торжество...». И 
можно, пожалуй, повторить печальную констатацию У.Эко, что «каждый из типов 
повторения... встречается в любом виде художественного творчества... присущи 
любой художественно-литературной традиции. В значительной мере искусство было и 
остается повторяющимся. Понятие безусловной оригинальности — это понятие 
современное, родившееся в эпоху Романтизма; классическое искусство в 
значительной мере являлось серийным, а модернизм (в начале XX века) с его 
техниками коллажа, «усатой» Джокондой и т.д. поставил под вопрос романтическую 
идею о «творении из ничего»... Типология повторений не представляет нам 
критериев, позволяющих определить различия эстетического порядка[289].
Типология, может быть, и предоставляет, к тому же речь идет об уникальности, а 
не об оригинальности культурного акта произведения, поскольку предполагает 
создание мира, странного и чуждого этому человеку, новому и столь же 
универсальному по отношению к тому. Потому повтор для того — это условие новизны 
для этого, то есть не повтор, а иллюзия повтора, которого требует любая новизна, 
требующая своего признания в терминах повтора. Она провоцирует собственные 
симулякры, ан вольно же не видеть того, что стоит «за» внешним единообразием. 
Есть все же некое «но», мешающее безусловному принятию подобного сходства 
литератур. В Средневековье метры и ритмы, стихи и проза были формами явленного 
миру Слова, поэтому они были равно языком всех вещей подлунного мира — и 
человека и камня. В произведении писателя XX века это свойство речи человека, 
наделенного поэтическим мироощущением, творящего собственный мир. Алан Лилльский 
обыгрывал общие места, с помощью риторических и поэтических приемов обозначал и 
округлял эти общие места, игнорируя бытовые детали, и, исходя из средневекового 
понимания функции Слова, имел в виду не природу как естество, а идею Природы. У 
Окуджавы наоборот: природа — не идея, не божество, а прелестное или 
отвратительное естественное окружение вполне конкретного человека. Это не 
понятие кузнечика, а сам кузнечик, со знакомым лицом, вдруг выросшим среди 
цветов. В отличие от Августина, «встречавшегося» с предметом в мистическом 
пространстве, в XX в. встреча с ним (например, со стулом, предназначенным «не 
для тебя, а для всех») происходит в пространстве реальном, здесь и теперь 
существующем. Не универсальным утром, а поздним октябрьским утром, на пыльных 
окраинах Петербурга с двухэтажными строениями, с камнем в рыжеватых пятнышках — 
вкраплением железа или следом древнего существа. Человек — не родовое существо, 
словно бы вторит Боюцию Булат Окуджава, это живой, конкретный, с теплой кровью, 
в полосатых панталонах, с рыжеватыми наглыми усиками или с худеньким телом, 
страдающим чахоткой, в восхитительном платье светло-коричневого шелка. Даже бесы 
имеют портретное сходство с обычными людьми, их особыми словечками, прыжками и 
ужимками. Идеалом могло быть только конкретное данное лицо, а не нечто общее, 
явно имеющее приоритет над частным, что является предпосылкой всякой 
риторической, в том числе средневековой, культуры[290].
Именно в силу того, что необходимо как передавать подробности, так и быть 
пустым, ничего не значащим[291] слово сейчас имеет другую функцию: оно не 
задано, а творится по ходу дела. Происходит «на месте» выработка языка, 
обретение членораздельности из междометий, звуков, несвязного гула.
Ясно, что Окуджава играет словом, но его задача — играть с незнакомым, с чем еще 
не ясно, что это. Он нащупывает аналоги, сходства и подобия, он не знает, а 
предчувствует их, они не открыты и не возвещены ему, а рождаются в поступках его 
героев, сотканные шаг за шагом их жизнью, каждый след которой — в 
неизведанность, рождающую и осторожность (быть как все), и стремление вырваться 
из уничтожающей всеобщности.
Современный писатель оказался перед необходимостью «проиграть» ситуацию, бывшую 
давным-давно, и, даже если он о том не подозревает, тем более если не 
подозревает, держать в уме прежний образ культуры, — вовсе не из-за совпадения 
поэтических приемов. Но все же благодаря их совпадению — пусть и внешнему — 
осуществляется связь времен: «Ниточка-то существует, господа, и я могу приводить 
еще множество примеров, если вас мучает сомнение, ибо я-то сам вижу, как 
сливается воедино в веках молчаливая укоризна, холодная недоступность, скорбь и 
торжество, и слабость и упоение, и любовь...».
Ради современности (вернемся к началу книги) надо знать прошедшее, а значит и 
формы его выражения. Однако следует ли из этой посылки, что за познанными 
формами выражения стоит само прошедшее. Не усмехается ли оно в несуществующие 
усы Джоконды? И стоит ли при этом говорить о «смерти романа» и тем более автора, 
которого в качестве разумного смертного с нами нет? И возможно ли назвать такой 
роман исторической фантазией? Скорее это «роман Культуры».


ИСТОРИЧЕСКИЕ ТРОПЫ. ОКСЮМОРОН
Оксюморон, по определению, — бессмысленное, на первый взгляд, соединение 
несоединимого, нонсенс. Это тот троп, на который в «Логике смысла» обратил 
внимание Делез, полагая его одним из свойств существования, той точкой, где 
житейский анекдот и афоризм мысли сливаются воедино. Это то, что может быть 
названо концептом, схватыванием вещи или события в его единстве, благодаря 
которым только и возможны нонсенс и парадокс. «Но, — повторим высказывание 
Делеза, — именно потому, что нонсенс обладает внутренней и изначальной связью со 
смыслом, он наделяет смыслом термины каждой серии. Взаимоотносительные положения 
этих терминов зависят от их «абсолютного» положения в отношении нонсенса. Вот 
почему смысл имеет две стороны, соответствующие двум несимметричным сторонам 
парадоксального элемента». И как таковой он — «объект фундаментальных 
парадоксов, повторяющих фигуры нонсенса»[292].
В свое время Боэций, рассуждая о логических свойствах дизъюнкции и конъюнкции, 
отмечал, что бессмыслица, в его терминологии — «ложное мнение», «вовсе не 
являющееся пониманием, возникает только там, где имеет место соединение. А 
именно, если кто составит и соединит мысленно то, что не терпит соединения, то 
всякому будет ясно, что это ложно: так, если кто, например, соединит в 
воображении лошадь с человеком и создаст образ кентавра»[293]. Боэций вел речь о 
логике, требующей понимания, а не о мистике, где соединяется как раз то, что 
непонятно, и обнаружены возможности такого соединения, где сердце, оказывается, 
имеет уши («уши сердца» — часто повторяемый оксюморон у Августина в «Исповеди»), 
знание может быть незнающим, а труп живым — не только в пьесе Л.Н.Толстого, но и 
у Алкуина: в его загадке, мы помним, он разгуливает по берегу озера. То, что 
логика объявляет ложным, тропологика объявляет истинным. Оксюморон потому более 
всего связан с интуитивным и мистическим постижением.
С оксюмороном и соответственно с нонсенсом связана и идея Николая Кузанского о 
совпадении противоположностей (coinsidentia oppositorum). В трактате «Об ученом 
незнании», само название которого оксюморонно, рассуждая о тождестве 
максимальной линии и максимального треугольника, а соответственно о 
непротиворечивости «истины троичности… простейшему единству», он пишет: 
«Действительно, мы не видим возможности обнаружить в максимальном треугольнике 
один угол, потом другой и, наконец, еще третий, как в конечных треугольниках, 
потому что в единстве треугольника, не имеющего состава, не может быть первого, 
второго и третьего: единое здесь троично без численного умножения, и недаром 
ученейший Августин сказал: «Начиная считать Троицу, ты отступаешь от истины. 
Думая о Боге, надо по возможности в простейшем понятии охватывать 
противоположности, опережая их в предшествующем их единстве, скажем, различие и 
нераздельность в Божественном нужно мыслить не как два противоречащих качества, 
а в предшествующем им простейшем принципе, где различие есть не иное что, как 
нераздельность. Тогда мы яснее поймем и тождество троичности и единства: где 
различие есть нераздельность, там троичность есть единство, и наоборот, где 
неразличенность есть различие, там единство есть Троица»[294]. Такое достижение 
единства (через совпадение противоположностей) позволило Николаю Кузанскому 
назвать ум «способностью конципировать»[295]. Сила конципирования находится в 
душе, а ум, находясь в движении, производит концепции, пока не достигнет 
понимания, что и выражено термином «концепт».
Можно сказать, что концепт как состояние понимания есть оксюморон, который 
действительно, на первый взгляд, кажется иррациональным единством 
противоположностей и есть логическое доказательство существования 
иррационального. Каждая из сторон противоречия вполне логически постижима, а 
соответственно, на второй взгляд, постижимо и само соединение. История — то 
поле, на котором, как нигде, осуществляется нонсенс-оксюморон, потому что именно 
здесь взяты в единстве случайность и необходимость, стихия и закон, сакральное и 
профанное, смыслы и нонсенсы. Попытаемся показать взаимодействие тропического и 
логического в сфере исторического, сопоставив (по смежности) средневековое и 
современное понимание исторических событий в философии истории, прежде всего, 
разумеется, в том, что связано с идеей властных отношений.
Глава 1
Версия Салического закона IX в.
Среди изобилия прекрасно иллюминованных рукописей, хранящихся в Российской 
национальной (прежде Государственной публичной) библиотеке в Санкт-Петербурге, 
этот пергаменный каролингского письма манускрипт (Lat. QvII № 11), получивший в 
литературе условное название Leninopolitanus, ничем не выделяется: небольшого 
формата, 190X130, 40 л., без миниатюр и орнамента, с размытыми углами на первых 
девяти и последнем листах. Он представляет собой список Салического закона, 
выполнявшего правовые функции на территории франков вплоть до позднего 
средневековья. На титуле начертано «Lex Salica» и «mss scle VIIII», то есть 
«рукопись IX в.». На обороте титула: n. 1384. На 1 л. внизу и на 40 л. после 
текста — «Ех Musaeo Petri Dubrowsky», «Из собрания Петра Дубровского». Там же и 
на бумажной вклейке — пометы библиотекарей И.Бычкова и В.Двигубского.
Впервые рукопись была описана Б.Монфоконом в его Каталоге Сен-Жерменской 
библиотеки[296], составленном им по поручению конгрегации Св.Мавра. В этой 
библиотеке она и хранилась под № 1384. Затем список попал в свод Л.Делиля[297], 
а в XX в. сперва в рукописный каталог О.А.Добиаш-Рождественской, потом — в 
издания А.Стерка[298] и Е.В.Бернадской, Т.П.Вороновой, С.О.Вяловой[299]. К 
сожалению, Leninopolitanus остался неизвестным знаменитому издателю манускриптов 
Салического закона К.А.Экхардту, стараниями которого этот памятник вошел, 
наконец, в Monumenta Germaniae historica[300].
В России латинский текст Салического закона был издан в 1906 г. 
Д.Н.Егоровым[301]. Затем на его основе Н.П.Грацианским и А.Г.Муравьевым был 
осуществлен перевод права на русский язык. Их труд появился в 1912 г. В Казани и 
вскоре стал библиографической редкостью. Вторично на русском языке с учетом 
разночтений, существовавших в разных семьях рукописей, известных к тому времени, 
этот текст вышел в 1950 г. как учебное пособие для студентов с предисловием 
В.Ф.Семенова[302].
Годом ранее список Салического закона, хранившийся в Ленинграде, стал предметом 
исследования Г.М.Даниловой[303], где рассказывается краткая история рукописных 
семей этого документа, бытовавшая в то время. Та же история повторена и 
В.Ф.Семеновым, но уже с указанием на работу Г.М.Даниловой и исследуемого ею 
списка. В связи с изданием К.А.Экхардта, обнаружившего ряд более ранних 
манускриптов, история несколько изменилась.
Мы сейчас не будем касаться истории создания рукописей Салического закона, 
благо, что эта работа блестяще проделана А.И.Неусыхиным, написавшим четыре 
очерка с критикой источников, встречающихся в них терминов и обоснованием 
собственной позиции[304]. Очерки к тому же снабжены обширной библиографией. 
Прежде всего здесь хотелось бы уточнить датировку списка, то есть обнаружить 
хронологическую точку сдвига одного вида права (прецедентного) в сторону другого 
(нормативного), точку оксюморонного сосуществования двух, казалось бы, 
взаимоисключающих правовых состояний общества, и обратить внимание на то, как 
зафиксированные в нем принципы права соотносятся с общекультурной ситуацией 
средних веков. Работа эта предварительная, требующая дальнейшего анализа, но 
некоторые культурные аспекты, замеченные при знакомстве с рукописью, показались 
не менее интересными, чем социально-экономические, политические и собственно 
правовые.
Среди пяти семей, известных до исследований К.А.Экхардта, наибольшей считалась 
так называемая Эмендата, то есть отредактированный, исправленный свод права. Ряд 
манускриптов этой семьи относился к VIII в. на основании надписей типа «в 768 г. 
...государь наш король Карл приказал написать эту книгу, называемую Салическим 
законом»[305]. Leninopolitanus по письму, каролингскому минускулу, 
сформировавшемуся к концу VIII в., датируется IX в. Содержательного анализа 
полного текста рукописи никто не проводил. Единственный исследователь, которого 
интересовал этот анализ, — Г.М.Данилова, — ограничился сведениями о сельском 
хозяйстве, сделав при этом серьезные наблюдения, но в ее описании рукописи есть 
одна досадная оплошность. Автор статьи, по-видимому, не был знаком с Каталогом 
А.Стерка, поскольку на него не только отсутствует ссылка, но искажено и имя его 
создателя: в тексте статьи он назван Стерном. Leninopolitanus сравнивается с 
семьей Emendata, хотя не оговаривается, какую конкретную рукопись автор имеет в 
виду. Вероятно, это все то же издание Д.Н.Егорова, На основании сопоставлений и 
сокращений слов, отсутствия первых 17 титулов, соединений некоторых из них в 
один, разного начертания слов (mechatus или iunxerit в эмендатах и mecatus и 
iuncxerit в Leninopolitanus) Г.М.Данилова полагала, что Leninopolitanus — 
рукопись более ранняя, чем Эмендата, поскольку написана, по ее мнению, не столь 
грамотно и тщательно. Но раньше какой из эмендат она была создана — тех, что, 
как считалось, были переписаны в VIII в., или тех, что в IX-м, в котором, по 
К.А.Экхардту, они в основном и возникли? Эту семью сам К.А.Экхардт назвал 
«Каролина», относя ее рождение к 802—803 гг., времени издания многих 
капитуляриев Карла Великого. Замеченные Даниловой особенности в начертании слов 
можно откорректировать: в Leninopolitanus встречается как форма «mecatus», так и 
«mechatus», «si quis» употребляется не только в краткой форме (siq.) или слитно 
с предлогом (siquis), но и раздельно (si quis). В Leninopolitanus также иное 
глагольное управление существительными. Там, где в издании Д.Н.Егорова 
употреблен Ablativus, в санкт-петербургской рукописи — Accusativus (ср. титул «о 
поджогах» в одном и другом случае: «si quis casa qualibet super homines 
dormientes incenderit...» и «si quis casam quamlibet intrino hominibus 
dormientibus incenderit»); где — Perfectum Coniunctivi, там Perfectum Indicativi 
(ср. соответственно титул «De maleficiis»: «si quis... dederit» и «si quis 
...dedit»); допускается вольное изложение статей (например, статьи 6-11 титула 
«Si servus in furtum fuerit inculpatus»; нумерации титулов не совпадают, 
добавления (additamenta) или опущены, или включены в основной текст — переписчик 
никак их не выделил. 
Но все сказанное — характерные черты почти всех списков, рассмотренных и 
К.А.Экхардтом. На их основании нельзя делать вывод о времени происхождения 
рукописи («раньше эмендаты»). Всякий раз, анализируя рукописи, мы имеем дело со 
штучным товаром, создаваемым разными писцами, грамотность и почерки которых 
отличались бы, даже если бы они работали одновременно. К тому же во всех списках 
нет одинакового количества статей или статей с одинаковым содержанием. Так, ряд 
статей об огородных культурах опущен и в «более тщательных» эмендатах — 
Г.М.Данилова считает, что это случилось потому, что они перестали быть 
ценностью, хотя столь же правомерно предположение, что они уступили место 
другому казусу, более подходящему целям заказчика. Потому для более точного 
датирования рукописи, попытаемся внимательнее всмотреться в текст (предупредив 
читателя, что это всматривание еще далеко от его критического обозрения): 
возможно, он откроет нам более точное время своего создания, а заодно и тот 
культурный контекст, потребовавший такого и только такого состава Закона.
Для этого прежде всего попытаемся определить, что представлял собою Салический 
закон к моменту его создания в VI в.
Прежде всего, на мой взгляд, это памятник раннего средневековья, некоторые, 
впрочем, фундаментальные, структуры которого властно проложили путь из того 
времени в последующие эпохи: право индивида, право прецедента, открытость 
настоящему, установки, при которых в расчет принималось мнение не простого 
большинства, как в эпоху ранних демократий, а каждого отдельного человека[306]. 
Автор Закона, Правовед Меровингской эпохи запечатлел в нем интонации, жесты, 
правописание, стиль своей культуры, являясь ее активным субъектом, отражая ее 
новое качество неримской и неварварской цивилизации, что лучше всего назвать 
переходностью, когда завязываются узлы всех возможных проблем и запросов 
рождающегося общества. Осуществление в будущем одной из таких возможностей не 
означает, что к ней сводилась вся ситуация в целом и что существовал какой-то 
один, магистральный, путь развития. Потому я согласна с мнением А.И.Неусыхина, 
что упомянутый переходный период нельзя называть — при отсутствии феодов — 
феодальным, но полагаю, что его нельзя назвать и дофеодальным[307], ибо этим 
названием мы как бы изначально определяем феодальную будущность рождавшегося 
средневековья. Право индивида, опирающееся на два основополагающих понятия: 
свободного человека и дом (или, как считал А.И.Неусыхин, хутор, двор[308]-виллу, 
вовсе не предполагало порождения зависимости и превращения дома-двора в 
поместье, крупную вотчину, а установка на мнение каждого человека («О 
переселенцах») не являлась истоком нормативного права, которому подчинен любой 
человек, какого бы роду-племени или сословия он ни был. Прецедент указывает на 
власть и способности каждого человека (будь то простой общинник или король) 
применить закон, вмененный ему самому. Закон здесь представляет своего рода 
естественный закон, о котором писал Августин[309] и который, таким образом, 
оказывается живым образованием, изменяющимся в зависимости от правильно 
оцененной ситуации. Власть (государственная влас