дымающаяся ввысь стена... Тропология — вознесенное на крышу дома, которое 
благодаря содеянному сообщает нам, что должно делать...».
Это пролог из «Схоластической истории» Петра Коместора[188], где наглядно 
обнаруживается представление о мире не просто как о здании, но о строительстве 
здания. Процесс и результат сомкнуты в едином текстовом пространстве. В одном 
слове переданы два — мирской и сакральный — смысла. Император, владыка — Бог и 
земной король, дворец — небесный и земной чертог, аудитория, место для занятий, 
знаний и т.п., прочитывается как консистория, трапезная как обеденный зал и пр. 
Одно является тропом, или иносказанием другого. О том, что это именно канон, 
свидетельствуют слова «тропология — вознесенное на крышу дома (точка 
“схватывания” земного и небесного. — С.Н.), которое, благодаря содеянному, 
показывает нам, что должно делать». Земной мир не просто аналог небесного,: в 
тексте указано его место: он только «трапезная», плоть, еда, связанная с 
чревоугодием — физиологическими образами выражено воплощение Слова. Но эта 
трапезная также обнаруживает и процесс вознесения: собственно плотское есть пол, 
фундамент, где происходит история, связанная с кровью и грязью, стены — 
аллегории — есть очищение истории через мысль и полное очищение в прекрасном 
есть вершина, «крыша», тропология. Процесс встраивания земного мира в небесный 
оказывается делом не только теоретических разработок: в таком словесном чертеже 
он становится наглядным, то, как это нужно делать, приобретает четкие ориентиры.
Поэтому и сотворение мира преподносится как последовательное, упорядоченное 
созидание: В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и 
тьма над бездною; и Дух Божий носился над водой. И сказал Бог: да будет свет. И 
стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы. И назвал 
Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: 
да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И создал Бог 
твердь: и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И 
стало так... И увидел Бог, что это хорошо.
В самом этом порядке созидания чистое парение мысли, связанное с творением, 
сменяется, а в определенные моменты перемежается с расположением и украшением. В 
начале мир творился чисто словесно. «А человека сотворил Бог, то есть изваял, 
как скульптор»[189]. Расположение начинается с момента отделения света от тьмы, 
но «что-то здесь свидетельствует и о творении». Украшение — задача второго и 
последующих дней, это труд, связанный и с творением и с расположением. Само 
такое деление и соединение есть творческо-технический труд: то, что делает Бог, 
называется «трудом» и духовным и физическим: «изваял, как скульптор».
Творческий труд, разумеется, благой труд, но, связанный с отяжелевающий 
материей, он может иметь результатом не благо. В этом и состоит искушение 
творчества. Текст зафиксировал радость от свершенного: и увидел Бог, что это 
хорошо, эта фиксация впрямую связана с принципом предопределения и свободы: 
любой творец ведает, что творит, но не ведает, что сотворит.
Но вот «Капитулярий», предназначенный к тому, чтобы «поместья... обслуживали 
наши (то есть королевские. — С.Н.) нужды»[190]. При анализе я буду выделять 
выражения, которые, на мой взгляд, существенны для понимания сути дела.
«Желаем... чтобы с людьми нашими (familia nostra) хорошо обращались и чтобы 
никто не доводил их до разорения. Чтобы не смели управляющие ставить людей наших 
на свою службу... пусть также не принимают от них каких-либо даров». И далее 
идет подробный перечень возможных даров: «ни коня, ни быка, ни коровы, ни 
свиньи, ни барана, ни поросенка, ни ягненка, ни чего-либо другого, за 
исключением тыкв, продуктов садоводства, яблок, кур и яиц»[191]. Нельзя дарить 
то, что можно назвать средствами производства или производителем, созидателем, 
можно дарить только результаты труда, продукты. «Управляющие должны выполнять 
наши работы — посев или пахоту, сбор жатвы, сена или винограда — каждый во время 
работы всюду пусть тщательно смотрит, чтобы было хорошо и исправно... И пусть 
управляющий тщательно заботится о том, чтобы наряжать верного человека для 
присмотра...Чтобы управляющие наши приняли наши виноградники, кои в их ведении и 
хорошо за ними ухаживали; самое же вино сливали в сосуды и тщательно смотрели, 
чтоб никак не попортилось»[192].
Так же тщательно управляющие должны следить за временем приобретения животных, 
за случкой животных, за пчелами, мельницами, хуторами, рыбными садками, хлевами, 
выпасами, упряжками и подводами, лесом и пр. Количество того, что надлежало 
иметь в поместье, было выверено очень точно. Кур в поместье должно быть 100, 
гусей — 30, на хуторах кур — не менее 50, гусей — не менее 12. Перечислены 
животные, которые необходимы для правильного ведения хозяйства и те, которые 
необходимы «для достоинства»: павлины, фазаны, утки, голуби, куропатки, горлицы. 
Перечислена еда постная и скоромная. Продукты должно осматривать трижды, 
четырежды и более. В «Капитулярии» полностью перечислена вся утварь, которая 
должна быть в доме: покрывала, подушки, простыни, столовые скатерти, ковры на 
лавки, медная, оловянная, железная и деревянная посуда, таганы; инструменты: 
цепи, крючья, струги, топоры, то есть колуны, сверла, то есть буравы, ножи и 
«всякая утварь, чтобы не было надобности где-нибудь просить ее или 
занимать»[193]. В поместье входили ремесленники, или, как их называли, добрые 
мастера: кузнецы, серебряных и золотых дел мастера, сапожники, токари, плотники, 
оружейники, рыболовы, птицеловы, оружейники, мыловары, пивовары, сведущие не 
только в изготовлении пива, но яблочных, грушевых и других напитков, хлебопеки, 
те, кто плетет тенета для охоты и сети для рыбной ловли и ловли птиц и др. В 
садах должно быть 73 вида растений и деревья: груши, сливы, яблони, рябина, 
фиговые деревья, грецкий орешник, вишни. Яблони должны быть летних и зимних 
сортов и т.д. Двери должны быть крепки, воровством и колдовством не заниматься, 
люди должны быть хорошо накормлены, виноград давить ногами не сметь, семена 
должны быть первосортными, все должно делаться и производиться с величайшей 
опрятностью, своевременно и хорошо.
Конечно, можно сказать (да так оно и есть), что перед нами классический образец 
натурального хозяйства. Но я бы хотела взглянуть на дело с другой стороны. Перед 
нами — образ дома, построенного по образу мира. Этические, хозяйственные, 
теологические, технические основания знания своего владения не просто налицо, 
они — разные свойства единого. Бог в Прологе к Библии назван pater familias — и 
в «Капитулярии господин заботится о familia nostra, там строился мир — и здесь с 
учетом всех возможностей для его полноты. Как у Господа, последовательно 
творившего одно за другим и ничего не упускавшего из виду, все в конечном счете 
оказалось “хорошо”, так и у господина все стремится к “хорошему”, долженствует 
быть хорошим. Если еще просмотреть внимательно “Жизнь (собственно — житие, vita) 
Карла Великого” Эйнхарда, то можно обнаружить, что построено оно не только, как 
обычно считается, по римским образцам, но и по ветхозаветным (строительство 
храмов, почитание храмов было одной из важнейших характеристик Карла), то 
окажется, что весь блок документов VIII—Х вв., периода, когда складывалось 
поместье, основанное на личных отношениях (именно они, а не эксплуатация были 
его отличительной чертой), то образ дома как образ мира дополнится волей единого 
устроителя этого дома. Искусство строительства осуществлялось строго по 
творческой воле, плану и чертежу. Как говорил библейский комментатор XII в. Петр 
Коместор: “Все это как в доме, который нужно построить: вначале дом ставится в 
мысли художника, затем материально, когда ровняются бревна и камни, затем 
сущностно, когда приготовленные дома обретут определенную структуру. Когда 
говорится “Да будет сделан” это относится к силе духа или к предвидению Бога, 
когда сказано “сотворил” — к его работе с материалом, а “сотворено” — к его 
работе с сущностью»[194]. Божественное творение мира, понятое как первое 
конструктивное делание, осмысляется и на философско-теологическом и на 
метафорически-бытовом языках, выражающих сугубую плотскость, вещность, 
физиологию творящегося дома (храма). Вся средневековая жизнь представлялась как 
жизнь в-(о)круге храма[195] (синонимия “чертог — храм” здесь весьма характерна, 
как характерна и непременная заботливость строителя любого дома об 
удовлетворении церковных нужд, что легко отыскать в “Капитулярии”). Следствием 
так понятой жизни явились и изобретения, направленные на правильное исполнение 
храмовых действий с целью причащения Богу. Это прежде всего изобретение в XIII 
в. механических часов (призванных не только упорядочивать городскую жизнь, 
определять время молитвы, но и представлять возможность времени фокусировать 
вечность), оптических инструментов (результирующих роль света как исхождения 
Бога), готическое искусство, прежде всего храмовое строительство (преодоление 
тяжести, понятое как вознесение духа, своего рода левитация). Священнодействие 
сопрягалось с тщательно выполненными мирскими заботами и празднованием 
освобождения от них (возникавшие с Х в. цехи и гильдии взяли именование свое от 
слов, означавших “пирушка” и — “священнодействие”, что было своеобразным 
причащением к новозаветным событиям — к пиру в Кане Галилейской или Фаворскому 
Преображению). Путевождение к Богу представлялось не только духовным, но вместе 
географическим: карты с Иерусалимом в центре земли не становились от этого 
“неправильными”. С этим же было связано и военное ремесло, влиявшее не только на 
форму одежда (нашивки крестов), но и менявшее нравы, в связи с чем тормозились 
некоторые технические изобретения: церковь противилась созданию военных машин, 
которые могли уничтожить большое количество народа. Впрочем, противились не 
только военным усовершенствованиям, но и сугубо мирным, скажем, водяной 
мельнице, ибо установка этого орудия могла оставить без работы многих людей. Но 
это уже относится к следующему типу рефлексии.
3. XI—XII-й и прочие века были не только эпохой крестовых походов, рождения 
города, повторим, не только как силы, выделившейся из сельской округи, но и 
интеллектуальной силы, способствовавшей делению прежде единого верующего разума. 
Образ дома еще был подобием образа мира (свидетельством чему многочисленные 
комментарии к Библии), но этот образ расплывался на глазах. Произошедший в XIII 
в. разрыв между верой и знанием, рождение так называемой идеи двух истин 
(несовпадения истин веры и истин разума), связанной с чтением арабской и 
оригинальной греческой философии, имел крепкое обоснование в схоластике и 
свидетельствовал о переносе внимания на практическое бытие с речевых проблем 
«Органона».
Часто приходится читать, что все средневековье определяется схоластическим 
методом. Однако, как, на мой взгляд, справедливо пишет Б.Гейер, «попытки 
охарактеризовать средневековую философию исключительно через понятие схоластики 
неудовлетворительны, поскольку отягощены такими историческими абстракциями, 
которые неадекватны многосторонности форм проявления средневековой философии и 
ее развития. Схоластика окажется одной в IX в., другой в XI—XII, XIII—XIV вв., 
она — одна у Ансельма Кентерберийского, другая у Петра Абеляра, Бонавентуры, 
Роджера Бэкона, Фомы, Сигера Брабантского и Уильяма Оккама, чтобы подводить 
средневековую философию только под это понятие. Даже если эта мыслительная 
работа, многообразная и длящаяся более шести столетий (Б.Гейер условно начинал 
схоластику с каролингского времени, то есть с VIII—IX вв. — С.Н.), и должна быть 
резюмирована в некоей краткой формуле, то это понятие — схоластики — настолько 
всеобще, что практически лишено ценности”[196].
Разлом прежде единого знания произошел в XII в. С момента, когда философ 
дисциплинарно стал отмежевываться от теолога, сделавшего веру предметом 
обучения, теология, прежде образовывавшая с философией единое целое и 
называвшаяся собственно философией (первофилософией, спекулятивной философией), 
стала рождаться как позитивная дисциплина. Собственно с XII в. она и стала в 
сугубо специфическом смысле называться именно теологией, выделившись из 
философии (до этого времени термином «теология» назывались самые разные 
мудрствования, связанные с пророчествами: теологами называли, например, Мусея и 
Орфея; в XIII же веке был образован специально теологический факультет в 
Парижском университете). Петр Абеляр едва ли не первым начал работу по 
дисциплинарному выделению теологии из философии, назвав свои работы «Теологией 
Высшего блага», «Христианской теологией» и «Введением в теологию». С появлением 
этих работ теология перестает быть «коллекцией», координацией и систематизацией 
текстов Откровения. В нее вводились логическая и критическая составляющие, где 
выставлялись различные аргументы против веры с последующими контраргументами. 
Такого рода теология вводилась в практику школьного, то есть схоластического 
обучения. С момента рождения теологии как школьной науки, как дисциплины, 
заместившей старую идею искусства, началась схоластика.
Дисциплинарное оформление разных способов знания разъединило не только философию 
и теологию, оно разъединило все виды знания и способы его верификации: теология 
верифицировала себя прошлым, философия настоящим, наука будущим. Бумага, 
печатный станок, компас, порох, будучи иностранного происхождения, ничего не 
говорят о специфике и целях чужих изобретений, как и появившиеся цехи, экзамены 
в школах и университетах, экспериментальная и калькуляционная философия ничего 
не говорят в отдельности, кроме как о социально-экономическом, набившем оскомину 
прогрессе (ибо прогресс этот растягивается на тысячелетие), без учета, как писал 
М.К.Петров, «палубы христианского ковчега спасения»[197]. Идея дисциплинарности 
была основанием соединения логики и эксперимента. О том, что понятие дисциплины 
сложилось или складывалось к тому времени, свидетельствует набор ее 
составляющих: дисциплинарная общность людей (действительных и потенциальных 
творцов), разделение ремесла и знаний по цехам тому убедительный пример; массив 
наличных результатов, накопленных деятельностью предыдущего и живущего 
поколения, выраженный в трактатах или рецептах; механизм признания — получение 
лицензий на образование или экзамен на звание мастера; механизм подготовки 
дисциплинарных сотрудников — многоступенчатая школа или цепочка «ученик — 
подмастерье — мастер». Поэтому не случайно одновременное появление схоластики и 
ремесленных уставов и рецептов. Последние — уставы и рецепты — есть практическое 
воплощение схоластических (логико-теоретических) разработок.
Появление дисциплин, разрыв прежде единого знания, дробление наук 
свидетельствует и о том, что появилась идея не знания, ориентированного на 
получение ответа, уже данного Священным писанием, а нового знания, которое 
только-только апробируется или будет апробировано жизнью. К такого рода знанию и 
относилась выделенная в особый ряд механика; ее теоретическое обоснование 
коренилось в старом, практика же опережала старое — теологику. Возможно, это 
несколько объясняет малое количество работ, посвященное собственно технике: 
теория шла или в русле собственно «ковчега спасения», или по смежности: 
например, в работах по физике и оптике. В XII—XIII вв. появляются трактаты по 
механике, где обсуждаются вопросы статики и кинематики, разрабатывается понятие 
импетуса, связанное с теорией падения тел, ибо несомненно требовало своего 
обоснования появление часового дела и водяных и ветряных мельниц, металлургии, 
красильного производства и очков, кораблестроения, градостроительства и военного 
дела.
Огромное значение при разработке этих проблем имели сочинения Иордана Неморария 
(XII в.) «О тяжестях», «Элементы доказательств, касающихся тяжестей», «О 
весомости», «Книга о пропорции тяжести». Основным понятием у Иордана является 
«“тяжесть соответственно положению” некоторого груза, которая принимает 
различные значения в зависимости от его места на плече рычага»[198]. Как считают 
авторы «Истории механики», трактат «О движении», написанный между 1187 и 1260 
гг., Герарда Брюссельского является первым в средневековой Европе исследованием 
по кинематике, в котором он «подходит к понятию скорости равномерного движения 
точки» и «вводит принцип соответствия между двумя бесконечными множествами 
элементов»[199].
И все же главным было, повторим, само новое деление знания. В IX в. Храбан Мавр 
ограничил «механические искусства» созданием металлических, деревянных и 
каменных изделий, которые он помещает в группу квадривия вкупе с медициной. 
Традиционное деление философии на естественную, моральную и рациональную, или 
физику, этику и логику к XI в. сменяется четырехчастным. В XI в. Радульф 
Арденский в трактате “Всеобщее зерцало” впервые в эту эпоху разделил знание на 
четыре группы. В качестве особой была выделена механика, называвшаяся, как и 
прочие знания, искусством. Механические искусства, имели по аналогии с семью 
свободными искусствами семь отделов: 1) всё, относящееся к удовлетворению 
жизненных потребностей: сельское хозяйство, рыбная ловля, охота и пр.; 2) 
ткачество; 3) архитектура, делившаяся на строительство (каменное и деревянное) и 
ремесло (скульптура, стенная роспись, литье); 4) вспомогательные средства 
(рабочие инструменты, средства передвижения); 5) медицина; 6) торговля; 7) 
военное дело. В XII же столетии четырехчастная схематизация становится предметом 
обсуждения в трактатах Гугона и Рикарда Викторинцев, Михаила Скота и 
Гундисалинуса. Около 1120 г. Гугон Викторинец в «Дидаскаликоне» не просто 
включил в состав философии механику, имеющую дело с «произведениями 
человеческого труда», то есть с конкретными вещами, преображенными искусством — 
он поставил ее впереди логики. «Философия, — пишет он, — делится на 
теоретическую, практическую, механическую и логическую». (Впоследствии Ньютон 
переместит механику на первое место, сделав ее средоточием философии). Более 
того, Гугон объясняет, почему именно отдает предпочтение первой троице: эти виды 
философии «направляются мудростью», и потому их цель и смысл «заключаются, 
следует полагать, либо в восстановлении непорочности нашей природы, либо в 
умалении пороков нашей жизни… Непорочность человеческой жизни обретается двумя 
средствами — познаниями и доблестью, которые в нас единственно и являются 
подобиями горних и божественных субстанций»[200]. Логика, по Гугону, появляется 
лишь после после спекулятивного, практического и механического знания ради 
необходимости правильно рассуждать. Впервые наука рассуждения оказалась 
отторгнутой от природы вещей, но механика, оказывается, по мнению Гугона, 
входила в их природу, хотя собственно мудростью из четырех разделов философии 
может быть названа только спекулятивная философия[201]. Симметрично artes 
liberales Гугон подразделяет механику на семь «производительных» искусств: 
ткачество, вооружение, агрикультуру, охоту, торговлю, медицину, театральное 
искусство, почти следуя за Радульфом Арденским.
Тем, что механика не просто подразумевалась, но заняла строго определенное место 
внутри философии, засвидетельствовано кардинальное изменение в системе мышления: 
ремесленная, инструментальная деятельность вошла внутрь онтологических проблем. 
Сопоставляя механику с семью свободными искусствами, Гугон пишет: механические 
искусства — это подражательные искусства, «поскольку осуществляются трудом 
мастера, заимствующего формы у природы. В отличие от них первые семь искусств 
зовутся свободными, и свободны они либо потому, что обращены к вольным ищущим 
душам, способным проникать в причины вещей, либо потому, что издревле лишь