ют,   а   глаза   навсегда   сохранят   свою
скандинавскую голубизну. Один взгляд в эти глаза - и мужчина готов.
   Росли мы, можно сказать, по-деревенски. У отца было три  сотни  акров
хорошей ровной земли, где он  выращивал  кормовую  кукурузу  и  разводил
скот. Мы называли ферму просто "наш дом". В те  дни  все  дороги,  кроме
шоссе номер 80 между штатами и автострады  номер  96  в  Небраску,  были
грунтовые, а поездка в город считалась праздником, которого с  волнением
ждешь несколько дней.
   Сейчас я один из лучших независимых юрисконсультов,  так  по  крайней
мере говорят, и, чтобы быть честным до конца, признаюсь,  я  думаю,  это
так и есть. Президент одной  крупной  компании  как-то  представил  меня
совету директоров как своего "наемного убийцу". Я ношу дорогие костюмы и
ботинки  из  самой  лучшей  кожи.  На  меня  работают  полный  день  три
помощника, и если понадобится, я могу взять еще дюжину. Но в  те  дни  я
ходил по грунтовой дороге в однокомнатную школу с  перевязанными  ремнем
книгами за плечами, а Катрин ходила со мной.  Иногда  весной  мы  ходили
босиком. Это было еще тогда, когда никто не возражал, если вы зайдете  в
кафе или Магазин без ботинок.
   Когда умерла мама, мы с Катрин уже учились в школе  Коламбиа-Сити,  а
еще через два года отец потерял  ферму  и  занялся  продажей  тракторов.
Семья наша, таким образом, распалась, хотя в то время нам  не  казалось,
что это так уж плохо. Отец продолжал работать, вошел в  долю,  и  девять
лет назад ему предложили один из руководящих постов компании. Я  получил
в университете Небраски стипендию за  участие  в  футбольной  команде  и
успел научиться чему-то еще, кроме умения гонять мяч.
   А Катрин? Именно о ней-то я и хочу рассказать.  Тот  самый  случай  в
амбаре произошел в одну из суббот в начале ноября. Сказать по правде,  я
не помню точный год, но Айк тогда был еще президентом.  Мать  уехала  на
пекарную ярмарку в Коламбиа-Сити, а отец отправился  к  нашим  ближайшим
соседям  (до  них  целых  семь  миль)  помогать  хозяину  фермы   чинить
сенокосилку. В доме должен был остаться его помощник, но в тот  день  он
так и не появился, и примерно через месяц отец его уволил.
   Мне он оставил огромный список поручений (для Китти там тоже  кое-что
нашлось) и наказал, чтобы мы не смели играть, пока  не  переделаем  все,
что поручено. Но дела отняли у  нас  совсем  немного  времени.  Наступил
ноябрь, и горячая пора на  фермах  уже  прошла.  Тот  год  мы  завершили
успешно, что случалось не всегда.
   День я помню совершенно отчетливо. Небо хмурилось, и хотя холода  еще
не наступили, чувствовалось, что стуже не терпится прийти,  не  терпится
заняться своим делом, начать морозить и покрывать инеем, сыпать снегом и
леденить. Поля лежали голые. Медлительной и безрадостной  стала  скотина
на ферме, а в  доме  появились  странные  маленькие  сквозняки,  которых
раньше никогда не было.
   В такие дни амбар становился  единственным  местом,  где  можно  было
приятно проводить время:  Там  всегда  держалось  тепло,  настоянное  на
запахах сена, шерсти и навоза,  а  где-то  высоко  вверху,  над  третьим
ярусом,  таинственно  переговаривались  прижившиеся  там   ласточки.   А
запрокинув голову, можно было увидеть  сочащийся  сквозь  щели  в  крыше
белили ноябрьский свет.
   А еще там была прибитая к поперечной балке третьего  яруса  лестница,
спускавшаяся до самого пола. Нам запрещалось лазить  по  ней,  поскольку
лестница могла вот-вот развалиться от старости. Отец тысячу  раз  обещал
матери снять ее и заменить новой и крепкой, но у него всегда  находилось
какое-нибудь дело.  Например,  помочь  соседу  починить  сенокосилку.  А
помощник, которого он нанял, работой себя особенно не утруждал.
   Взобравшись по этой шаткой лестнице - ровно сорок три перекладины, мы
с Китти считали столько раз, что это запомнилось на всю жизнь,  -  можно
было  попасть  на  деревянный  брус,  идущий  в  семидесяти   футах   от
засыпанного  соломой  пола.  А  если  продвинуться  по  нему  еще  футов
двенадцать (коленки дрожат, лодыжки болят от напряжения, а в  пересохшем
рту вкус словно от пробитого капсюля), то прямо  под  ногами  оказывался
сеновал.  И  можно  прыгнуть  и  падать  вниз  все  семьдесят  футов   с
истошно-радостным "предсмертным" воплем в огромную мягкую, пышную перину
из сена.  Сено  пахнет  чем-то  сладким,  и  когда  наконец  утопаешь  и
останавливаешься в этом запахе возрожденного лета, живот остается где-то
там в воздухе и ты чувствуешь себя... Должно быть, как  Лазарь:  упал  и
остался жив, чтобы об этом рассказать.
   Разумеется, нам это запрещалось. Если бы нас поймали, мать подняла бы
такой крик, что всем стадо бы тошно, а отец, несмотря на то, что мы  уже
выросли,  хорошенько  вытянул  бы  нас  обоих  вожжами.  И  из-за  самой
лестницы, и из-за того, что если потеряешь равновесие не  добравшись  до
края бруса,  нависающего  над  рыхлой  бездной  сена,  можешь  упасть  и
разбиться насмерть о жесткий дощатый пол амбара.
   Однако искушение  было  слишком  велико.  Когда  кошки  спят..,  сами
понимаете.
   Тот день, как и все остальные подобные  дни,  начался  восхитительной
смесью чувства страха и предвкушения. Мы стояли  у  основания  лестницы,
глядя друг на друга. Китти раскраснелась,  глаза  ее  стали  темнее,  но
блестели ярче обычного.
   - Кто первый? - спросил я.
   - Кто предложил, тот и первый, - тут же ответила Китти.
   - А девочек надо пропускать вперед. - парировал я.
   - Если опасно, то нет, - сказала она, застенчиво опуская взгляд,  как
будто никто не знает, что в Хемингфорде она сорванец номер два.  Но  так
уж она себя держала. Она соглашалась участвовать в  чем  угодно,  но  не
первой.
   - Ладно. - сказал я. - Я пошел.
   В тот год мне кажется, исполнилось десять, я был  худой  как  черт  и
весил около девяноста фунтов. Китти было восемь, и весила она фунтов  на
двадцать меньше. Лестница всегда выдерживала нас, и  нам  казалось,  что
она никогда не подведет. Надо  заметить,  подобная  философия  постоянно
ввергает в неприятности многих людей и даже целые нации.
   Забираясь все выше и выше, в тот день  я  впервые  почувствовал,  как
лестница вздрагивает в пыльном воздухе амбара. Как  всегда,  на  полпути
вверх я представил себе, что будет, если лестница вдруг испустит дух, но
продолжал лезть, пока не обхватил руками брус, потом взобрался на него и
посмотрел вниз.
   Повернутое вверх лицо Китти казалось оттуда маленьким белым овалом. В
клетчатой рубашке и голубых джинсах она выглядела как  куколка.  А  надо
мной, еще выше, в пыльных углах под самой крышей ворковали  ласточки.  И
опять как всегда:
   - Эй, там внизу! - закричал я, и слова плавно  опустились  к  ней  на
танцующих в воздухе пылинках.
   - Эй, там наверху!
   Я встал, чуть покачиваясь вперед-назад. Снова начало казаться, что  в
воздухе какие-то странные течения, которых не  было  внизу.  Двигаясь  с
раскинутыми для равновесия руками дюйм за  дюймом  вперед  по  брусу,  я
слышал стук собственного сердца. Однажды во время этого этапа над  самой
моей головой пролетела ласточка, и отпрянув назад, я едва не сорвался. С
тех пор я постоянно боялся, что это случится вновь.
   Но в тот раз все обошлось, и я добрался до  безопасного  участка  над
стогом. Теперь взгляд вниз вызывал  уже  не  страх,  а  скорее  какое-то
тревожно-восторженное чувство. Сладкий миг предвкушения...
   Потом зажимаешь нос и делаешь шаг  в  пространство.  И,  как  всегда,
мгновенно  цепкие  объятия  силы  тяжести  бросают  тебя  вниз.  Хочется
закричать: "О Господи, прости меня, я ошибся, верни меня обратно!.."  Но
тут ты влетаешь с сено, словно артиллерийский снаряд, и падаешь, падаешь
все медленнее в пыльном и сладком запахе вокруг, как в густой воде, пока
не  останавливаешься  совсем  в  глубине  стога,  Где-то  рядом  шуршат,
разбегаясь по безопасным углам, перепуганные мыши. А у  тебя  появляется
странное чувство, будто родился вновь. Я помню,  Китти  как-то  сказала,
что после такого
   Прыжка чувствует себя новой и свежей, как маленький ребенок. Тогда  я
пожал плечами: вроде бы понял, что она имеет в виду, а вроде и  нет;  но
после ее письма я часто .об этом думаю.
   Я выбрался из сена, загребая руками и ногами, как  в  воде,  пока  не
слез на пол амбара. На спине под рубашкой, в штанах - везде  было  сено.
Сено на кроссовках, сено на рукавах, ну  и  само  собой  разумеется,  на
голове.
   Китти к тому времени уже добралась до середины лестницы, поднимаясь в
пыльном столбе света. Ее золотые косички болтались за спиной  и  стучали
ей по лопаткам. Порой свет бывал таким же ярким, как ее волосы, но в тот
день мне казалось, что ее косы ярче и красивее.
   Помню, мне тогда не понравилось,  как  раскачивается  лестница,  и  я
подумал, что она никогда не выглядела такой шаткой.
   Но потом Китти забралась на брус высоко надо мной, и  теперь  я  стал
маленьким человечком внизу с повернутым вверх маленьким овалом  лица,  а
ее голос плавно опустился сверху на пляшущих облаках пыли, поднятой моим
прыжком.
   - Эй, там внизу!
   - Эй, там наверху!
   Китти двинулась по брусу, и, когда я  решил,  что  она  добралась  до
безопасного  участка  над  сеновалом,  сердце  у  меня   забилось   чуть
спокойнее. Я всегда волновался за нее, хотя она была и  грациознее  меня
и, пожалуй, спортивнее, что, может быть, звучит странно, когда  говоришь
о младшей сестре.
   Она замерла с  вытянутыми  вперед  руками,  приподнявшись  на  носках
кроссовок, а потом бросилась вниз, словно лебедь. Это невозможно  забыть
и невозможно передать словами.  Я  могу  лишь  попытаться  описать,  что
происходило. Но видимо, не настолько точно, чтобы понять, как  это  было
красиво и как совершенно. Таких моментов, кажущихся бесконечно реальными
и искренними, в моей жизни совсем немного.  Нет,  наверно,  я  не  смогу
передать вам, что имею в виду. Настолько хорошо я не владею  ни  словом,
ни пером.
   На какое-то мгновение она, казалось, повисла  в  воздухе,  словно  ее
подхватила одна из этих непостижимых поднимающихся воздушных струй,  что
живут только  на  третьем  ярусе  амбара:  светлая  ласточка  с  золотым
ореолом, каких в Небраске никто никогда не видел. Это  была  Китти,  моя
сестренка. Как я любил ее за  эти  мгновения  полета  с  раскинутыми  за
выгнутой спиной руками)
   А затем она упала вниз и исчезла из вида в  куче  сена.  Из  пробитой
норы вырвался фонтан смеха и пыли. Я тут же забыл, как  шатко  выглядела
лестница, когда по ней поднималась Китти, и к тому  времени,  когда  она
выбралась наружу, я был уже на полпути вверх.
   Я попытался прыгнуть лебедем, но, как всегда, страх скрутил  меня,  и
мой лебедь превратился в пушечное ядро. Наверно, я  никогда  не  был  до
конца уверен, что сено окажется на месте, как верила в это Китти.
   Трудно сказать, сколько это продолжалось, но прыжков через десять или
двенадцать я посмотрел вверх и увидел, что стало  темнее.  Скоро  должны
были вернуться родители, а мы с Китти так обвалялись  в  сене,  что  они
поняли бы все, едва на нас взглянув. Мы решили  прыгнуть  по  последнему
разу.
   Поднимаясь  первым,  я  снова  почувствовал,  как  ходит  подо   мной
лестница, и услышал очень слабый писклявый скрип выдирающихся из  дерева
старых гвоздей. В первый раз я по-настоящему испугался. Наверно, если бы
я был ближе к полу, то слез бы, и на этом все  закончилось,  но  брус  -
казался ближе и безопаснее. За три перекладины до верха скрип вырываемых
гвоздей стал еще сильнее, и  я  похолодел  от  страха,  решив,  что  вот
теперь-то мое везение уходит:
   Потом я обхватил руками занозистый брус, чуть  облегчая  нагрузку  на
лестницу, и почувствовал, как в  выступившем  неприятном  холодном  поту
прилипает  ко  лбу  соломенная  труха.  Забавы  кончились.  Я  торопливо
добрался до  края,  нависающего  над  сеном,  и  спрыгнул.  Даже  всегда
приятная  часть,  падение,  не  доставила  мне  удовольствия.  Падая,  я
представил, как бы я себя чувствовал, если бы  вместо  податливого  сена
мне навстречу летел деревянный пол.
   Выбравшись на середину амбара, я  увидел,  что  Китти  взбирается  по
лестнице, и закричал:
   - Слезай! Там опасно!
   - Выдержит! - ответила она уверенно. - Я легче тебя!
   - Китти!..
   Я не закончил фразу, потому что в этот момент лестница не  выдержала,
издав гнилой треск ломающегося дерева. Я вскрикнул. Китти завизжала. Она
добралась примерно до того же места, где был я, когда решил,  что  удача
оставляет меня.
   Перекладина, на которой стояла Китти, оторвалась, а затем расщепились
обе боковые доски. Какое-то мгновение оторвавшаяся  часть  лестницы  под
ней выглядела словно нескладное насекомое богомол или палочник,  которое
стояло-стояло и вдруг решило двинуться вперед.
   Потом, ударившись об пол с коротким сухим хлипком, лестница  рухнула,
подняв клубы пыли. Испуганно замычали коровы,  и  одна  из  них  ударила
копытом. Китти пронзительно завизжала:
   - Ларри! Ларри! Помоги!
   Я понял, что  надо  делать,  понял  сразу.  Испугался  я  ужасно,  но
рассудок до конца не потерял. Китти висела на высоте  шестидесяти  футов
от пола, бешено работая в пустом воздухе ногами  в  голубых  джинсах,  а
где-то еще выше ворковали ласточки. Конечно, я испугался. До сих пор  не
могу смотреть на  цирковых  воздушных  гимнастов,  даже  по  телевизору,
потому что при этом у меня внутри все сжимается. Но  я  знал,  что  надо
делать.
   - Китти! - крикнул я. -Держись! Не дергайся!
   Она  послушалась  мгновенно.  Ее  ноги  перестали  дергаться,  и  она
повисла, держась своими маленькими руками за  последнюю  перекладину  на
обломившемся конце лестницы, словно акробат, замерший на трапеции.
   Я кинулся к сеновалу, схватил обеими  руками  огромную  охапку  сена,
вернулся, бросил. Побежал обратно. И еще раз. И еще.
   Дальнейшее осталось в памяти смутно. Помню лишь, что мне в нос попало
сено  и  я  начал  чихать  и  никак  не  мог  остановиться.  Я   метался
туда-обратно, скидывая сено  в  кучу  там,  где  раньше  было  основание
лестницы. Куча росла очень медленно. При взгляде  на  нее,  а  потом  на
Китти,  висящую  так  высоко  вверху,  на  память  вполне  могла  прийти
карикатура, на которой  кто-нибудь  прыгает  с  трехсотфутовой  вышки  в
стакан с водой. Туда-обратно, туда-обратно...
   - Ларри, я не могу больше держаться! - В голосе ее звучало отчаяние.
   - Китти, ты должна! Продержись еще!
   Туда-обратно. Сено набилось в рубашку. Туда обратно. Куча выросла уже
до подбородка, но на сеновале, куда мы прыгали, стог был высотой футов в
двадцать пять, и я подумал: если Китти только сломает ноги, можно  будет
считать, что ей повезло. И еще знал, что упав  мимо  кучи,  она  убьется
наверняка. Туда-обратно...
   - Ларри! Перекладина!.. Она отрывается! Я  услышал  ровный  скрипящий
крик выдирающихся под ее тяжестью гвоздей в перекладине. В панике  Китти
снова задергала ногами. Если она не остановится, то может не  попасть  в
стог.
   - Нет! - закричал я. - Нет! Прекрати! Отпускай руки! Падай, Китти!
   Бежать еще раз за сеном было поздно. Времени не осталось ни  на  что,
кроме слепой надежды.
   Как только я закричал, Китти  отпустила  перекладину  и  упала  вниз,
словно нож, хотя мне  показалось,  что  падала  она  целую  вечность.  С
торчащими вверх косичками, с закрытыми глазами и  бледным,  как  фарфор,
лицом она молча падала, сложив ладошки перед губами, как будто молилась.
   Она ударила в самый центр стога и исчезла из вида. Сено  взметнулось,
словно в стог попал снаряд, и я услышал удар  о  доски  пола.  От  этого
звука, громкого глухого удара, я похолодел. Слишком  громко,  слишком...
Но мне нужно было увидеть.
   Чуть не плача, я кинулся разгребать сено, огромными  охапками  бросая
его за спину. Откопал ногу в голубых джинсах, затем клетчатую рубашку и,
наконец, лицо Китти, смертельно-бледное с зажмуренными глазами, Глядя на
нее, я решил, что она мертва. Весь мир тут же стал  серым,  по-ноябрьски
серым, и только золотые, ее косички сохраняли свою яркость.
   Потом она подняла веки,  и  в  бесцветном  сером  мире  возникли  два
темно-синих глаза.
   - Китти? - еще не веря, хрипло позвал я,  давясь  пылью  от  сена.  -
Китти?
   - Ларри? - удивленно спросила она. - Я жива?
   Я вытащил ее из сена и крепко обнял, а она обхватила меня  за  шею  и
крепко сжала в ответ.
   - Жива, - ответил я. - Жива, жива!
   Она отделалась переломом левой  лодыжки.  Доктор  Педерсен,  врач  из
Коламбиа-Сити, когда пришел вместе  со  мной  и  отцом  в  амбар,  долго
вглядывался в тени под крышей. Там на одном гвозде еще  висела  наискось
последняя лестничная перекладина.
   Он долго смотрел, затем сказал, обращаясь к отцу:
   - Чудо.
   Потом презрительно пнул ногой натасканную мной кучу сена, сел в  свой
запыленный "де сото" и уехал.
   Рука отца легла на мое плечо.
   - Сейчас мы пойдем  в  дровяной  сарай,  Ларри,  -  сказал  он  очень
спокойным голосом. - Я полагаю, ты знаешь, что там произойдет.
   - Да, сэр. - прошептал я.
   - И при каждом ударе ты будешь  благодарить  Бога  за  то,  что  твоя
сестра осталась жива.
   - Да, сэр.
   И мы пошли. Он здорово меня отделал, так здорово, что я ел стоя целую
неделю и еще две после этого подкладывал на  стул  подушечку.  И  каждый
раз, когда он шлепал меня своей  большой  красной  мозолистой  рукой,  я
благодарил Бога.
   Громко, очень громко. Когда наказание заканчивалось,  я  был  уверен,
что он меня услышал.
   К Китти меня пустили перед  тем,  как  ложиться  спать.  Я  почему-то
помню, что за окном у нее на подоконнике сидел дрозд. Сломанную ногу  ей
забинтовали и притянули к дощечке.
   Китти смотрела на меня так долго и с такой  любовью,  что  мне  стало
неловко. Потом она сказала:
   - Сено. Ты подложил сено.
   - Конечно, - буркнул я. - А что  еще  мне  оставалось  делать?  Когда
лестница, сломалась, я уже не мог забраться наверх.
   - Я не знала, что ты делаешь. - сказала она.
   - Да ты что? Я же был прямо под тобой!
   - Я боялась смотреть  вниз.  Все  это  время  я  висела  с  закрытыми
глазами.
   Меня словно громом ударило.
   - Ты не знала? Ты не знала, что я там делал? Она кивнула:
   - Китти, да как же ты?..
   Она посмотрела на меня своими глубокими синими глазами и сказала:
   - Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне.  Ты  же  мой
старший брат. Я знала, что ты меня спасешь.
   - Китти, ты даже не представляешь, как, все было.., на волоске...
   Я закрыл лицо руками, но она приподнялась с постели, отняла мои  руки
и поцеловала меня в щеку.
   - Нет, Ларри. Я же знала, что ты там внизу... Ой, я уже  хочу  спать.
Поговорим завтра. Доктор Педерсен сказал, что мне наложат гипс.
   Гипсовую повязку она носила меньше месяца, и все ее одноклассники  на
ней расписались. Она даже меня уговорила расписаться. Потом ее сняли,  и
на этом все закончилось. Отец поставил новую крепкую лестницу на  третий
ярус, но я никогда больше не  забирался  наверх  и  не  прыгал  в  сено.
Насколько я знаю, Китти тоже.
   Впрочем, я не могу сказать, что дело этим закончилось. На самом  деле
все  закончилось  девять  дней  назад,  когда  Китти  бросилась  вниз  с
последнего этажа здания страховой компании в Лос-Анджелесе. В  бумажнике
я держу вырезку из "Лос-Анджелес тайме" и, наверное, всегда буду  носить
ее с собой, но совсем не так, как люди хранят, например, фотографии тех,
кого хотели бы помнить, или театральные билеты на действительно  хорошее
представление, или вырезку из программы чемпионата мира. Я ношу с  собой
эту вырезку, как человек носит тяжелый груз, потому что носить тяжести -
это его работа. Заметка называется:
   "СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ. САМОУБИЙСТВО МОЛОДОЙ ПРОСТИТУТКИ".
   Мы выросли. Это единственное, что я знаю, кроме фактов, не имеющих  к
делу в общем-то никакого отношения. Китти - собиралась изучать коммерцию
в колледже в Омахе. Тем летом