ту  цены  нет".  Я ношу дорогие костюмы и обувь из самой
лучшей кожи.  У меня три помощника на окладе, а захочу - будет еще де-
сять.  Ну а в те времена я связывал ремнем книжки и, перебросив их че-
рез плечо, топал по грязи в школу, помещавшуюся в одной комнате, и ря-
дом  со мной топала Катрина.  Случалось,  что и босоногие,  в весеннюю
распутицу. Тогда еще можно было босиком зайти в закусочную или в мага-
зин, и тебя бы обслужили.
   Потом умерла мама - мы с Катриной учились тогда в старших классах в
Коламбиа-Сити,  а спустя два года наш дом пошел с молотка, и отец уст-
роился  куда-то продавать трактора.  Семья распадалась,  хотя поначалу
все складывалось не так уж плохо.  Отец продвинулся по  службе,  купил
торговый патент,  а лет девять тому назад даже получил место управляю-
щего.  Я же за футбольные заслуги получил от школы стипендию,  которая
позволила  мне  поступить  в  университет штата Небраска и постичь там
разные премудрости впридачу к уже освоенной науке выбрасывать  мяч  из
"коридора".
   А что-же Катрина? О ней-то я и хочу рассказать.
   Мой рассказ  - об  это происшествии  в амбаре  - относится к началу
ноября, субботе. В каком  году - я, признаться,  не помню, но Айк  еще
был  президентом.  Мама  уехала  в  Коламбиа-Сити  на  ярмарку,   отец
отправился  к  нашему   ближайшему  соседу  (за   семь  миль)   помочь
отремонтировать сеноуборочную машину.   В тот день  должен был  прийти
нанятый  отцом  сезонник,  но  он  так  и  не  пришел  и  вскоре   его
рассчитали.
   Поручив мне несколько дел (и Китти тоже), отец предупредил нас: ни-
каких игр,  пока все не закончите.  Ноябрь ведь на дворе - не  успеешь
оглянуться,  а уж надо заканчивать. Такое это время: и не сделал дело,
а гуляешь смело.  Вот и в тот день опять нам повезло. Когда-то еще та-
кое будет.
   Хорошо помню тот день. Небо обложено тучами, и хотя не холодно, так
и чувствуется,  что осени просто-таки не терпится дожить до холодов  и
устроить нам заморозки с порошей или мокрым снегом. Поля лежали голые.
Точно одурелая,  скотина бродила как в полусне.  По дому  бесцеремонно
разгуливали сквозняки.
   В такой  день  приятнее всего было забраться в амбар,  где вместе с
теплом тебя обволакивали запахи сена, шерсти и навоза, а над головой о
чем-то  непонятном щебетали ласточки.  Задрав голову,  можно было уви-
деть,  как блеклый ноябрьский свет просачивается сквозь щели, и, поль-
зуясь его жалкими крохами,  написать по буквам свое имя. Эта игра была
словно нарочно придумана ддя таких вот пасмурных осенних дней.
   К сеновалу на третьем ярусе высоченного амбара вела лестница, верх-
ним своим концом прибитая к поперечной балке. Лазить на сеновал нам не
разрешалось, поскольку лестница была старая и расшатанная. Отец тысячу
раз  обещал  маме убрать ее и поставить более прочную,  но всякий раз,
когда выдавалось свободное время,  находились другие дела... например,
помочь соседу отремонтировать сеноуборочную машину. От нанятого же се-
зонника проку было мало.
   Взобравшись по этой шаткой лестнице в сорок три ступеньки  -  мы  с
Китти знали их все, как свои пять пальцев, - ты ступал на балку, а это
ни много ни мало двадцать метров над уровнем  пола,  сплошь  усеянного
соломой. А стоило пройти по балке метра четыре - коленки при этом дро-
жали, ступни ныли от напряжения, а в пересохшем рту, казалось, плавит-
ся резина, - и ты оказывался над гигантским стогом сена. Оттолкнулся -
и,  как коршун,  камнем вниз с этой головокружительной высоты,  аж дух
захватывает, и - бултых! - в душистую перину. Лежишь, вдыхая сладкова-
тый запах сена,  запах воскрешенного лета, в животе пустота, все внут-
ренности  как будто зависли в воздухе,  не долетев до земли,  а ты ле-
жишь,  расслабленный,  и у тебя такое чувство...  ну как у Лазаря, что
ли. Ты выжил и теперь можешь рассказать, как все было.
   Этот вид спорта был,  конечно,  вне закона. Если бы нас застигли на
месте преступления,  мама бы подняла вселенский крик,  а отец отстегал
бы нас как маленьких.  И за лестницу,  и за узкую балку,  откуда можно
было запросто загреметь,  не дотянув до надежного  стога,  и,  значит,
хрястнуться о жесткий дощатый пол, так что костей не соберешь.
   Но искушение  было  слишком велико.  Известное дело - папымамы дома
нет... продолжать, я думаю, не надо.
   В тот день,  как всегда,  мы с Китти стояли у подножия лестницы  и,
глядя друг на друга, испытывали это болезненно-сладкое чувство страха,
смешанное с радостным нетерпением. Лицо Китти разрумянилось, глаза по-
темнели и отливали каким-то особенным блеском.
   - Ну, кто смелый? - начал я.
   А Китти:
   - Уж не ты ли?
   А я:
   - Дамы проходят первые.
   А Китти:
   - Проходят, а не прыгают.
   Она потупила глазки - вылитая пай-девочка.  А вообще-то у нас в Хе-
мингфорде она слыла отчаянной,  но так уж она решила.  Не прыгать пер-
вой.
   - Ладно, тогда я пошел.
   В тот год мне исполнилось десять:  худющий я был, как скелет, и ве-
сил не больше сорока. Восьмилетняя Китти была легче меня на девять ки-
лограммов. Лестница нас всегда выдерживала, а значит и впредь, считали
мы, будет выдерживать; подобная философия нередко приводит к печальным
последствиям - и отдельных людей, и целые народы.
   В тот день я нутром это почувствовал,  исполняя в воздухе все более
странные па по мере продвижения вверх по гуляющей лестнице. На середи-
не я,  как всегда, представил себе, что будет, если лестница подо мной
вдруг охнет и испустит дух. Я продолжал подниматься, пока не ухватился
за поперечную балку,  еще немного - и,  навалившись на нее животом,  я
глянул вниз.
   Обращенное ко мне лицо  Китти  превратилось  в  безликий  маленький
овал. Сама она казалась куклой в выцветшей клетчатой рубашке и голубых
брючках.  Над моей головой в пыльном царстве карнизов и навесов неуго-
монно щебетали ласточки.
   И снова игра:
   - Эй, там, внизу! - выкрикнул я, и голос мой уплыл вместе с частич-
ками мякины.
   - Эй, там, наверху! - донеслось в ответ.
   Я встал на ноги. Качнулся, обретая равновесие. Как всегда, ни с то-
го ни с сего задуло отовсюду... или это мне только так казалось. С ко-
лотящимся сердцем,  шажочками я двинулся вперед.  балансируя в воздухе
руками.  Прямо  передо мной промчалась ласточка и чуть не оборвала это
захватывающее путешествие. Я был весь во власти страха.
   Но в тот раз обошлось.  Когда подо мной наконец замаячил спаситель-
ный стог,  я опустил глаза и ощутил не столько ужас, сколько волнующий
озноб.  Миг предвкушения.  А затем я шагнул в пространство, для пущего
эффекта зажав нос двумя пальцами,  и,  как всегда,  эта внезапная сила
притяжения,  грубо дернувшая меня за ноги - так и ухнул чугунной  бол-
ванкой вниз,  - едва не вырвала из моих легких вопль:  МАМОЧКА, ПРОСТИ
МЕНЯ, Я НЕ ХОТЕЛ!
   Но тут я воткнулся в стог,  врезался в него как снаряд, меня обдало
клубами  пыли и сладких запахов,  а я еще куда-то погружался - будто в
плотную массу воды,  пока окончательно не замер в сенных  недрах.  Как
всегда, я ощутил непреодолимое желание чихнуть. И услышал, как полевые
мыши кинулись искать в стогу уголок поспокойнее.  И испытал это удиви-
тельное чувство - точно я заново родился.  Помнится, однажды Китти мне
сказала, что, окунувшись в сено, она выходит из него свеженькая и чис-
тая,  как новорожденный младенец.  Тогда я отмахнулся от ее слов - они
были мне и понятны и непонятны - сейчас же, после ее письма, я снова и
снова прокручиваю их мысленно.
   Я вылез, а точнее выплыл из сена, и вот уже подо мной твердый доща-
тый пол.  Сено забилось мне в штаны и под рубаху.  Ошметки сена на та-
почках и на локтях.  А уж что делалось на голове, и говорить не прихо-
дится.
   К тому времени Китти добралась до середины  лестницы  и  продолжала
карабкаться вверх;  ее золотые косички подпрыгивали на лопатках, осве-
щенные пыльным лучом осеннего солнца.  Бывало,  он горел не хуже сест-
ренкиных волос,  но в тот день ничто не могло поспорить с ее косичками
- во всем амбаре не было ярче пятен.
   Помнится, мне не понравилось, как прогибается лестница. Дунь - рас-
сыплется.
   А Китти уже стояла на поперечной балке, немыслимо высоко - теперь я
для нее был куклой с запрокинутым белым овалом вместо лица, а ее голос
плыл ко мне с частичками мякины,  среди которых после моего прыжка ца-
рил настоящий переполох.
   - Эй там, внизу!
   - Эй там, наверху!
   Она прошла по балке короткий отрезок,  и только когда я  увидел  ее
стоящей над спасительным стогом,  только тогда меня немного отпустило.
Я всегда за нее ужасно волновался, при том что она была ловчей меня и,
я бы сказал,  физически более развитой, как ни странно это может проз-
вучать - ведь она была младше.
   Она подалась чуть вперед, на носки стареньких полукед, вытянула пе-
ред собой руки...  И прыгнула "ласточкой". Вот говорят: это нельзя за-
быть, это невозможно описать. Я могу ПОПРОБОВАТЬ описать, но все равно
вы не поймете,  как это было красиво, как совершенно, - один из немно-
гих моментов моей жизни,  который и сейчас у меня перед глазами.  Нет,
все не то. Ни рассказать, ни описать это мне не дано.
   Какое-то мгновение казалось,  она парит на гребне одного из тех за-
гадочных воздушных потоков, что прокатывались, похоже, только по этому
сеновалу,  - яркая ласточка с золотым оперением, какой Небраска еще не
видывала. Это была Кигги, моя сестренка, с заведенными назад крылышка-
ми рук, с изящно прогнувшейся спиной, - и как же я любил ее в этот ко-
роткий миг!
   А Китти уже врезалась в стог - была и нету. Только фонтан соломинок
и заливистого смеха.  Я успел забыть,  какой шаткой показалась мне не-
давно лестница, и пока Китти выбиралась из стога, уже был на полпути к
цели.
   Я тоже хотел прыгнуть "ласточкой",  но в последний момент меня, как
всегда охватил страх,  и я просто полетел вниз этаким пушечным  ядром.
И,  знаете,  когда я вот так летел,  в отличие от Китти, я не до конца
верил в то, что стог окажется на месте.
   Сколько продолжалась эта игра?  Трудно сказать. Прыгнув еще раз де-
сять, я посмотрел вверх: солнце ушло. Скоро вернутся отец и мама, а мы
с ног до головы в мякине - улики налицо. Мы решили прыгнуть еще по ра-
зу.
   Взбираясь по лестнице,  я чувствовал,  как она гуляет подо мной,  и
даже слышал,  как - едва различимо - с натужным скрипом,  миллиметр за
миллиметром вылезают из отверстий разболтавшиеся ржавые гвозди.  Впер-
вые за все время я не на шутку,  до  смерти  перепугался.  Находись  я
где-то внизу, я бы скорее всего спустился, и дело с концом, но до бал-
ки было рукой подать,  а уж балка-то не подведет. Оставались последние
три перекладины,  когда скрип разболтанных гвоздей стал явственней,  и
тут я похолодел - от ужаса, от очевидной мысли, что я зарвался.
   Но в этот самый миг мои ладони нащупали занозистую балку, и я пере-
нес  на нее свой вес.  Я почувствовал на лбу неприятный холодный пот и
прилипшие соломинки. Вся радость от игры улетучилась.
   Я поскорей прошел по балке и прыгнул. Никакого удовольствия от при-
земления.  Погружаюсь  в стог,  а перед глазами:  что бы со мной было,
упади я не в мягкие объятия сена, а на жесткие доски.
   Когда я выбрался на середину амбара, Китти была уже на верхотуре.
   - Эй, давай обратно! - закричал я. - Там опасно!
   - Ничего,  выдержит!  - выкрикнула она в ответ со знанием дела. - Я
ведь легче!
   - Китти...
   Закончить я не успел.  Ибо в это самое мгновение лестница не выдер-
жала.
   Она сломалась с глухим треском - древесина совсем прогнила.  Я  ах-
нул, Китти вскрикнула. Она успела добраться до того места, где минута-
ми раньше меня пронзила мысль, что я слишком долго испытывал судьбу.
   Ступенька, на которой стояла Китти, треснула, и тут же треснули бо-
ковые стойки. Сломавшаяся лестница, похожая в ту секунду на гигантское
насекомое, не то богомола, не то фантастического жука, казалось, реши-
ла после короткого раздумья заковылять прочь. Но затем нижняя ее часть
начала заваливаться и с оглушительным стуком рухнула на пол; поднялось
облако пыли, встревоженно замычали коровы. Одна из них погнула дощатую
переборку.
   Китти пронзительно закричала:
   - Ларри! Ларри!
   Я знал, что надо делать, мгновенно сообразил. Я, конечно, жутко ис-
пугался, но не настолько, чтобы ум отшибло. Она повисла почти на двад-
цатиметровой высоте,  выше были только ласточки, продолжавшие щебетать
как ни в чем не бывало, а Китти отчаянно дрыгала ногами в воздухе. Ис-
пугался я смертельно.  Я по сей день, можете себе представить, не могу
смотреть  воздушные  аттракционы,  даже по телевизору.  В животе сразу
что-то сжимается.
   Но я знал, что надо делать.
   - Китти! - завопил я. - Только не шевелись! Не шевелись! Она тотчас
подчинилась.  Перестала дрыгать ногами и повисла, изо всех сил держась
за последнюю ступеньку - это было все, что осталось от лестницы, - так
в струнку висит воздушный гимнаст на неподвижной трапеции.
   Я метнулся к стогу,  захватил сколько мог сена, вернулся, бросил на
пол. Потом опять к стогу. И опять. И опять.
   Сознание мое как бы выключилось,  помню только,  что сухие травинки
забились в нос, и я, расчихавшись, не мог остановиться.
   Я носился туда-назад с охапками сена; там, где недавно было основа-
ние лестницы,  рос стожок.  Вот именно - стожок,  смотреть не на  что.
Достаточно  было  взглянуть на него,  а потом на крошечную фигурку под
крышей амбара,  чтобы перед глазами возникла карикатура вроде тех, где
человечек прыгает с небоскреба в стакан воды.
   Туда-назад. Туда-назад.
   - Ларри, я больше не могу! - В голосе сестренки звенело отчаяние.
   - Китти, держись! Ты должна держаться!
   Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до
подбородка,  но что это против семиметрового стога,  куда мы  прыгали.
Если она только сломает себе ноги,  подумал я, она легко отделается. А
если она пролетит мимо стожка - верная смерть. Туда-назад.
   - Ларри! Ступенька!
   Я услышал нарастающий надсадный скрип - верхняя перекладина подава-
лась под тяжестью Китти. Она снова судорожно задрыгала ногами, и я по-
нял, что это ее погубит, что она пролетит мимо стожка.
   - Не надо! - завопил я. - Ногами не надо! Отпускай! Отпускай перек-
ладину! - Уже не успеть за новой охапкой. Уже ничего не успеть... раз-
ве что подумать о чудесном спасении.
   Ей было сказано отпустить перекладину,  и она ее отпустила. Мне ка-
залось,  она  летела  целую вечность - золотые косички торчком,  глаза
закрыты,  лицо белей китайского фарфора.  И ни звука. Сложенные ладони
прижаты к губам в молитвенном жесте.
   Она врезалась в стожок, в самую его середину, она вошла в него, как
нож в масло.  Или скорее как реактивный снаряд,  потому что когда  она
исчезла в стожке,  клочья сена полетели во все стороны. Я услышал, как
тело с глухим стуком ударилось о доски.  Звук этот заставил меня похо-
лодеть.  Очень уж он был громкий, слишком громкий. Теперь самое страш-
ное - заглянуть внутрь.
   С плачем вкогтился я в стожок и принялся раздирать его,  отшвыривая
сено охапками,  сколько захватывалось. Вот показалась нога в джинсовой
брючине,  вот клетчатая рубашка... и наконец лицо Китти. Веки опущены.
Лицо покойника.  Одного взгляда было достаточно, что понять: она мерт-
ва.  Мир для меня стал серым как ноябрь. Лишь два осталось в нем свет-
лых пятна - золотые косички.
   И вдруг эти васильковые радужницы - она открыла глаза.
   - Китти? - Мой голос, охрипший, сиплый, большим вопросительным зна-
ком прорвался наружу. Точно сквозь толстый слой мякины. - Китти?
   - Ларри? - изумленно спросила она. - Разве я жива?
   Я поднял ее  и прижал к  груди, а она  прижалась ко мне,  обвив мою
шею руками.
   - Живая, - ответил я. - Живая, живая.
   Она сломала себе левую лодыжку,  ничего больше. Когда доктор Педер-
сен,  врач из Коламбиа-Сити, вместе со мной и отцом пришел в амбар, он
долго,  задрав голову, всматривался в темнеющую перспективу. Последняя
ступенька лестницы все еще висела - косо, на одном гвозде.
   Как я уже сказал,  он долго всматриваются. Потом, обращаясь к отцу,
произнес:  "Чудо",  - и презрительно пнул сложенный мною стожок. После
чего сел в свой запыленный "десото" и уехал.
   На плечо мне легла отцовская рука.
   - А  сейчас,  Ларри,  мы  пройдемся с тобой в сарай,  - произнес он
очень спокойно. - Я думаю, ты догадываешься - зачем.
   - Да, сэр, - прошептал я.
   - Я хочу, чтобы при каждом ударе ты вслух благодарил господа за то,
что твоя сестра осталась в живых.
   - Да, сэр.
   И мы пошли. Удары я не считал, их было столько, что потом целую не-
делю я ел стоя и еще две недели - подкладывая подушечку. И всякий раз,
когда  на меня обрушивалась огромная отцовская пятерня,  вся в красных
мозолях, я благодарил господа.
   Я благодарил его громко, очень громко. Так что под конец я почти не
сомневался, что он меня услышал.
   Меня пустили к Китти перед сном.  Помню, за окном сидел дрозд. Нога
у Китти была забинтована и покоилась на доске.
   Она встретила меня таким долгим и нежным взглядом, что я смешался.
   - Ты, оказывается, натаскал туда сена. - прервала она молчание.
   Я поддакнул.
   - А что мне оставалось? Без лестницы-то наверх не влезешь.
   - Я и не знала, что ты там делаешь, - призналась она.
   - Как не знала! Я же прямо под тобой носился!
   - Я боялась смотреть вниз.  Испугалась я,  понимаешь.  Так и висела
зажмуренная.
   Я стоял, как громом пораженный.
   - Не знала, говоришь? Не знала, что я делаю?
   Она мотнула головой.
   - Значит, когда  я крикнул тебе  "отпускай перекладину!", ты...  ты
просто отпустила?
   Она кивнула.
   - Да как же ты не побоялась?
   Она посмотрела на меня своими васильковыми бездонными глазами.
   - Я знала,  ты что-то там придумал,  - сказала она.  - Ты ведь  мой
старший брат. Я знала, с тобой я не пропаду.
   - Ах, Китти, ты же была на волосок от смерти, а ты и не знала...
   Я закрыл лицо руками.  Она села на постели и разняла мои ладони.  А
потом поцеловала в щеку.
   - Не знала,  - согласилась она,  - но это неважно. Главное - ты был
внизу.  Ой,  спать как хочется. До завтра, Ларри. А ногу мне положат в
гипс, вот. Так сказал доктор Педерсен.
   Гипс не снимали почти месяц, и все ее одноклассники на нем расписа-
лись  -  меня она тоже заставила расписаться.  Потом гипс сняли,  и на
происшествии в амбаре можно было поставить точку.  Отец соорудил новую
лестницу  на  сеновал  третьего яруса,  но я уже никогда не залезал на
верхотуру и не прыгал в стог сена.  И Китти,  насколько мне  известно,
тоже не прыгала.
   Итак, можно было бы поставить точку,  но до точки,  оказалось,  еще
далеко. В сущности, точка была поставлена лишь девять дней тому назад,
когда  Китти  выбросилась с последнего этажа здания,  которое занимала
страховая фирма.  У меня в бумажнике лежит  вырезка  из  "Лос-Анджелес
таймс".  Видно, мне суждено всегда носить ее с собой - не в удовольст-
вие,  как мы носим при себе фотокарточки наших близких,  или билет  на
запавший в душу спектакль,  или программку кубкового матча. Я ношу эту
вырезку, как тяжелый крест, который, кроме меня, нести некому. Набран-
ный крупным шрифтом заголовок гласит:  ГУЛЯЩАЯ ДЕВИЦА ВЫБРАСЫВАЕТСЯ ИЗ
ОКНА.

   Детство осталось позади.  Вот все, что я могу сказать, остальное не
имеет  значения.  Китти  собралась  поступать в коммерческий колледж в
Омахе,  но в год окончания школы,  летом,  она заняла первое место  на
конкурсе  красоты  и  выскочила замуж за одного из членов жюри.  Как в
скверном анекдоте, не правда ли? Это моя-то Китти.
   Я учился на факультете права, когда она развелась с мужем и присла-
ла  мне  длиннющее  письмо листов на десять,  где рассказывала о своей
супружеской жизни, о том, как все не сложилось и как могло бы сложить-
ся,  если бы она смогла родить.  Она просила меня приехать. Но пропус-
тить неделю занятий на факультете права - это все равно что  прогулять
четверть на гуманитарном о