того чтобы воспользоваться
своей уборной позади дома. Иногда, выйдя по нужде, он
грозил кулаком "Крессуэллу", и не один человек, проезжавший
мимо на машине, утверждал, что он грозил кулаком ему.
   Грузовик на фоне живописных Белых гор - это одно. Дядя
Отто, переходящий дорогу с болтающимися у колен подтяжками -
это совсем другое. Его уже никак нельзя было назвать
туристической достопримечательностью.
   Я уже носил деловой костюм, а не голубые джинсы, которые
были на мне в то время, когда я начал возить продукты дяде
Отто, и тем не менее я продолжал делать это. Я также
пытался убедить его, чтобы он перестал справлять свою нужду
у дороги, по крайней мере летом, когда его мог увидеть кто
угодно.
   Я не мог заставить его услышать мои слова. Он просто не
мог беспокоиться о таких пустяках, когда ему постоянно надо
было думать грузовике. Его беспокойство по поводу
"Крессуэлла" переросло в настоящую манию. Он заявлял, что
грузовик уже перебрался а другую сторону дороги и сейчас
находится у него во дворе.
   "Я проснулся прошлой ночью около трех, и он был у меня
прямо перед окном, Квентин", - сказал он. "Я видел, как он
стоял не дальше шести футов от меня, и луна отражалась в
ветровом стекле. Мое сердце чуть не остановилось, Квентин.
Оно чуть не остановилось".
   Я вывел его на улицу и показал ему, что грузовик стоит на
прежнем месте, на том самом поле через дорогу, где МакКатчен
собирался построить себе дом. Это ни к чему не привело.
   "Это все, что ты способен увидеть, парень", - произнес он
с бесконечным, диким презрением. Сигарета тряслась у него в
руке, глаза вращались. "Это все, что ты способен увидеть".
   "Дядя Отто", - сказал я, пытаясь пошутить, - "что видишь,
то и получаешь".
   Казалось, он не услышал ни слова.
   "Сукин сын почти достал меня", - прошептал он. Я
почувствовал холодок. Он не выглядел сумасшедшим.
Несчастным, да, испуганным, разумеется... но не
сумасшедшим. На мгновение я вспомнил, как отец подсаживал
меня в кабину грузовика. Я вспомнил, как она пахла маслом,
кожей... и кровью. "Он почти достал меня", - повторил он.
   А через три недели "почти" уже не понадобилось.
   Именно я нашел его. Это было в среду вечером, и я выехал
с двумя сумками продуктов на заднем сиденье, как делал почти
каждую среду. Был жаркий, туманный вечер. Время от времени
в отдалении грохотал гром. Я помню, как я нервничал, пока
ехал по шоссе Блек Хенри на своем "Понтиаке". Я был
почему-то уверен, что что-то должно случиться, но пытался
убедить себя, что причина этого чувства - всего лишь низкое
атмосферное давление.
   Я преодолел последний поворот, и как только дом дяди
попал в поле моего зрения, у меня возникла чертовски
странная галлюцинация: на секунду мне показалось, что этот
проклятый грузовик действительно стоял прямо во дворе,
огромный, неуклюжий, проржавевший. Я приготовился нажать на
тормоз, но прежде чем дотронуться до педали, я моргнул, и
иллюзия рассеялась. Но я знал, что дядя Отто умер. Никаких
вспышек, никаких озарений, только простая уверенность. Я
знал это также хорошо, как расстановку мебели в моей
комнате.
   Я в спешке въехал во двор и выбрался из машины, даже не
захватив с собой продукты.
   Дверь была открыта, он никогда не запирал ее. Я спросил
его однажды, почему, и он объяснил мне терпеливо, так, как
обычно объясняют дураку какой-нибудь очевидный факт, что
запертая дверь не сможет остановить "Крессуэлл".
   Он лежал на кровати, которая была расположена в левой
части комнаты (кухня была справа). Он лежал там в своих
зеленых брюках и байковой нижней рубахе, и его открытые
глаза были остекленевшими. Я не думаю, что он умер более
двух часов назад. Не было ни мух, ни запаха, несмотря на то
что день был чертовски жарким.
   "Дядя Отто?" - произнес я тихо, не ожидая ответа. Живые
люди не имеют обыкновения просто так лежать на кровати
неподвижно и с выпученными глазами. Если я что и
чувствовал, то этим чувством было облегчение. Все было
кончено.
   "Дядя Отто?" Я приблизился к нему. "Дядя..."
   И только тогда я заметил, каким странно бесформенным
выглядело его лицо, каким распухшим и перекошенным. Только
тогда я заметил, что глаза его не просто выпучены, а в
буквальном смысле вылезли из орбит. Но смотрели они не на
дверь и не в потолок. Они были скошены на маленькое окно у
него прямо над кроватью.
   Я проснулся прошлой ночью около трех, и он был у меня
прямо перед окном, Квентин. Он почти достал меня.
   Он был похож на лопнувшую тыкву, - услышал я голос одного
из старых сплетников, спрятавшись за журналом "Лайф" и
вдыхая запах парикмахерской.
   Почти достал меня, Квентин.
   В комнате чувствовался какой-то запах. Не запах
парикмахерской и даже не запах грязного старого человека.
   Пахло машинным маслом, как в гараже.
   "Дядя Отто?" - прошептал я, и пока я шел к кровати, мне
казалось, что я уменьшаюсь. Уменьшался не только мой рост,
но и мой возраст. Вот мне уже снова двадцать, пятнадцать,
десять, восемь, семь, шесть... и, наконец, пять. Я увидел,
как моя дрожащая маленькая ручка тянется к его распухшему
лицу. И вот моя рука дотронулась до его лица, ощупывая его,
и я взглянул вверх и увидел в окне сияющее лобовое стекло
"Крессуэлла" - и хотя это продолжалось всего одно мгновение,
я готов поклясться на Библии, что это не было галлюцинацией.
"Крессуэлл" был там, в окне, менее, чем в шести футах от
меня.
   Я провел пальцем по щеке дяди Отто, мой большой палец был
прижат к другой щеке. Я, вероятно, хотел ощупать это
странное вздутие. Когда я впервые увидел грузовик в окне,
моя рука попыталась сжаться в кулак, забыв о том, что лежит
на лице трупа.
   В тот момент грузовик исчез из окна, как дым - или как
приведение, которым, я полагаю, он и был. В тот же самый
момент я услышал ужасный лопающийся звук. Горячая жидкость
хлынула мне на руку. Я посмотрел вниз, чувствуя под рукой
не только влажную, мягкую плоть, но и что-то тяжелое и
угловатое. Я посмотрел вниз и увидел. Именно в тот момент
я начал кричать. Масло лилось у дяди Отто изо рта и из
носа. Масло текло у него из уголков глаз, как слезы. То
самое машинное масло, которое продается в пятигаллоновых
пластиковых канистрах и которое МакКатчен всегда заливал в
"Крессуэлл".
   Но там было не только масло. Что-то торчало у него изо
рта.
   Я продолжал кричать, но в течение некоторого времени я
был не в силах сдвинуться с места, не в силах убрать
испачканную в масле руку с его лица, не в силах отвести
глаза от той большой сальной штуки, которая торчала у него
изо рта, штуки, которая так исковеркала его лицо.
   Наконец паралич отпустил меня и я вылетел пулей из дома,
продолжая кричать. Я подбежал по двору к моему "Понтиаку",
зашвырнул свое тело внутрь и рванул с места. Продукты,
предназначенные для дяди Отто, упали с заднего сиденья на
пол. Яйца разбились.
   Удивительно, как я не разбился на первых двух милях пути
- я взглянул на спидометр и увидел, что еду со скоростью
свыше семидесяти миль в час. Я остановился и начал глубоко
дышать, до тех пор пока не сумел обрести хоть какое- то
самообладание. Я начал понимать, что не могу оставить дядю
Отто в том виде, в котором я его нашел. Это вызовет слишком
много вопросов. Я должен был вернуться.
   И кроме того, я должен признаться, что какое-то
дьявольское любопытство овладело мной. Сейчас мне хотелось
бы, чтобы этого не было, чтобы я мог устоять против него.
Пусть бы они задавали свои вопросы. Но я вернулся. Я стоял
у двери минут пять. Я стоял на том же самом месте и почти в
той же позе, что и дядя Отто, и смотрел на грузовик. Я
стоял там и пришел к выводу, что грузовик чуть-чуть
сдвинулся. Совсем чуть-чуть.
   Потом я вошел внутрь.
   Первые несколько мух жужжали над его лицом. Я увидел
масляные отпечатки пальцев у него на щеках: отпечаток
большого пальца - на левой и три других пальца - на правой.
Я нервно взглянул на окно, в котором я видел нависающий
"Крессуэлл"... а затем я подошел к его кровати. Я вынул
платок и вытер свои отпечатки. Затем я наклонился и открыл
рот дяди Отто.
   Оттуда выпала свеча зажигания, старой конструкции, почти
такого же размера, как кулак циркового силача.
   Я взял ее с собой. Сейчас мне хотелось бы, чтобы я не
сделал этого тогда, но, разумеется, я был в шоковом
состоянии. В чем-то было бы лучше, если бы эта штука не
была у меня в кабинете, где я могу смотреть на нее, брать ее
в руки, подбрасывать, когда мне захочется. Свеча зажигания
1920-го года выпуска, выпавшая изо рта дяди Отто.
   Если бы она не была здесь, если бы я не захватил ее с
собой, убегая во второй раз из маленького однокомнатного
домика, я, возможно, начал бы уверять себя в том, что все
это - не только тот момент, когда я выехал из-за поворота и
увидел "Крессуэлл", упершийся в маленький домик, словно
огромная красная собака, но все это - было всего лишь
галлюцинацией. Но вот она, здесь. Она отражает свет. Она
реальна. Она имеет вес. Самосвал становится ближе с каждый
годом, - говорил он и, похоже, был прав... Но даже дядя
Отто не представлял себе, насколько близко "Крессуэлл" может
подобраться.
   Общее мнение свелось к тому, что дядя Отто покончил с
собой, наглотавшись масла. В течение девяти дней это было
предметом удивления всего Касл Рока. Карл Даркин, владелец
городского похоронного бюро и не самый молчаливый из людей,
сообщил, что когда врачи делали вскрытие, они обнаружили в
нем более трех кварт масла... и не только у него в желудке.
Оно пропитало весь его организм. Все в городе недоумевали:
что он сделал с пластиковой канистрой? Так как на месте ни
одной канистры найдено не было.
   Как я уже говорил, большинство тех, кто прочтут эти
воспоминания, не поверят им... разве что с ними случалось
что-нибудь подобное. Но грузовик все еще стоит в поле... и
готов поклясться чем угодно, что все это было на самом деле.




   Стивен Кинг
   Иногда они возвращаются


   Перевод С. Таска


   Миссис Норман ждала мужа с двух часов, и когда его
автомобиль наконец подъехал к дому, она поспешила навстречу.
Стол уже был празднично накрыт: бефстроганов, салат, гарнир
"Блаженные острова" и бутылка "Лансэ". Видя, как он выходит
из машины, она в душе попросила Бога (в который раз за этот
день), чтобы ей и Джиму Норману было что праздновать.
   Он шел по дорожке к дому, в одной руке нес новенький
кейс, в другой школьные учебники. На одном из них она
прочла заголовок: "Введение в грамматику". Миссис Норман
положила руки на плечо мужа и спросила: "Ну как прошло?"
   В ответ он улыбнулся.
   А ночью ему приснился давно забытый сон, и он проснулся в
холодном поту, с рвущимся из легких криком.
   В кабинете его встретили директор школы Фентон и
заведующий английским отделением Симмонс. Разговор зашел о
его нервном срыве. Он ждал этого вопроса...
   Директор, лысый мужчина с изможденным лицом, разглядывал
потолок, откинувшись на спинку стула. Симмонс раскуривал
трубку.
   - Мне выпали трудные испытания... - сказал Джим Норман.
   - Да-да, конечно, - улыбнулся Фентон. - Вы можете ничего
не говорить. Любой из присутствующих, я думаю со мной
согласится, что преподаватель - трудная профессия, особенно
в школе. По пять часов воевать с этими оболтусами. Не
случайно учителя держат второе место по язвенной болезни, -
заметил он не без гордости. - После авиадиспетчеров.
   - Трудности, которые привели к моему срыву, были...
особого рода, - сказал Джим.
   Фентон и Симмонс вежливо покивали в знак сочувствия;
последний щелкнул зажигалкой, чтобы раскурить потухшую
трубку. В кабинете вдруг стало нечем дышать. Джиму даже
показалось, что ему в затылок ударил свет мощной лампы.
Пальцы у него сами забегали на коленях.
   - Я заканчивал учебу и проходил педагогическую практику.
Незадолго до этого, летом, умерла от рака моя мать, ее
последние слова были: "Я верю в тебя, сынок". Мой брат -
старший - погиб подростком. Он собирался стать учителем, и
перед смертью мать решила...
   По их глазам Джим увидел, что его "занесло", и подумал:
"Господи, надо же самому все запороть!"
   - Я сделал все, чтобы оправдать ее ожидания, - продолжал
он, уже не вдаваясь в подробности запутанных семейных
отношений. - Шла вторая неделя практики, когда мою невесту
сбила машина. Тот, кто ее сбил, скрылся. Какой-то лихач...
его так и не нашли.
   Симмонс что-то ободряюще гукнул.
   - Я держался. А что мне оставалось? Она очень мучилась
- сложный перелом ноги и четыре сломанных ребра, - но ее
жизнь была вне опасности. Я, кажется, сам не понимал,
сколько мне всего выпало.
   Стоп. Эта тема для тебя гроб.
   - Я пришел стажером в профессиональное училище на
Сентер-стрит, - сказал Джим.
   - Райское местечко, - незамедлительно отреагировал
Фентон. - Финки, сапоги с подковками, обрезы на дне
чемоданов, прикарманивание денег на детские завтраки, и
каждый третий продает наркотики двум другим. Про это
училище вы можете мне не рассказывать.
   - У меня был паренек Марк Циммерман, - продолжал Джим, -
Восприимчивый мальчик, играл на гитаре. Он был в классе с
литературным уклоном, и я сразу отметил его способности.
Однажды я вошел в класс и увидел, что двое сверстников
держат его за руки, а третий разбивает его "Ямаху" о батарею
парового отопления. Циммерман истошно вопил. Я закричал,
чтобы они отпустили его, но когда я попытался вмешаться,
один из них ударил меня изо всех сил. - Джим передернул
плечами. - Это была последняя капля, у меня произошел
нервный срыв. Нет, никаких истерик или забивания в угол.
Просто не мог переступить порог этого заведения. Подхожу к
училищу, а у меня вот здесь все сжимается. Воздуха не
хватает, лоб в испарине...
   - Это мне знакомо, - кивнул Фентон.
   - Я решил пройти курс лечения. Групповая терапия.
Частный психиатр был мне не по карману. Лечение пошло мне
на пользу. Я забыл сказать: Салли стала моей женой. После
этого несчастного случая у нее осталась небольшая хромота и
рубец на теле, а так она у меня в полном порядке. - Он
посмотрел им в глаза. - Как видите, я тоже.
   - Предпрактику вы, кажется, закончили в Кортес Скул, -
полуутвердительно сказал Фентон.
   - Тоже не подарок, - бросил Симмонс.
   - Хотел испытать себя в трудной школе, - объяснил Джим.
- Специально поменялся с однокурсником.
   - И школьный инспектор, и ваш непосредственный наставник
поставили вам высшую отметку, - сказал Фентон.
   - Да.
   - А средний балл за четыре года составил 3,88. Почти
максимум.
   - Я любил свою работу.
   Фентон с Симмонсом переглянулись и встали. Поднялся и
Джим.
   - Мы вас известим, мистер Норман, - сказал Фентон. - У
нас есть еще кандидаты, не прошедшие собеседование...
   - Я понимаю.
   - ...но лично меня впечатляют ваши академические успехи и
волевой характер.
   - Вы очень любезны.
   - Сим, я думаю, мистер Норман не откажется выпить перед
уходом чашечку кофе. Они обменялись рукопожатием.
   В холле Симмонс сказал ему:
   - Считайте, что место - ваше, если, конечно, не
передумаете. Разумеется, это не для передачи.
   Джим согласно кивнул. Он и сам наговорил много такого,
что было не для передачи.
   Дэвис Хай Скул, издали напоминавшая неприступную
крепость, была оборудована по последнему слову техники -
только на научный корпус выделили из прошлогоднего бюджета
полтора миллиона долларов. В классных комнатах, которые
помнили еще послевоенных ребятишек, стояли парты модного
дизайна. Учащиеся были из богатых семей - хорошо одеты,
опрятны, развиты. В старших классах шестеро из девяти имели
собственные машины. Словом, приличная школа. В ту пору,
про которую нынче говорят "больные семидесятые", о такой
школе можно было только мечтать. Рядом с ней
профессиональное училище, где раньше преподавал Джим,
казалось доисторическим монстром.
   Однако стоило зданию опустеть, как в свои права вступала
некая темная сила из былых времен. Невидимый зверь, который
неотвязно следовал за тобой. Иногда, поздно вечером, когда
Джим Норман шел пустынным коридором четвертого корпуса на
выход, к автостоянке, ему чудилось, что он слышит за спиной
его тяжелое дыхание.
   В конце декабря он снова увидел ночной кошмар и на этот
раз не сумел сдержать крика. Хватая руками воздух, он не
сразу понял, где он, пока не увидел Салли: она сидела на
постели, держа его за плечо. Сердце бешено колотилось.
   - О, Боже, - он провел ладонью по лицу.
   - Ну как ты?
   - Все нормально. Я кричал?
   - Еще как. Что-то приснилось?
   - Приснилось.
   - Эти мальчишки, которые разбили гитару о батарею?
   - Нет, давнишние дела. Иногда вдруг все возвращается так
отчетливо. Ничего, уже прошло.
   - Ты уверен?
   - Вполне.
   - Хочешь стакан молока? - в ее глазах промелькнула
озабоченность.
   Он поцеловал ее в плечо:
   - Нет-нет. Ты спи.
   Она выключила ночник, а он еще долго лежал, вглядываясь в
темноту.
   Хотя в школе он был человек новый, для него составили
удобное расписание. Первый час свободный. Второй и третий
- сочинение в младших классах: один класс скучноватый,
другой весьма живой. Интереснее всего был четвертый час:
курс американской литературы для поступающих в колледж; для
этих не было большего наслаждения, чем сплясать на костях
признанных классиков. Пятый час, обозначенный как
"Консультации", отводился для бесед с теми, кто плохо
успевал или у кого возникали сложности личного характера.
Таких либо не было, либо они не желали раскрываться, так что
он мог спокойно посидеть с хорошей книгой. Шестой час -
грамматика - был до того сухим, что, казалось, раскрошится,
как мел.
   Единственным по-настоящему серьезным огорчением был для
него седьмой час, "Литература и жизнь", который он проводил
в тесной клетушке на третьем этаже - в сентябре там стояла
жара, зимой - холод. Здесь были собраны те, кого в школьных
каталогах стыдливо именуют "медленно усваивающими".
   В классе Джима сидело семь таких "медленно усваивающих",
все как на подбор атлеты. В лучшем случае им можно было
поставить в вину отсутствие интереса к предмету, в худшем -
откровенное хулиганство. Как-то он открыл дверь и увидел на
доске столь же удачную, сколь и непотребную карикатуру на
себя с явно излишней подписью мелом: "Мистер Норман". Он
молча стер ее и начал урок под издевательские смешки.
   Он старался разнообразить занятия, включал
аудиовизуальные материалы, выписал занимательные, легко
запоминающиеся тексты - и все без толку. Его подопечные или
ходили на головах, или молчали, как партизаны. В ноябре, во
время обсуждения стейнбековского романа "О людях и мышах",
затеяли драку двое ребят. Джим разнял их и отправил к
директору. Когда он открыл учебник на прерванном месте, в
глаза бросилось хамское: "На-ка, выкуси!"
   Он рассказал об этом Симмонсу, в ответ тот пожал плечами
и закурил свою трубку.
   - Не знаю, Джим, чем вам помочь. Последний урок всегда
выжимает последние соки. Не забывайте - получив у вас неуд,
многие из них лишатся футбола или баскетбола. А с языком и
литературой у них, как говорится, напряженка. Вот они и
звереют.
   - Я тоже, - буркнул Джим.
   Симмонс покивал:
   - А вы покажите им, что с вами шутки плохи, они и
подожмут хвост... хотя бы ради своих спортивных занятий.
   Но ничего не изменилось: этот последний час был как
заноза в теле.
   Самой большой проблемой седьмого часа был здоровый
увалень Чип Освей. В начале декабря, в короткий промежуток
между футболом и баскетболом (Освей и тут и там был
нарасхват), Джим поймал его со шпаргалкой и выставил из
класса.
   - Если ты меня завалишь, мы тебя, сукин сын, из под земли
достанем! - разорялся Освей в полутемном коридоре. -
Понял, нет?
   - Иди-иди, - ответил Джим. - Побереги горло.
   - Мы тебя, ублюдок, достанем!
   Джим вернулся в класс. Детки смотрели на него так,
словно ничего не произошло. Ему же казалось, что он в
каком-то нереальном мире, и это ощущение возникло у него не
впервые... не впервые...
   Мы тебя, ублюдок, достанем!
   Он вынул из стола журнал у