в   стенах   такая
перспектива пугает меня.
   Но как можно тут вообще оставаться? Я вынужден был на  всякий  случай
еще и запереть его. Молю тебя, Боже, пусть он останется живым и спит  до
пор, пока я не вернусь сюда с кабриолетом.
   Еще позже.
   Побейте меня камнями! Побейте  меня  камнями,  как  дикую  и  бешеную
собаку! Чудовища и дьяволы!  Те,  кого  называют  людьми!  Мы  оказались
пленниками тут... Козодои начинают слетаться...

26 октября 1850 года

   Дорогой Бони, смеркается, и я только что проснулся, а спал  я  подряд
двадцать четыре g a . Хотя Кел ничего мне не сказал, подозреваю, что  он
подсыпал  мне  в  чай  сонный  порошок,  чтобы  воспрепятствовать   моим
намереньям. Он добрый заботливый друг, желает только лучшего, и я ничего
не скажу ему.
   Конечно, я все тщательно обдумал. Завтра днем! Я спокоен,  решителен,
но, кажется, чувствую, что моя лихорадка может вернуться. Если это  так,
то все должно сделать завтра.
   Возможно ночью было бы лучше, и даже Пламень Ада не сможет  заставить
меня отказаться и отложить поход в город призраков.  Я  не  в  состоянии
больше писать. Пусть Бог благословит и поддержит тебя, Бони.
   Постскриптум.
   Птицы снова стали кричать и ужасные звуки в стенах возобновились. Кел
не знает, что я не сплю.
   Чарльз.
   (Из записной книжки Келвина МакКена).

27 октября 1850 года

   Его не переубедить. Очень хорошо. Я иду с ним.

4 ноября 1850 года

   Дорогой Бони, слабость чувствую невероятную. Я не уверен в дате, ведь
мой календарь подсчет отливов и приливов, заходов и восходов солнца... А
такой календарь слишком неточен. Я сижу  за  столом,  где  написал  тебе
первое письмо из Чапелвэйта, и смотрю на темное море, над которым быстро
гаснут последние солнечные Лучи. Никогда больше я этого  не  увижу.  Эта
ночь - последняя ночь моей жизни.
   Как тяжело море обрушивается на скалы!  Оно  бросает  клочья  Иены  в
темнеющее небо, как флаги, сотрясая пол подо мной. В оконном стекле вижу
свое отражение бледное, словно лик вампира. Я ничего не ел с 27  октября
и почти не пил, ведь нет дольше Кела, который смог бы поставить у  моего
изголовья графин со свежей водой.
   Кел! Его больше нет в живых, Бони. Он  занял  мое  место,  бедняга  с
золотыми руками и  скуластым  лицом,  которое  так  похоже  на  нынешнее
отражение моего лица в оконном стекле. И, конечно, ему могло  бы  больше
повезти. Его не преследовали сны, как преследовали они меня в  последние
дни. Эти сны, словно призрачные  тени,  которые  затаились  в  коридорах
кошмарного бреда. Даже сейчас мои руки  еще  дрожат.  Вот...  Я  закапал
страницу чернилами!
   В то утро Келвин поспорил со мной, так как я попытался ускользнуть из
дому. Я-то считают себя таким хитрым. Я  сказал  ему,  что  решился:  мы
должны уехать и спросил его, не отправится ли он  в  Тандрелл,  милях  в
десяти, чтобы нанять экипаж, тогда бы мы выбрались из ловушки,  покинули
местность, где были столь печально известны. Он согласился совершить эту
утомительную пешую прогулку, и я смотрел  ему  вслед,  смотрел,  как  он
уходит по дороге вдоль моря.
   Когда он исчез из виду, я стал быстро собираться: взял  плащ  и  шарф
(погода выдалась мерзкая, этим утром морской бриз принес первое  дыхание
зимы). Сперва я взялся за ружье, но потом  рассмеялся  про  себя.  Какая
польза от ружья в такой ситуации?
   Я запасся в  чулане  всем  необходимым,  остановился  и  посмотрел  в
последний раз на море и небо. Запах свежего воздуха перебил запах гнили.
Под облаками, высматривая добычу, летали чайки.
   Я обернулся. Рядом со мной стоял МакКен.
   - Вы не пойдете туда  один,  -  сказал  он.  Усмешка  по-прежнему  не
покидала его лицо.
   - Но, Келвин, - начал было я.
   - Нет, ни слова! Мы пойдем вместе и сделаем то, что должны сделать.
   Иначе я поверну вас назад насильно. Вы не здоровы. Одного  я  вас  не
отпущу.
   Невозможно описать ту борьбу эмоций, которая охватила меня: смущение,
оскорбленное самолюбие, благодарность... И, конечно, самым великим  была
любовь!
   Молча обогнули мы летний домик и солнечные часы, прошли по  заросшему
травой пустырю и углубились в лес. Стояла  мертвая  тишина...  Птицы  не
пели, не стучал дятел.
   Только в воздухе чувствовался запах соли. Откуда-то издалека потянуло
гарью костра.
   Деревья  были  увиты  осенними  цветами,  но  мне   показалось,   что
ярко-красный цвет преобладает над всем остальным.
   Вскоре запах соли исчез и появился другой, более неприятный запах. Он
был самым отвратительным, с которым я когда-либо сталкивался.  Когда  мы
пришли к покосившемуся мосту, который пересекал реку, я ожидал, что  Кел
вновь попросит меня отложить начатое дело, но он промолчал, остановился,
глядя на мрачный шпиль, который, словно  насмешка,  тянулся  к  голубому
небу, потом взглянул на меня,  и  мы  пошли  дальше.  Быстро  и  немного
побаиваясь, мы приблизились к церкви Джеймса Буна. Дверь до сих пор была
полуотворена после нашего бегства. Казалось, кто-то следит  за  нами  из
темноты.
   Когда мы поднялись на несколько ступеней, душа у меня ушла  в  пятки,
руки задрожали, когда я коснулся  дверной  ручки  и  толкнул  ее.  Запах
внутри стал еще более сильным, еще более противным, чем раньше.
   Мы вошли в помещение и, не останавливаясь, пошли  дальше,  в  главный
зал. Там стоял кавардак.
   Что-то гигантское  поработало  тут,  все  порушив.  Скамьи  оказались
перевернутыми и сваленными в кучу, словно деревянный  лом.  Оскверненный
крест  лежал  у  восточной  стены,  и  зазубренное  отверстие  в   стене
свидетельствовало о силе, которая похозяйничала тут.
   Маслянистые лампады были сброшены со своих мест и вонь китового  жира
смешалась с ужасным зловонием, которым пропитан был весь городок.  Внизу
центральный придел словно призрачная тропа был пересечен черной  полосой
ихора,  смешанного  со  зловещими  на  вид  каплями  крови.  Наши  взоры
обратились   к   кафедре...   Только   она   казалась   нетронутой.   На
богохульственной книге, пристально глядя на нас  остекленевшими  глазами
лежал мертвый ягненок.
   - Боже! - прошептал Келвин. Мы приблизились,  стараясь  не  запачкать
обувь липкой жидкостью. В зале эхом отдавались наши шаги и, казалось, их
звукам вторил громкий смех.
   Мы вместе пошли вперед. Ягненок не  был  разорван  или  заколот.  Нам
показалось, что он был раздавлен, словно мех с кровью,  кости  его  были
переломаны неведомой силой. Густой и зловонной лужей  кровь  растекалась
по кафедре и алтарю... Конечно, она застила и  раскрытую  книгу,  но  на
книге слой крови казался прозрачным, нацарапанные в книге руны  читались
сквозь Кровь, как сквозь цветное стекло!
   - Мы должны забрать книгу? - решительно спросил Кел.
   - Да. Я должен сделать это.
   - А что вы собираетесь делать потом?
   -  То,  что  нужно  было  сделать  шестьдесят  лет  назад.  Я  пришел
уничтожить ее!
   Мы сбросили ягненка с  книги,  и  звук  глухого  удара  разнесся  под
сводами церкви, когда мертвое тело  упало  на  пол.  Запачканные  кровью
страницы теперь ожили, и ярко-красная кровь засверкала на желтой бумаге.
   У меня в ушах загудело.  Низкий  голос  пел  песнь.  Звук,  казалось,
исходил из самих стен.
   Мельком взглянув на Кела, я понял, что он слышит то же самое. Пол под
нами задрожал, словно то, что обычно обитало в церкви, пыталось выйти из
стен, взять нас под свою  опеку.  Реальный  мир  и  время  исказились  и
треснули.  Церковь  наполнилась  призраками.  Я  увидел  Джеймса   Буна,
отвратительного и уродливого, прыгающего вокруг лежавшего навзничь  тела
женщины, и Филиппа Буна, стоящего у него за спиной псаломщика  в  черной
рясе с капюшоном, с ножом и Кубком в руках.
   Овум вобискум магна вермис... Слова дрожали и избивались на  странице
книги,   предо   мной,   впитывая   кровь   агнца,   жертвенную   кровь,
предназначенную существам, обитающим по ту сторону звезд.
   Темное  собрание  бездумно  раскачивалось,  воздавая  хвалу  демонам.
Деформированные лица кривились от голода и предвкушения.
   Латинские буквы в книге превратились в буквы какого-то более древнего
языка. Этот язык уже был древним, когда Египет был молод, а пирамиды еще
не построены, более древним, чем Земля,  и  существовавшим,  когда  наша
планета еще была шаром кипящего газа.
   - Гуагин. Бандар Йог-соггот! Вермис! Гуагин! Гуагин! Гуагин!
   Кафедра проповедника пошла трещинами, стала расщепляться, подниматься
вверх.
   Келвин  пронзительно  закричал  и  поднял  руку,  защищая  лицо.  Пол
задрожал и закачался, словно корабль, налетевший на риф. Я схватил книгу
и отшвырнул ее. Она словно обдала меня жаром солнца. Я почувствовал, что
мог быть ослеплен или даже испепелен.
   - Бежим. - завопил Келвин. - Бежим.
   Но я стоял как замороженный,  наполненный  чем-то  инородным,  словно
древний сосуд, который прождал годы... Многие поколения!
   - Гууагин Вардар, - закричал  я.  -  Слуга  Йог-Соггота  Безымянного.
Червь из другой вселенной! Поедатель звезд! Ослепляющий  время!  Bepмис!
Сейчас наступит Час!
   Пришествие!  Время  Разрыва  границ  между  мирами!  Вермис!  Аллуах!
Аллуах! Аллуах!
   Гууагин!
   Келвин толкнул меня и, я шатаясь, пошел вперед.  Церковь  закружилась
передо мной, и я упал на пол. Моя голова ударилась о  край  перевернутой
скамьи, и красный огонь вспыхнул в  моем  мозгу...  Очистительный  огонь
боли.
   Я нащупал серные спички, которыми запасся перед  тем,  как  вышел  из
дому. Под землей гремело. Со стен и потолка сыпалась штукатурка.  Ржавый
колокол в звоннице дьявольски  мелодично  позванивал  в  такт  вибрации,
охватившей церковь.
   Одна из моих спичек зажглась. Я  коснулся  огнем  книги,  раз  в  тот
момент, когда кафедра, словно взорвавшись, разлетелась. Огромный  черный
пузырь ихора вздулся в том месте, где она только что  была.  Кел  пополз
прочь. Его лицо вытянулось в бессловесном  крике,  по  крайней  мере,  я
слышал его.
   А потом появилось огромное, колышущееся серое, трепещущее тело. Запах
стал просто кошмарным. Что-то огромное, извивающееся,  липкое,  покрытое
прыщами, желеобразное, бесформенное  взвилось  к  свету  из  самых  недр
земли. Неожиданно, ужасом, я понял, что ни один человек не может познать
длину этого существа. Я понял, что передо  мною  только  первое  кольцо,
один сегмент чудовищного, безглазого тела червя,  что  обитают  все  эти
годы в потусторонней пустоте под омерзительной церковью.
   Книга  ярко  запылала  предо  мной.  Тварь  беззвучно   качнулась   и
закричала,  ударив   Келвина   между   делом.   Мой   друг   отлетел   в
противоположный конец церкви со сломанной шеей.
   Тварь осела. Она нырнула назад, оставив только огромную дыру в  полу,
окруженную черной липкой грязью. Громкий крик, мяукающий  звук  замер  в
глубине, на невероятной глубине... Я осмотрелся.  Книга  превратилась  в
груду пепла. Вот тогда я заорал, а  потом  взвыл,  словно  дикий  зверь.
Разум покинул меня. Я сидел на полу, залитый кровью и ихором, текущим из
раны на виске, визжа и бессвязно бормоча в полумраке,  в  то  время  как
Келвин со сломанной шеей лежал в дальнем углу, внимательно глядя на меня
остекленевшими широко открытыми от ужаса глазами.
   Не  знаю,  как  долго  я  находился  в  таком  состоянии.   Не   буду
рассказывать.
   Но когда я снова  пришел  в  себя  и  способность  ориентироваться  в
происходящем вокруг вернулась ко мне, тени вокруг меня  вытянулись.  Уже
наступили сумерки. Краем глаза я заметил какое-то движение,  движение  в
проломанной в полу дыре.
   Рука, высунувшись из тьмы, ощупывала край дыры. Безумный крик застрял
у меня в горле.
   Я  онемел.  С  ужасной,  безграничной  медлительностью  изуродованная
фигура поднялась из темноты, и череп, половина которого,  видимо,  давно
уже была сметена, повернулся ко мне.
   Нависающие брови на голом, лишенном плоти лбу. Гнилая ряса зацепилась
за  разложившуюся  ключицу.  Только  глаза  были   живыми   -   красные,
неестественно  утопленные  в  желтую  кость  глазниц.  Они   внимательно
смотрели на меня, словно хотели  рассказать  мне  о  тщетности  жизни  в
пустынях за пределами Вселенной. Существо пришло забрать меня с собой во
мрак Иного Мира. Вот тогда, вскочив и завопив, я  побежал,  бросив  тело
моего Друга в Обители Смерти.  Я  бежал,  пока  воздух  не  стал  словно
раскаленное железо вливаться в мои легкие и мой мозг. Я бежал,  пока  не
добрался до своего порочного дома, своей комнаты; где пал ниц  и  лежал,
словно мертвец, до сегодняшнего дня.
   Я бежал, потому что узнал в  изуродованных,  не  движущихся  останках
того мертвого человека фамильные черты Бунов. Конечно,  не  Филиппа  или
Роберта, чьи портреты висят в галерее, а сгнивший  лик  Джеймса  Буна  -
Хранителя Червя.
   Он до  сих  пор  живет  где-то  во  тьме  под  Жребием  Иерусалима  и
Чапелвэйтом... И он до  сих  пор  жив.  Сожжение  книги  помешало  твари
выползти на свет Божий, но есть и другие копии ужасной КНИГИ.
   Конечно, я - последнее звено между прошлым и настоящим, последний  из
рода  Бунов.  Для  пользы  всего  человечества  я  должен  умереть...  И
разорвать цепь времен... Я  собираюсь  отправиться  к  морю,  Бони.  Мои
злоключения, так же как и моя история на этом заканчиваются.  Пусть  Бог
поможет тебе и позволит жить с миром.
   Чарльз.
   Необычные бумаги были, возможно, и получены Бони Грансоном,  которому
были адресованы. Видимо, лихорадка мозга, доконавшая Буна, возобновилась
после долгого перерыва. Первый приступ был у Буна после смерти его  жены
в 1848 году. Лихорадка мозга стала причиной безумия, охватившего Буна; и
убийства им своего старого приятеля и слуги мистера Келвина МакКена. Все
записи в карманной записной  книжечке  МакКена  -  подделки  несомненно,
сделанные Чарльзом Буном, пытавшимся укрепить собственные параноидальные
заблуждения.
   Наконец, существует два ответа на вопрос: почему письма Чарльза  Буна
неправда.
   Первое:  когда  город  Жребий  Иерусалима  был  "заново  открыт"   (я
использую термин из газет начала века), пол храма,  хоть  и  ветхий,  не
имел следов разрушения или больших повреждений,  хотя  церковные  скамьи
были перевернуты и несколько окон разбито вдребезги ветром. Но это могли
совершить вандалы из соседней деревушки  через  многие  годы  после  тех
трагических событий. Среди старейших жителей Причер  Корнерс  еще  ходят
неопределенные слухи о Жребии Иерусалима... Вероятно,  во  времена  Буна
существовали невинные, старинные легенды, которые и дали толчок  безумию
Чарльза Буна, но едва ли в них таилась хоть капля истины.
   Второе: Чарльз Бун был не последним в роду. Его дед Роберт  Бун  имел
двух внебрачных детей. Один из них умер в детстве, второй  взял  фамилию
Бун и обосновался на Сентрал Фел и Лонг Айландс. Я -  последний  потомок
этого отпрыска семейства Бунов, второй кузен Чарльза Буна,  хоть  нас  и
разделяет три поколения. Эти бумаги  хранились  у  меня  десять  лет.  Я
предложил их опубликовать по случаю моего переезда в фамильный дом Бунов
в Чапелвэйтс с надеждой, что читатель с симпатией отнесется к тому,  что
случилось с несчастным Чарльзом Буном, заблудшей душой.
   Пока я могу сказать, что Чарльз был прав только  в  одном.  Этот  дом
сильно нуждается в перестройке. А в  стенах  и  впрямь  шуршат  огромные
крысы.
   Джеймс Роберт Бун 2 октября 1971 года. 14


1





КРАТЧАЙШИЙ ПУТЬ ДЛЯ МИССИС ТОДД

Стивен КИНГ


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   - Вон едет эта Тодд, - сказал я.
   Хомер Бакленд проводил взглядом небольшой "Ягуар" и  кивнул.  Женщина
за рулем помахала рукой в знак приветствия. Хомер еще раз  кивнул  ей  в
ответ своей большой лохматой головой, но не поднял  руки  для  выражения
ответных дружеских чувств. Семья Тоддов владела большим летним домом  на
озере Касл, и Хомер уже давным-давно был ими нанят сторожем этого  дома.
Мне казалось, что он невзлюбил вторую жену У орта Тодда столь же сильно,
как ему ранее нравилась Фелия Тодд - первая жена хозяина дома.
   Это было как раз два года тому назад. Мы  сидели  на  скамейке  перед
магазином Белла, и я наслаждался апельсиновой шипучкой. У Хомера в руках
был стакан простой минеральной. Стоял октябрь -  самое  мирное  времечко
для Касл Рока. Отдыхающие по-прежнему приезжали на уик-энды на озеро, но
их становилось все меньше, и была просто благодать по  сравнению  с  тем
жаркими летними деньками, когда пляжи ломились от тысяч и тысяч приезжих
отовсюду, вносивших в и без того накаленную атмосферу свои собственные и
весьма агрессивные нотки. А сейчас был тот благословенный  месяц,  когда
летних отдыхающих уже не было, а для выкладывающих  большие  денежки  за
свои причуды пришельцев-охотников с их  огромными  ружьями  и  столь  же
огромными палаточными лагерями еще не настали сроки прибытия в городок.
   Урожай почти везде был уже снят. Ночи стояли прохладные, самые лучшие
для крепкого сна, а потому таким стариканам как мне было еще просто рано
и не на что особенно жаловаться. В октябре  небо  над  озером  заполнено
облаками, медленно проплывающими где-то вверху  подобно  огромным  белым
птицам. Меня всегда удивляло, почему они кажутся столь плоскими внизу, у
своего основания, и почему они там выглядят чуть сероватыми, словно тень
заката. Мне это нравилось, так же как и то, что я могу просто любоваться
отблесками солнечным лучей на воде и  не  думать  при  этом  о  каких-то
жалких и никому не нужных минутах. Только в октябре и только  здесь,  на
скамейке перед магазином Белла, откуда открывается столь чудный  вид  на
озеро, мне иногда даже приходит в голову сожаление, что я не курильщик.
   - Она не водит столь быстро, как Фелия, - сказал Хомер.  -  Я  всегда
удивлялся, как же это так здорово удавалось женщине с таким  старомодным
именем.
   Летние отдыхающие наподобие  Тоддов  никогда  особо  не  интересовали
постоянных жителей небольших городков в Мэне,  а  уж  тем  более  в  той
степени, какую они самонадеянно  себе  приписывают.  Старожилы-резиденты
предпочитают смаковать собственные любовные истории и ссоры, скандалы  и
слухи. Когда тот  предприниматель-текстильщик  на  Амсбери  застрелился,
Эстонии Корбридж пришлось подождать добрую неделю, пока ее пригласили на
ленч, чтобы послушать, как  же  ей  удалось  наткнуться  на  несчастного
самоубийцу, все еще державшего револьвер с окостеневшей руке. Но зато  о
своем земляке Джо Кэмбере,  которого  загрыз  собственный  пес,  местные
старожилы не переставали судачить на все лады и до и после этого случая.
   Ну да не в этом дело. Просто мы  и  они  бежим  по  разным  дорожкам.
Летние приезжие подобны вольным скакунам или иноходцам. В то  время  как
все мы, выполняющие годами изо дня в  день,  из  недели  в  неделю  свою
работу здесь, являемся тяжеловозами или другими  рабочими  лошадками.  И
все же исчезновение в 1973 году  Офелии  Тодд  вызвало  немалый  интерес
среди местных жителей. Офелия была не просто  обворожительно  прекрасной
женщиной, но и тем человеком, который сделал немало хорошего для  нашего
городка.  Она  выбивала   деньги   для   библиотеки   Слоэна,   помогала
восстановить  памятник  погибшим  в  войнах  и  участвовала  во   многих
подобного рода делах. Но ведь все  летние  отдыхающие  любят  саму  идею
"выбивать деньги". Вы только упомяните о ней  -  и  их  глаза  загорятся
ярким блеском, а руки начнут искать, за что бы зацепиться.  Они  тут  же
создадут комитет и выберут секретаря, чтобы не забыть повестку дня.  Они
это страшно любят. Но как  только  вы  скажете  "время"  (где-нибудь  на
шумном людном сборище, являющемся каким-то диковинным гибридом вечеринки
с коктейлями и собрания комитета), - вы тут же лишитесь удачи.  Время  -
это то, чего никак не могут и не должны терять приезжающие на лето.  Они
лелеют  его,  и  если  бы  они  смогли  запечатать  его  в  какие-нибудь
банки-склянки, то наверняка бы  попытались  законсервировать  эту  самую
большую ценность в