амое... только приз этот скорее  ложный,
чем настоящий, вот что я хочу сказать. А вот когда человек стареет, истинное
время, время "моего милого пони", меняется на быстрое время. Все становится,
как в детстве, только наоборот.
  - Время не замедляется, а ускоряется.
  - Да.
  Мальчик конечно  же  не  мог полностью осознать, что  в старости  время
ускоряет свой бег, но в принципе идею он понял. Он же знал, если  один конец
двуручной пилы идет  вверх, то второй - вниз. И дедушка, собственно, говорил
о том же: действие и противодействие, баланс сил. Понятно, эта точка зрения,
сказал бы отец Клайва.
  Дедушка  опять достал из нагрудного кармана  пачку сигарет, на этот раз
осторожно  выудил  сигарету, не последнюю в его жизни, но последнюю, которую
видел мальчик в его  руках.  Убрал пачку карман, закурил с той же легкостью,
что и предыдущую. Он не игнорировал дующий  с холмов ветер  каким=то образом
он убеждал ветер не мешать ему прикуривать.
  - Когда это происходит, дедушка?
  - Точно сказать не могу, потому что происходит это не сразу, -  дедушка
смочил головку спички  слюной.  -  Быстрое  время  подкрадывается, как  кот,
охотящийся  на  воробья. Наконец, ты  замечаешь,  что оно  пришло.  А  когда
замечаешь, тебе кажется, что это несправедливо.
  - А когда это происходит? Что ты замечаешь?
  Дедушка  сбросил  пепел,  не вынимая  сигареты  изо  рта. Легким  таким
щелчком. Звук этот навсегда остался в памяти мальчика.
  -  Я  думаю,  каждый  человек  замечает  что=то  свое, но для меня  это
началось, когда мне было  сорок  с небольшим.  Точного возраста я не  скажу,
зато отлично помню, где это  все случилось... в аптечном магазине Дэвиса. Ты
его знаешь?
  Клайв кивнул. Когда они приезжали к дедушке и бабушке, отец практически
всегда  водил туда его и сестру, за мороженым. Заказ их всякий раз оставался
неизменным:  ванильное мороженое  отцу,  шоколадное  - Пэтти,  клубничное  -
Клайву.  И его  отец сидел между  ними и  читал,  пока они уплетали холодное
лакомство.  Пэтти знала, что говорила, утверждая, что за чтением отец ничего
не видит и  не  слышит, однако,  если он откладывал книгу  и оглядывался, от
детей ожидалось примерное поведение, поскольку нарушителям грозили серьезные
санкции.
  - Так вот, -  продолжил дедушка, разглядывая плывущее  по  небу облако,
которое отдаленно напоминало солдата, дующего в горн, - я пришел в аптеку за
лекарством для бабушки. Дожди шли неделю и ее совсем замучил артрит. И сразу
увидел новый стенд. Его  не заметил бы только слепой, потому что стенд занял
добрую часть  прохода. На  нем лежали маски, фигурки черных кошек,  ведьм на
помеле и тому подобное, а  также картонные тыквы  и  эластичные  маски. Идея
заключалась в том, что ребенок мог сам раскрасить картонную тыкву и повесить
ее на дверь, как украшение. А если семья по бедности не могла купить ребенку
маску, родители  натягивали эластик на картонную  тыкву и ребенок мог носить
ее, как маску. Я видел, как многие дети уходили из аптечного магазина Дэвиса
с этими картонными тыквами, а на Хэллоуин надевали эти маски. И, разумеется,
он продавал сласти. У него всегда был прилавок со сластями, рядом со стойкой
с газировкой, ты знаешь, о чем я...
  Клайв улыбнулся. Конечно же, он знал.
  -  ...но  это  были  другие  сласти.  Более  дорогие.  Сладкие бутылки,
кукурузные початки, бочонки с пивом, кнуты из лакрицы.
  И  я  подумал,  что  у  старика  Дэвиса,   а  аптечный   магазин  тогда
действительно принадлежал  Дэвису,  его отец  открыл  магазин где=то  в 1910
году,  поехала крыша. Святой ад,  сказал я  себе, еще лето не закончилось, а
Френк  Дэвис  уже  готовится к Хэллоуину.  Я уже направился  к прилавку,  за
которым  продавались лекарства, чтобы  сказать ему об  этом,  но  внутренний
голос остановил меня: "Подожди, Джордж. Скорее, крыша поехала у тебя". И так
оно и было, Клайви, потому что лето уже закончилось, я и это прекрасно знал.
Видишь, что я от тебя хочу? Чтобы ты понял, что в глубине души я все знал.
  Разве я уже не начал искать сборщиков яблок в окрестных городках? Разве
я уже не подписал договор на поставку пятисот садовых ножей из Канады? Разве
я уже не  положил  глаз на Тима Уорбуртона, который приехал  из Шенектади  в
поисках работы? Он умел ладить с людьми, выглядел честным, и я думал, что на
время  сбора  урожая из  него  получится хороший  управляющий.  Разве  я  не
намеревался уже следующим днем предложить ему это место?  И он знал об этом,
потому что дал знать, что в определенное время будет стричься в определенном
парикмахерском  салоне. И я  сказал  себе: "Джордж, не слишком ли ты  молод,
чтобы впадать в старческий маразм? Да, старина  Френк рановато развесил свои
подарки к Хэллоуину, но ведь не летом же". Лето уже осталось в прошлом.
  Я,  конечно, это  знал, но на секунду, Клайви,  а может, и на несколько
секунд,  я чувствовал,  что сейчас  лето, должно  быть лето, потому что лето
никак не могло закончиться. Понимаешь, о чем я? Конечно, я достаточно быстро
сообразил, что к  чему,  что на дворе  сентябрь... но до этого, до  этого  я
испытывал... ты понимаешь, я испытывал, -  он нахмурился,  но потом все=таки
произнес слово, которое не  решился бы  использовать в  разговоре  с  другим
фермером: его бы тут же обвинили в  высокопарности. -  Я испытывал смятение.
Это  единственное  слово,  которым я могу описать происходившее  со мной.  Я
испытывал смятение. Вот так это произошло со мной в первый раз.
  Он взглянул на мальчика, который смотрел  на него во все глаза, даже не
кивал,  впитывая  в себя каждое слово. Дедушка  кивнул за  них обоих и вновь
щелчком  ногтя  большого  пальца сбросил  столбик  пепла,  образовавшийся на
кончике сигареты. Мальчик не сомневался,  что дедушка так увлекся рассказом,
что большую часть сигареты выкурил за него ветер.
  - Знаешь,  так  бывает,  когда  подходишь  к зеркалу  в  ванной,  чтобы
побриться и вдруг видишь у себя первый седой волос. Ты понимаешь, Клайви?
  - Да.
  - Хорошо. А потом то же самое случалось со всеми праздниками. Я  думал,
что к  ним  начинали слишком рано готовиться,  иногда даже говорил  об этом,
хотя  очень осторожно, с  намеком  на  то,  что  торговцы  руководствовались
жадностью.  Чтобы показать,  что=то не так с ними, а  не со мной.  Тебе  это
ясно?
  - Да.
  -  Потому  что жадность  торговца человек  может понять, некоторые этой
жадностью  даже  восхищаются,  хотя  я никогда  не  относился  к  их  числу.
"Такой=то всегда старается выжать из своего магазинчика максимум прибыли", -
говорили  они,  хотя, к  примеру,  для  мясника  Рэдуика  выжимание  прибыли
заключалось в том, что он давил большим пальцем  на чашку весов, когда знал,
что за  ним не приглядывают. Я таких методов никогда  не одобрял, хотя и мог
понять этих людей. Так что я полагал, что лучше нажимать на их  жадность,  а
не  на  свои  ощущения,  чтобы собеседник не подумал,  что  у меня не все  в
порядке с головой. Вот я  и говорил что=то вроде: Клянусь Богом, в следующем
году они начнут готовиться  ко  Дню благодарения до завершения  сенокоса". В
принципе слова эти соответствовали действительности, но я=то вкладывал в них
совсем  другой, недоступный  кому=либо  смысл.  И  знаешь,  Клайви,  когда я
все=таки  пригляделся  к  этому  внимательнее,  оказалось,  что  каждый  год
торговцы начинают  готовится к тому или иному празднику практически в одно и
то же время.
  Потом со мной случилось кое=что еще. Лет через пять, а то и через семь.
Думаю мне  было пятьдесят,  плюс=минус год или  два. Короче,  меня выбрали в
присяжные.  Суды  эти - сплошная морока, но я пошел. Судебный пристав привел
меня к присяге, спросил,  буду  ли  я  честно выполнять  возложенные на меня
обязанности, и я ответил что да. Потом он взял ручку, спросил мой адрес, и я
ответил без малейшей запинки.  А потом он спросил, сколько мне лет, и  я уже
открыл рот, чтобы сказать: "Тридцать семь".
  Дедушка отбросил голову  и  рассмеялся, глядя на  облако,  напоминающее
солдата. Облако это,  горн  у него вытянулся до размером тромбона, пробежало
уже половину пути от одного горизонта до другого.
  - Почему ты хотел так ответить, дедушка? - в недоумении спросил Клайв.
  - Я хотел так ответить, потому что именно это число первым пришло мне в
голову! Черт!  Я понял, что это ошибка, и запнулся. Не думаю, чтобы судебный
пристав или  кто=то из сидящих  в  зале  это заметил,  большинство спали или
дремали, но  если,  кто и  заметил, особого  значения не придал. Но  дело  в
другом. Вопрос, сколько тебе лет, - не заклинание. Я же чувствовал себя так,
словно меня заколдовали. С секунду я  нисколько не сомневался в том, что мне
тридцать семь  лет. Потом голова у  меня  прочистилась, и я сказал, что  мне
сорок  восемь  или пятьдесят один, точно  не помню. Но  забыть, сколько тебе
лет, даже на секунду... это что=то!
  Дедушка бросил окурок, опустил  на  него  башмак и принялся растирать и
хоронить.
  - И это  только  начало. Клайви, сынок,  -продолжил  дедушка, и мальчик
пожалел, что не приходится ему  сыном. - Не  успеваешь оглянуться, как время
уже набирает ход и ты  несешься, словно автомобили по скоростной автостраде,
так быстро, что с деревьев срывает листья.
  - О чем ты?
  -  Самое худшее - это смена  времен года,  - задумчиво говорил  старик,
словно  и не  услышал  вопроса  мальчика. -  Разные времена года сливаются в
одно. Вроде  бы  только что  доставали  шапки,  шарфы, рукавицы,  а уже пора
выводить в поле трактор, потому что земля прогрелась и готова к севу. Только
ты   надел  соломенную   шляпу,  отправляясь  на   первый   летний   концерт
джаз=оркестра,    как     тополя    уже    начали    демонстрировать    свои
chemi e[2].
  Дедушка посмотрел на Клайва, иронически  изогнув бровь,  словно ожидая,
что мальчик спросит, а что это такое, но  Клайв лишь улыбнулся. Он знал, что
такое chemi e, потому что иногда мать ходила в них до пяти вечера, в те дни,
когда отец уезжал в командировки, продавая бутовую  технику, кухонную посуду
или  страховые  полисы. Когда  отец  уезжал,  мать налегала на  спиртное, не
одеваясь буквально до заката  солнца.  А потом, случалось, уходила, оставляя
его на  попечение  Пэтти,  говоря, что  ей надо  навестить больную  подругу.
Как=то он даже  спросил Пэтти: "Ты не  заметила, что  мамины  подруги болеют
гораздо  чаще,  когда папа  в  отъезде"?  Пэтти  смеялась  до слез,  а потом
ответила, что да, она это заметила, очень даже заметила.
  Но дедушка напомнил ему о  том, как изменялись тополя, когда занятия  в
школе  с  каждым  днем   становились  все  ближе.  Если  дул  ветер,  нижняя
поверхность их  листьев становилась  того  же  цвета,  что и самая  красивая
мамина  комбинация, и этот  серебристый  цвет  свидетельствовал о  том,  что
казавшееся бесконечным лето вот=вот перейдет в куда более грустную осень.
  - А  потом ты  начинаешь  терять связь с прошлым. Не так, чтобы совсем,
слава Богу, я говорю
  не о старческом маразме, как у старика Хейдена,  это просто кошмар,  но
терять. И дело не  в забывчивости. Ты помнишь многие события, но теряешь  их
местонахождение во времени. К  примеру, я мог бы поклясться, что сломал руку
после того, как мой сын Билли в пятьдесят восьмом погиб  в автоаварии. Такое
горе. Единственное, которым мне пришлось поделиться с преподобным Чэдбендом.
Билли, он ехал следом за  грузовиком с  гравием,  на маленькой  скорости, не
больше  двадцати миль в  час, когда маленький камушек,  не больше циферблата
часов, которые я подарил тебе, вывалился  из  кузова грузовика,  ударился об
асфальт,  подпрыгнул  и  разбил  ветровое  стекло  нашего  "форда".  Осколки
полетели  Билли в глаза, и доктор сказал, что он бы ослеп на один, а то и на
оба глаза, если  б остался жив, но Билли умер.  Съехал с дороги и врезался в
столб.  Столб  переломился  пополам, электропровода  упали  на автомобиль  и
поджарили Билли, как одного из убийц, которых сажают в  Синг=Синге на Старую
Замыкалку[3].  А  самое  серьезное  совершенное  им  преступление
состояло в том, что он  сказывался больным, чтобы  не окучивать посаженную в
огороде фасоль.
  Но я говорил  о том, что сломал руку  до похорон. Я в этом абсолютно не
сомневался. Я же  помнил, что на похоронах  рука у меня была в гипсе. И Саре
пришлось  сначала показать  мне семейную Библию, а потом полис  с записью  о
наступлении страхового случая, прежде чем я поверил, что права она,  а не я.
Руку  я сломал за целых  два  месяца до похорон,  и когда мы хоронили Билли,
гипс  с меня уже сняли.  Она  обозвала меня старым  дураком,  а  мне  ужасно
хотелось ей врезать, так я на нее разозлился. Но потом  сообразил, что злюсь
я  скорее на нее, чем  на себя, так что  оставил ее в покое. Она же обозвала
меня потому, что я заставил ее вспомнить Билла. Он был ее любимчиком.
  - Ну и ну! - покачал головой Клайв.
  - Понимаешь, память=то остается. Чем это похоже на тех парней,  которые
сидят  в Нью=Йорке на уличных углах с тремя  наперстками и шариков под одним
из  них. Они  уверяют тебя, что ты  не сможешь указать, под каким наперстком
шарик,  ты убежден  в обратном, на руки  у них такие быстрые, что они всякий
раз обдуривают тебя. Ты не успеваешь за ними следить. И  ничего не  можешь с
этим поделать.
  Дедушка вздохнул, огляделся,  словно  запоминая, где они  находятся. На
лице  на  мгновение  отразилась  полнейшая  беспомощность,   опечалившая   и
испугавшая  мальчика.  Он  гнал  от  себя  эти   чувства,  но  безо  всякого
результата.  Дедушка  словно  снял повязку,  чтобы показать  мальчику  язву,
симптоме какой=то ужасной болезни. Вроде проказы.
  - Мне вот кажется, что весна началась только вчера, а ведь завтра, если
ветер не успокоится, облетит весь  яблоневый цвет. Когда все  происходит так
быстро, человек  не может логично мыслить. Человек не может сказать времени:
"Постой  минутку=другую,  я  соберусь  с мыслями". Оно  его  не услышит. Все
равно,  что едешь в автомобиле  без водителя.  Так  что  ты из  этого понял,
Клайви?
  - Насчет одного ты  прав,  дедушка. Такое  впечатление, что устроил все
это какой=то волшебник.
  Он не  собирался шутить, но  дедушка смеялся, пока его  лицо  вновь  не
стало лиловым,  и даже  положил руку на  плечи  мальчика, чтобы не упасть. А
приступ кашля, в который перешел смех, отпустил дедушку  в том самый момент,
когда мальчик  решил,  что кожа  на лице  дедушки сейчас  лопнет  от прилива
крови.
  - Ну ты и шутник, - дедушка вытер слезы. - Ой, шутник!
  - Дедушка? С тобой все в порядке? Может...
  - Черт, да нет же, далеко не все. За последние два года у меня было два
инфаркта, и никто не  удивится больше меня, если я проживу  еще два года без
третьего. Но  для  человечества  смерть не в диковинку.  Я же  хочу  сказать
следующее,  старый или молодой,  в быстром  времени или  долгом,  ты  можешь
шагать по  прямой,  если будешь помнить о  пони. Потому что,  если считать и
между каждыми цифрами говорить: "Мой милый пони", - время будет ни чем иным,
как только временем. Если ты это делаешь, значит, пони стоит в стойле. Ты не
можешь считать все  время - в Божий  замысел это не входит. Я  скоро уйду, и
этот сладкоголосый  говнюк Чэдбенд  произнесет  над  моей  могилой  какие=то
слова, но ты должен запомнить главное: время  тебе не принадлежит. Наоборот,
ты принадлежишь времени.  Оно бежит вне тебя, с одной и  той  же  скоростью,
каждую секунду каждого дня. Ему нет до тебя никакого дела, ему  без разницы,
есть ли у тебя милый пони. Но, если милый пони у тебя есть, Клайви, ты точно
знаешь, какое  время реальное, и плевать  тебе на всех Олденов Осгудов этого
мира, - он наклонился к Клайву Бэннингу. - Ты это понимаешь?
  - Нет, сэр.
  - Я знаю, что нет. Ты запомнишь мои слова?
  - Да, сэр.
  Глаза дедушки Бэннинга так долго изучали  его, что мальчику стало не по
себе. Наконец, старик кивнул.
  - Да, думаю, что запомнишь. Точно, запомнишь.
  Мальчик молчал. А что он мог сказать?
  - Инструктаж ты прошел.
  -  Какой  же это  инструктаж, если я ничего  не  понял!  - раздражение,
выплеснувшееся в голосе мальчика, удивило старика. - Ничего!
  - На  хер понимание, - спокойно ответил старик,  опять положил  руку на
плечи мальчика, прижал к  себе,  прижал  к себе  в последний раз, потому что
месяцем  позже дедушка  умер  в своей постели. Бабушка  проснулась  утром  и
увидела, что дедушка лежит  холодный, как камень.  Пони дедушки лягнул его и
умчался в холмы вечности.
  Злобное сердце, злобное сердце. Милый пони со злобным сердцем.
  - Понимание и инструкция - близкие родственники, которые не подают друг
другу руки, - сказал дедушка в тот день среди яблонь.
  - Тогда что же такое инструкция?
  -  Запоминание, - отчеканил  дедушка. - Ты сможешь запомнить все, что я
говорил тебе про пони?
  - Да, сэр.
  - Как его зовут?
  Мальчик задумался.
  - Время... наверное.
  - Хорошо. Какого он цвета?
  Мальчик думал дольше.
  - Я не знаю.
  - Я тоже, -  старик убрал руку с его плеч. - Я  не знаю, есть ли у него
цвет, да это и неважно. А что важно, ты узнаешь?
  - Да, сэр, - без запинки ответил мальчик. И глаза его блеснули.
  - Как?
  - Он будет милым, - с абсолютной уверенностью ответил мальчик.
  Дедушка улыбнулся.
  -  Именно  так!  Клайви,  ты  прошел инструктаж  и  стал мудрее, а я...
счастливее. Хочешь кусок персикового пирога?
  - Да, сэр!
  - Тогда что мы тут делаем? Пошли к бабушке.
  И они пошли.
  Клайв Бэннинг  не  забыл,  как  его  зовут  (время),  какого  он  цвета
(никакого), как выглядит (не  уродливый и не красивый...  просто  милый). Не
забыл он и характера (злобное сердце), и тех слов,  которые произнес дедушка
по пути домой,  так тихо, что их  едва не унесло ветром:  "Лучше иметь пони,
чтобы  ездить  на нем, чем не  иметь его вовсе, независимо от того, какое  у
него сердце".

  Перевел с английского Виктор Вебер


  STEPHEN KING
  MY PRETTY PONY

  1 От английского Murder - убийство.
  2 Chemi e - женская короткая комбинация (фр.)
  3 Старая замыкалка - так Кинг называет электрический стул (подробнее  в
романе "Зеленая миля")