аковых,  но
оценивает  несравненно  более  важный  фактор-личное  отношение  к  ним.   Я
разработал этот тест в начале тридцатых годов, а на английском языке впервые
описал его в книге "Врач и душа" [3].
   "Исследования ради мира" заняты, можно сказать,  выживанием  человечества
как  целого.  Но  им  вредит  фатализм,  происходящий  от  преимущественного
внимания к агрессивным импульсам вместо обращения к человеческой способности
занять позицию по отношению  к  ним.  Таким  образом,  агрессивные  импульсы
превращаются  в  алиби,  в  оправдание  ненависти.  Человек  не   перестанет
ненавидеть, пока его учат, что ненависть создается импульсами и механизмами.
Но это  он  сам  ненавидит!  Что  еще  более  важно,  понятие  "агрессивного
потенциала" заставляет людей верить, что агрессия может  быть  канализована.
Фактически же бихевиоральные исследования группы Конрада  Лоренца  показали,
что попытки отвлечь агрессию на маловажные объекты и  отреагировать  на  нее
безопасными действиями лишь провоцируют и обычно усиливают ее. Разница между
агрессией и ненавистью похожа на разницу между сексом и любовью. Меня влечет
к партнеру  сексуальное  побуждение.  На  человеческом  же  уровне  я  люблю
партнера, потому что, как я чувствую, у меня для этого множество  оснований;
половой акт является выражением любви, ее, так  сказать,  "воплощением".  На
субчеловеческом уровне я видел бы партнершу, очевидно, всего лишь как объект
катектирования либидо-более или менее подходящее средство, чтобы  избавиться
от  излишка  спермы.  Половое  взаимодействие  при  таком  отношении   часто
характеризуется нашими пациентами как "мастурбирование на  женщине".  Говоря
так, они имплицитно противопоставляют это нормальному отношению  к  партнеру
на человеческом и личностном уровне: здесь партнер видится не как  "объект",
а как другой субъект. Это исключает отношение человека к другому как  только
к средству для достижения какой бы то ни было цели. На  человеческом  уровне
человек не "использует" человека, люди встречают,  находят  друг  друга  как
люди. На личностном уровне личность находит личность, и это  есть  любовь  к
партнеру. Общение-встреча сохраняет  видение  человека  в  партнере;  любовь
обнаруживает его уникальность как личности.
   Истинное общение-встреча основывается на самотрансценденции, а не  просто
на самовыражении. В частности, истинное общение-встреча трансцендирует  себя
к логосу. Псевдовстреча, с другой  стороны,  основывается  на  "диалоге  без
логоса" [5], это только  платформа  для  взаимного  самовыражения.  Причина,
почему такого рода общение широко практикуется сегодня, в основном состоит в
том, что люди очень стремятся к тому, чтобы кто-то о них  заботился,  что  в
свою  очередь  вызывается  дефицитом   внимания.   В   безличной   атмосфере
индустриально-го общества все большее число  людей,  очевидно,  страдает  от
чувства одиночества--одиночества "одинокой толпы".  Понятно,  что  возникает
сильное желание компенсировать этот недостаток тепла близостью. Люди  жаждут
интимности. И жажда интимности столь настоятельна, что этой интимности  ищут
любой ценой, на любом уровне; ирония состоит в том,  что  ее  ищут  даже  на
безличном уровне, на уровне чисто чувственной интимности.  Жажда  интимности
здесь превращается в приглашение "дотронься". А  от  чувственной  интимности
всего лишь шаг до сексуальной неразборчивости.  Гораздо  нужнее  сексуальной
интимности  экзистенциальная  приватность.  Человеку  необходимо  найти  все
лучшее в одиночестве, "набраться  смелости"  остаться  в  одиночестве.  Есть
творческое одиночество, которое  позволяет  превратить  нечто  негативное  -
отсутствие людей, в нечто позитивное---возможность размышлять. Используя эту
возможность, человек может  компенсировать  преувеличение  в  индустриальном
обществе роли vita activa и периодически уделять время  vita  contemplativa.
Из этого мы можем видеть, что реальная  противоположность  активности  -  не
пассивность,  а  восприимчивость.   Важно   правильное   соотношение   между
творческим и  воспринимающим  потенциалами  осуществления  смысла,  и  здесь
находится место для "формирования сензитивности".
   Что касается тех, кто так хочет, чтобы о нем заботились, то беда  в  том,
что  в  существующих  условиях  за  это  приходится  платить,   и   нетрудно
представить  себе,  сколько  искреннего  интереса  могут  проявить  те,  кто
принимает на себя "заботу", не будучи связанными профессиональной этикой, не
пройдя ни соответствующего обучения, ни терапии. Во времена, когда лицемерие
в сексуальных вопросах вызывает такое отвращение, не следует все же называть
сексуальную  неразборчивость  чувствительностью  или  общением-встречей.   В
сравнении с теми,  кто  подает  секс  под  видом  сексуального  образования,
нудистских марафонов и тому подобного, можно оценить честность  обыкновенной
проститутки: она не притворяется, что  занимается  своим  делом  ради  блага
человечества, беды которого, как многие авторы хотят нас заставить поверить,
заключены в плохом оргазме и должны исцеляться в соответствии с этим. Верно,
что  часто  нам  не  удается  жить   в   соответствии   с   идеалами   нашей
профессиональной    этики;    однако,    в     конце     концов,     терпеть
неудачи--неотъемлемая часть  человеческого  положения.  Но  если  мы  терпим
неудачу, мы, разумеется, не будем гордиться ею. Тот факт, что исключение  из
правила иногда случается, не оправдывает превращения исключения в правило.
   Однако нынешний культ интимности можно понять.  Как  указал  Ирвин  Йелом
[8], мобильность населения Соединенных Штатов в значительной мере  объясняет
отчуждение людей, которые привыкли переезжать из города в  город.  Вместе  с
тем я бы сказал, что отчуждение касается не только других, но и самого себя.
Есть социальное отчуждение, но есть и эмоциональное  отчуждение-  отчуждение
от   собственных   эмоций.   Слишком   долгое   время   из-за   пуританизма,
преобладавшего  в  англосаксонских  странах,  люди  должны  были  не  только
контролировать, но и подавлять  свои  эмоции.  Нечто  подобное  относится  к
сексуальным инстинктам.  С  тех  пор,  очевидно,  произошел  крен  в  другую
крайность,    особенно    в    связи    с    популяризацией,    чтобы     не
сказать-вульгаризацией,   учения   Фрейда.   Сегодня   мы   сталкиваемся   с
последствиями крайней терпимости: люди не устойчивы ни к малейшей фрустрации
инстинктов  и  эмоциональному  напряжению,  они  проявляют,   так   сказать,
"недержание" в неспособности умерить свои эмоции, они не могут удержаться от
выражения их и разделения их с другими.
   Именно этой цели предоставляет себя "группа". Здесь,  однако,  мы  должны
иметь дело не только с терапией, но одновременно  и  с  симптомом.  В  конце
концов, "недержание" может быть дефектом на психическом уровне, так же как и
на соматическом. На соматическом-возьмите хотя  бы  случаи  артериосклероза,
когда пациент начинает  смеяться  или  плакать  по  совершенно  неподходящей
причине и  не  может  остановиться.  Похож  на  это  другой  симптом,  также
указывающий на нарушение мозговых функций,-отсутствие чувства  межличностной
дистанции, как это наблюдается при определенных случаях  эпилепсии:  пациент
немедленно  вступает  в  панибратские  отношения  и   не   может   перестать
рассказывать вам интимные подробности своей жизни или  расспрашивать  вас  о
вашей.
   Итак, движение групп  общения  и  воспитания  сензитив-ности  сводится  к
реакции на социальное и эмоциональное отчуждение. Но реакцию на проблему  не
следует путать с  разрешением  проблемы.  Даже  если  "реакция"  оказывается
целительной, это излечение симптомов, паллиатив. Хуже  того,  такое  лечение
может усилить болезнь. Эмоции, о которых идет речь, не  могут  быть  вызваны
намеренно. Они ускользают от "гиперинтенции", как я это называю.  Нигде  это
так не очевидно, как в переживании счастья: счастье должно  возникать  и  не
может быть вызвано. Счастье должно появиться само,  и  мы  должны  дать  ему
появиться. И наоборот, чем больше мы делаем его  целью,  тем  меньше  у  нас
возможности ее достичь. Мой ученик, предпринявший  независимое  исследование
групп общения, рассказывал, что происходило с ним на одной из  них:  "Многие
просили меня быть их другом. Я не чувствовал себя искренним,  обнимая  их  и
говоря, что я их люблю и буду  их  другом,  но  я  все  это  так  или  иначе
проделывал. Я заставлял себя быть  эмоциональным-но  тщетно:  чем  больше  я
старался, тем труднее это было".
   Мы должны считаться с фактом,  что  есть  проявления,  которые  не  могут
возникать по требованию, команде или приказу. Причина состоит в том, что они
не могут вызываться произвольно: я не могу "по своей воле" верить; я не могу
"по своей воле" надеяться; я не могу "по своей воле" любить; и меньше  всего
я могу "по своей воле" желать,  хотеть.  Попытки  делать  все  это  отражают
совершенно манипулятивный подход к таким человеческим феноменам,  как  вера,
надежда, любовь  и  желание.  Этот  манипулятивный  подход  в  свою  очередь
объясняется ошибкой объективации и овеществления этих феноменов. Чтобы лучше
понять это, давайте рассмотрим то, что я назвал бы основной  характеристикой
любого субъекта,  а  именно  тот  факт,  что  субъект  -  посредством  своей
самотрансцен-денции или интенциональных когнитивных актов- всегда  находится
в отношении со своими  собственными  объектами,  то  есть  "интенциональными
референтами", на которые его когнитивные акты  направлены.  В  той  мере,  в
какой субъект превращается в просто вещь ("овеществление") и, таким образом,
сам обращается в объект ("объективация"),-в той самой мере  его  собственные
подлинные объекты должны исчезнуть, так что его качество субъекта совершенно
теряется. Это действительно не только для человека в целом, но и для  любого
частного человеческого феномена: чем больше мы рефлектируем по  его  поводу,
тем больше мы теряем из вида его "интен-циональный референт".
   Релаксация  также  ускользает  от  любой  попытки  "произвести"  ее.  Это
полностью принимал в расчет Дж. X. Шульц, систематизировавший релаксационные
упражнения. Было весьма мудро с его стороны предлагать  пациентам  во  время
этих упражнений представлять себе, что  их  руки  становятся  тяжелыми;  это
автоматически  создавало  релаксацию.  Если  бы  он   приказывал   пациентам
расслабиться, их напряженность возрастала бы,  поскольку  они  интенсивно  и
намеренно старались бы расслабиться. Не иначе  обстоит  дело  и  с  терапией
чувства  неполноценности:  пациенту  никогда  не  удается   преодолеть   его
посредством прямого усилия. Чтобы избавиться от чувства неполноценности,  он
должен пойти, так сказать, в обход,  например  посещая  определенные  места,
несмотря на чувство неполноценности, или выполняя свою работу,  несмотря  на
это чувство. До тех  пор,  пока  он  направляет  свое  внимание  на  чувство
неполноценности в себе и "борется" с ним, он продолжает  страдать  от  него;
однако, как только он  сосредоточит  внимание  на  чем-нибудь,  кроме  себя,
например на задании, чувство неполноценности начнет атрофироваться.
   Уделение излишнего внимания чему-либо я  называю  "гиперрефлексией".  Это
сходно с гиперинтенцией в том отношении, что и то и  другое  может  породить
невроз. И фактически и то и другое может быть усилено в  "группе".  Пациенту
предлагается внимательно наблюдать себя и следить  за  собой-что  еще  более
важно, участники группы поощряют его к бесконечному обсуждению с ними всего,
что он может извлечь из себя. Подходящим термином для  того,  что  при  этом
происходит, может  быть  "переобсуждение".  И  это  "переобсуждение"  все  в
большей мере заменяет смысл жизни, который в наши дни так часто отсутствует,
которого не хватает  тем  нашим  пациентам,  кто  охвачен  "экзистенциальным
вакуумом" [3]- чувством пустоты и бессмысленности. В этом вакууме расцветает
невроз. Напротив, если экзистенциальный вакуум  заполняется,  неврозы  часто
исчезают.
   Нельзя не согласиться с тем, что говорит Шарлотта Бюлер [1]: "Несмотря на
значительные  отклонения  и  негативные  побочные  эффекты,   ясно   видятся
определенные  существенные  достоинства  движения  групп   общения".   Среди
основных  достоинств  она  называет   "дух   кооперации   и   взаимопомощи".
Действительно, правильно понятая группа общения может, конечно  же,  создать
атмосферу взаимной помощи, в которой можно обсуждать смысл жизни.  Правильно
понятая группа общения не довольствуется созданием условий для самовыражения
ее участников, но также обеспечивает их самотрансценденцию. Или, как говорит
Роберт М. Холме [6], "групповая лого-терапия может  дать  большой  выигрыш".
Холме представляет себе "возможности введения логотерапевтиче-ской философии
в конкретных групповых ситуациях".
   Психотерапия и религия
   Религия-это один из феноменов,  с  которыми  сталкивается  логотерапия  у
человека, своего  пациента.  В  принципе  для  логотерапии  религиозность  и
иррелигиоз-ность-сосуществующие феномены, и логотерапия обязана занимать  по
отношению  к  ним  нейтральную  позицию.  Ведь   логотерапия-это   одно   из
направлений психотерапии, и ею вправе заниматься-по  меньшей  мере  согласно
австрийскому закону о врачебной деятельности-  только  врачи.  Логотерапевт,
давший, как и все врачи, клятву Гиппократа, уже по одной этой причине должен
быть  озабочен  тем,  чтобы  его  логотерапевтическая  методика  и   техника
применялись  к  любому  больному,  верующему  или   неверующему,   и   могли
применяться любым врачом, вне  зависимости  от  его  мировоззрения.  Другими
словами, для логотерапии религия может быть лишь предметом, но не почвой, на
которой она стоит. Считая  этой  почвой  медицину,  мы  теперь  обратимся  к
разграничению ее с теологией, которое,  по  нашему  мнению,  можно  наметить
следующим образом.
   Цель психотерапии-исцеление души, цель же  религий-спасение  души.  Если,
однако, религию, согласно ее исходной направленности, мало волнуют и заботят
такие вещи, как выздоровление или предупреждение болезней, тем не  менее  по
своим  результатам-не  намеренно-она  оказывает   психогигиеническое,   даже
психотерапевтическое действие. Это происходит благодаря тому, что  она  дает
человеку беспрецедентную  возможность,  которую  он  не  в  состоянии  найти
где-либо еще:  возможность  укрепиться,  утвердиться  в  трансцендентном,  в
абсолютном.  В  психотерапии  мы  также  можем   зафиксировать   аналогичный
непреднамеренный  побочный  эффект,  поскольку  мы  наблюдаем  в   отдельных
случаях, что пациент в ходе психотерапии приходит обратно к давно утраченным
источникам изначальной, подсознательной, вытесненной религиозности.  Однако,
хотя такое и случается, врач не вправе ставить себе такую цель. Ведь в  этом
случае врач объединяется с патентом на почве общей веры и  действует  исходя
из этого, но тем самым он уже с самого начала обращается  с  ним  не  как  с
пациентом.
   Если мы хотим определить отношение человеческого к божественному, то есть
к  сверхчеловеческому,  измерению,  то  напрашивался  сравнение  с   золотым
сечением. Как известно, в нем меньшая часть относится к большей так же,  как
большая часть относится к целому. Не подобно ли этому отношение животного  к
человеку и человека к Богу? Как известно, у животного есть лишь среда, в  то
время как  человек  "обладает  миром"  (Макс  Шелер);  однако  мир  человека
относится к сверхмиру так же, как среда обитания животного относится к  миру
человека. И это означает, что подобно тому, как животное, находясь  в  своей
среде, не в состоянии понять человека и его мир,  так  и  человек  не  может
иметь представление о сверхмире.
   Возьмем для примера обезьяну, которой  делается  болезненная  инъекция  с
целью получения сыворотки. Может ли обезьяна понять,  почему  ей  приходится
страдать? Исходя из своей среды,  она  не  в  состоянии  понять  соображения
человека, подвергающего ее своим экспериментам. Ей недоступен мир  человека,
мир смысла, он непостижим для нее, она не может выйти в  это  измерение.  Не
следует ли нам предположить, что в еще более высоком измерении есть еще один
непостижимый  для   человека   мир,   в   котором   только   и   приобретают
смысл-сверхсмысл-его страдания?
   Психотерапия не должна  также  вступать  на  почву  веры  в  божественные
откровения. Ведь признание  вообще  существования  подобных  откровений  уже
подразумевает выбор в пользу веры. Бесполезно спорить с неверующим,  говоря,
что откровения существуют: если бы он убедился в этом, он бы давно  уже  был
верующим.
   Но хотя религия и является для логотерапии "всего  лишь"  предметом,  она
для нее по меньшей мере очень небезразлична по одной простой причине:  логос
в логотерапии подразумевает смысл. Человеческое бытие  всегда  стремится  за
пределы самого себя, всегда устремляется к смыслу.  Тем  самым  главным  для
человеческого   бытия   является   не   наслаждение   или   власть   и    не
самоосуществление, а скорее осуществление смысла. Поэтому логотерапия  ведет
речь о "стремлении к смыслу".
   Если психотерапия будет рассматривать феномен веры не как веру в бога,  а
как более широкую веру в смысл, то в принципе она  вправе  включить  феномен
веры в сферу своего внимания и заниматься им. Здесь она заодно  с  Альбертом
Эйнштейном, для которого задаваться  вопросом  о  смысле  жизни-значит  быть
религиозным.
   В любом случае  можно  сказать,  что  логотерапия,  относящаяся  все-таки
прежде всего к психотерапии и  тем  самым  к  психиатрии,  медицине,  вправе
заниматься не только стремлением к смыслу,  но  и  стремлением  к  конечному
смыслу, сверхсмыслу, как я его обычно называю. Религиозная вера  является  в
конечном счете верой в сверхсмысл, упованием на сверхсмысл.
   Конечно,  это  наше  понимание  религии  имеет  очень   мало   общего   с
конфессиональной ограниченностью и ее следствием-религиозной  близорукостью,
при которой бог видится как существо, для которого важно, в сущности,  одно:
чтобы в него верило  возможно  большее  число  людей.  Причем  именно  таким
образом, как это предписывает  определенная  конфессия.  Я  просто  не  могу
вообразить себе бога таким мелочным. Но я не могу  также  представить  себе,
чтобы для церкви имело смысл требовать от меня, чтобы я  верил.  Ведь  я  не
могу хотеть верить, хотеть любить, я не могу заставить себя любить, как и не
могу заставить себя надеяться, не покривив душой. Есть вещи, которые  нельзя
хотеть и которые нельзя поэтому  организовать  по  требованию,  по  приказу.
Приведу простой пример: я не могу смеяться по  команде.  Если  кто-то  хочет
вызвать у меня смех, ему придется потрудиться и рассказать мне анекдот.
   Аналогичным образом  обстоит  дело  с  любовью  и  с  верой:  ими  нельзя
манипулировать. Это интенциональные феномены, которые возникают тогда, когда
высвечивается адекватное им предметное содержание.
   Как-то раз у меня брала интервью  журналистка  из  американского  журнала
"Тайм". Она задала вопрос, вижу ли я тенденцию к уходу от религии. Я сказал,
что существует тенденция к уходу не от религии, а от тех верований, которые,
похоже,  не  занимаются  ничем  другим,  кроме  борьбы  друг  с   другом   и
переманивания друг у друга верующих. Значит ли  это,  спросила  журналистка,
что рано или поздно мы придем к универсальной религии? Напротив, ответил  я,
мы  движемся  не  к  универсальной,  а   к   личной,   глубочайшим   образом
персонализированной религиозности, с помощью которой каждый сможет  общаться
с богом на своем собственном, личном, интимном языке.
   Разумеется, это не означает, что уже не будет никаких  общих  ритуалов  и
символов. Ведь есть множество языков, но разве многие из них  не  объединяет
общий алфавит? Так или  иначе,  разнообразие  религий  подобно  разнообразию
языков. Никто не может сказать, что его язык выше других  я