непосредственно,  чем  наш
собственный личный опыт, наше глубокое чувство  собственной  человечности  и
ответственности? "Самое определенное  знание  -"  это  сознание",-  замечено
кем-то. И никакая теория о физиологической природе жизни, ни  утверждения  о
том, что удовольствие есть строго организованный "танец" молекул, атомов или
электронов внутри серого  вещества  нашего  мозга,  никогда  не  были  столь
убедительны и неопровержимы, как эта простая мысль. Точно  так  же  человек,
испытывающий высшие эстетические эмоции или счастье разделенной любви, ни на
минуту не сомневается в том, что жизнь его имеет смысл.
   Однако радость может сделать жизнь  осмысленной,  только  если  она  сама
имеет  смысл.  Смысл  радости  не  может  заключаться   в   ней   самой.   В
действительности этот смысл лежит за ее пределами-поскольку  радость  всегда
направлена на какой-нибудь объект. Шелер убедительно  показал,  что  радость
является направленной эмоцией-в отличие от просто удовольствия,  которое  он
считает ненаправленной эмоцией и относит к  классу  так  называемых  "эмоций
состояния". Удовольствие, таким образом,-это эмоциональное состояние.  Здесь
мы снова возвращаемся к Эрвину Штраусу и его представлениям о  "сиюминутном"
модусе  жизни.  В  этом  модусе  человек  остается  в   условном   состоянии
удовольствия (скажем, в опьянении), не достигая мира  предметов,  который  в
этом случае выступал бы миром ценностей. Индивид  ощущает  истинную  радость
только тогда, когда эмоции выступают как ценности. Этим объясняется,  почему
радость никогда не может быть  самоцелью-радость  саму  по  себе  невозможно
преследовать как цель. Как удачно эта мысль выражена в  максиме  Кьеркегора:
"Дверь к счастью открывается наружу". И тот, кто, пытаясь открыть эту дверь,
толкает ее  вперед,  только  еще  плотнее  закрывает  ее!  Человек,  который
отчаянно рвется к ощущению счастья, таким  образом,  отрезает  себе  к  нему
дорогу. В конце концов оказывается, что никакое стремление к счастью само по
себе не может быть ни основным принципом, ни предельной  целью  человеческой
жизни.
   Ценность, на которую направлено действие, трансцендентна по  отношению  к
самому этому действию. Она выходит за его рамки, подобно  тому  как  предмет
познавательного действия находится за пределами данного когнитивного акта (в
узком  смысле  этого  слова).  Из   феноменологии   хорошо   известно,   что
надситуативные качества предмета намеренного действия всегда присутствуют  в
содержании этого действия. Если я вижу горящую лампу, факт ее  существования
в пространстве  и  во  времени  есть  нечто  данное,  независимое  от  моего
восприятия, даже если я закрою глаза или повернусь к этой  лампе  спиной.  В
моем восприятии предмета как чего-то реально существующего  подразумевается,
что я признаю его реальность независимо от моего или чьего-либо  восприятия.
То же самое верно и в отношении предметов ценностного восприятия. Как только
я постигаю какую-либо ценность, я автоматически осознаю,  что  эта  ценность
существует сама по себе, независимо от того, принимаю я ее или нет.
   Рассмотрим конкретный пример. Предположим, некто замечает, что  кажущаяся
эстетическая привлекательность его эротического партнера существует для него
только до тех пор, пока он находится в состоянии  сексуального  возбуждения.
Он обнаруживает, что по мере ослабления этого чувства эстетические  ценности
и  видимая  красота  как-то  исчезают.  Из  этого  он  делает   вывод,   что
привлекательности  его  партнера   как   таковой   в   действительности   не
существует-она  является  просто  результатом   искаженного   чувственностью
восприятия; что она поэтому представляет  собой  не  объективную,  а  скорее
относительную ценность, которая  зависит  от  специфического  состояния  его
организма и подчиняется его собственным внутренним инстинктам.
   Но  такой  вывод  несправедлив.  Определенное   субъективное   состояние,
несомненно, является необходимым  условием  для  того,  чтобы  те  или  иные
ценности стали в принципе видимыми; несомненно, чтобы осознать эти ценности,
человеку требуется,  как  в  описанном  выше  случае,  особая  специфическая
чувствительность. Но  это  ни  в  коей  мере  не  опровергает  объективность
ценностей, а скорее подразумевает их.  Как  этические,  так  и  эстетические
ценности подобны предметам восприятия-в том смысле, что  для  их  постижения
требуются  соответствующие  действия;  и  в  то  же   время   эти   действия
обнаруживают несводимость всех этих предметов к тем действиям, которыми  они
выявлены,  что  и  подтверждает  их  объективность.  Все  это,  однако,   не
противоречит  уже  отмеченному  факту,  что  наши  ценности,  равно  как   и
мировоззренческая позиция, позволяют нам видеть в каждом  конкретном  случае
лишь фрагмент реальности. Другими словами,  то,  что  мы  видим,  ограничено
нашим собственным индивидуальным углом зрения.  Возможно,  мы  недооцениваем
всеобщность закономерности, согласно  которой  человеческая  ответственность
проявляется только  в  конкретной  жизненной  задаче.  Объективные  ценности
становятся  конкретными  обязанностями,  "отливаются"  в  форму   ежедневных
требований и  индивидуально-личных  жизненных  задач.  Ценности,  лежащие  в
основе этих задач, могут быть достигнуты, очевидно, только через их решение.
Вполне возможно, что  каждое  конкретное  обязательство  является  некоторой
частью чего-то целого, никогда не  видимого  для  индивида,  который  всегда
ограничен углом зрения своих каждодневных обязательств.
   Каждая человеческая личность представляет собой нечто уникальное,  каждая
жизненная ситуация возникает лишь однажды. Конкретная задача любого человека
всегда связана с его уникальностью и неповторимостью. Таким образом, в любой
заданный момент  каждый  может  иметь  лишь  одну-единственную  задачу.  Мир
ценностей поэтому видится под углом зрения отдельной личности, а для  каждой
данной   ситуации   существует    один-единственный    подходящий    взгляд.
Соответственно абсолютно  верное  представление  о  чем-либо  существует  не
вопреки относительности индивидуальных точек зрения, а благодаря им.
   Мы предприняли поэтому попытку противопоставить скептицизму, который  так
часто выражают наши  пациенты,  контраргументы,  необходимые  для  смягчения
остроты  нравственного  нигилизма.  Но  нередко,  помимо  этого,  становится
необходимым раскрывать все богатство мира ценностей, пояснять, сколь  широки
его границы. Ведь несмотря на нашу концепцию особой жизненной  задачи,  люди
должны быть готовы к  переменам.  Иногда  случается  так,  что  какая-нибудь
задача никак не дается человеку, в то  время  как  в  качестве  альтернативы
появляется другая, со  своим  специфическим  множеством  ценностей.  Человек
должен вырабатывать в себе гибкость, чтобы суметь  переключиться  на  другую
ценностную группу,  если  она,  и  только  она,  способна  предоставить  ему
возможность  реализации  ценностей.  Жизнь  требует  от  человека   духовной
гибкости,  с  тем  чтобы  он  мог  регулировать  свои  усилия  сообразно   с
возможностями, которые она ему предоставляет.
   Как часто кто-нибудь из наших пациентов сетует на свою жизнь, которая, по
его словам, бессмысленна, коль  скоро  его  деятельность  не  имеет  никакой
высокой  цели.  Именно  здесь  мы  должны  спорить  с  ним,  показывая,  что
положение, занимаемое человеком, его профессия абсолютно ничего  не  значат.
Решающим является то, как он работает, соответствует ли он месту, на котором
оказался. Не имеет значения радиус его деятельности, важно лишь, справляется
ли он с  кругом  своих  обязанностей.  Обыкновенный  человек,  действительно
справляющийся с конкретными задачами, которые ставит перед ним его положение
в обществе и в семье, несмотря на свою "маленькую" жизнь, более "велик", чем
"великий" государственный деятель, который способен вершить судьбы миллионов
росчерком  пера,  но  чьи  безнравственные  решения  могут  нести   в   себе
непоправимое зло. Любой беспристрастный судья оценит такую "маленькую" жизнь
выше, чем, к примеру, существование хирурга, которому вверены жизни многих и
многих больных, но который делает свое в высшей степени нелегкое дело слабо,
отдавая при этом себе отчет в той  огромной  ответственности,  что  на  него
возложена.
   Ценности, которые реализуются в  продуктивных  творческих  действиях,  мы
будем называть "созидательными". Помимо созидательных, существуют  ценности,
реализуемые в переживаниях,-это "ценности переживания".  Они  проявляются  в
нашей чувствительности к явлениям окружающего мира-например, в  благоговении
перед красотой природы или произведений искусства. Нельзя недооценивать всей
полноты смысла, которую приобретает наша  жизнь  благодаря  этим  ценностям.
Наивысший  смысл  каждого  данного   момента   человеческого   существования
определяется просто интенсивностью его переживания и не зависит от какого бы
то ни было действия. Для тех, кто сомневается в этом,  рассмотрим  следующую
ситуацию. Представьте себе истинного ценителя музыки, сидящего в  концертном
зале и поглощенного благородным звучанием любимой симфонии. Он охвачен таким
же  эмоциональным  трепетом,  какой  испытываем  мы  перед  лицом  чистейшей
красоты. Попробуем теперь спросить его в этот самый момент, имеет  ли  смысл
его жизнь. И он обязательно ответит, что действительно стоило жить- хотя  бы
ради того, чтобы  испытать  подобный  момент  духовного  экстаза.  Ибо  даже
несмотря на то, что речь идет об одном-единственном моменте,  величие  жизни
может быть измерено величием момента: ведь высота горной гряды  определяется
не высотой какой-нибудь долины, а величиной высочайшей  вершины.  Так  же  и
жизненные пики определяют осмысленность  всей  жизни,  и  единичное  событие
может задним числом наполнить смыслом предшествующее существование. Спросите
альпиниста, наблюдавшего горный закат и ощутившего это  великолепие  природы
до "мурашек по коже",-спросите его, сможет ли  он  когда-нибудь  после  этих
переживаний ощутить такую полноту и осмысленность своей жизни...
   Можно также определить и третью возможную  категорию  ценностей-поскольку
жизнь остается в основе  своей  осмысленной,  даже  когда  она  бесплодна  в
созидательном смысле и небогата переживаниями. Эта третья  группа  ценностей
заключается в отношении  человека  к  факторам,  ограничивающим  его  жизнь.
Именно реакция человека на ограничения его возможностей открывает  для  него
принципиально новый  тип  ценностей,  которые  относятся  к  разряду  высших
ценностей. Таким образом, даже очевидно скудное существование-существование,
бедное в отношении и созидательных ценностей, и  ценностей  переживания,-все
же оставляет человеку последнюю  и  в  действительности  высшую  возможность
реализации  ценностей.  Ценности  подобного  рода  мы  назовем   "ценностями
отношения". Ибо действительно значимым является отношение человека к судьбе,
выпавшей на его долю. Другими словами, человек, сталкиваясь со своей судьбой
и вынужденный ее принимать, все же имеет возможность реализовывать  ценности
отношения. То, как он принимает тяготы  жизни,  как  несет  свой  крест,  то
мужество, что он проявляет в страданиях, достоинство, которое он выказывает,
будучи приговорен и обречен,-все  это  является  мерой  того,  насколько  он
состоялся как человек.
   Как только список категорий ценностей пополняется  ценностями  отношения,
становится очевидным, что человеческое существование по сути  своей  никогда
не  может  быть  бессмысленным.  Жизнь  человека  полна  смысла  до   самого
конца---до самого  его  последнего  вздоха.  И  пока  сознание  не  покинуло
человека,   он   постоянно   обязан   реализовывать   ценности    и    нести
ответственность. Он в ответе за реализацию ценностей до  последнего  момента
своего существования. И пусть возможностей для этого у него немного-ценности
отношения остаются всегда доступными для него.
   Таким образом, и в нравственной сфере подтверждается  тезис,  который  мы
выдвинули вначале, о том, что быть человеком - это значит быть  сознательным
и ответственным.
   Каждый раз жизнь предоставляет человеку возможность реализовать  ценности
то одной, то другой группы. То она требует от нас  реализации  созидательных
ценностей, то мы ощущаем  необходимость  обратиться  к  категории  ценностей
переживания. В отдельные моменты жизнь призывает нас обогатить  собственными
действиями этот мир, в другое же  время  мы  обогащаем  переживаниями  самих
себя. Для выполнения своего предназначения человек  то  должен  действовать,
то-предаваться очарованию переживаемого. Испытывать радость может быть также
"обязанностью" человека. В этом смысле можно  обвинить  в  пренебрежительном
отношении к своим обязанностям человека,  который,  сидя  в  трамвае,  имеет
возможность созерцать великолепие заката или  вдыхать  благоухание  цветущих
акаций, а вместо этого продолжает, не отрываясь, читать газету.
   Один умирающий, о последних событиях жизни которого  мы  расскажем  ниже,
последовательно и драматично реализовывал все три категории ценностей.  Этот
молодой человек лежал в больнице с диагнозом неоперабельной опухоли спинного
мозга. Ему уже давно пришлось оставить свою профессию, он был парализован  и
не мог работать. Таким  образом,  у  него  совсем  не  осталось  возможности
реализовывать созидательные ценности. Но даже в таком тяжелом состоянии  ему
доступен был мир ценностей  переживания.  Он  проводил  время  в  оживленных
разговорах с другими больными-развлекая, подбадривая, утешая  их.  Он  читал
хорошие книги и в особенности любил слушать по радио хорошую музыку.  Однако
наступил день, когда он уже не смог переносить натиска  звука  в  наушниках,
полностью парализованные руки уже совсем не держали книги. Настал новый этап
его жизни; и если ранее от созидательных ценностей он был вынужден перейти к
реализации  ценностей  переживания,  теперь  он  должен  был  отступить  еще
дальше-ему  оставались  доступными  лишь  ценности  отношения.   Иначе   его
поведение и не охарактеризуешь-ведь теперь он принял на себя роль советчика,
наставника  больных,  находящихся  рядом,  изо  всех  сил   старался   своим
поведением быть для них примером. Он мужественно переносил  свои  страдания.
За сутки до смерти-а  он  предвидел  день  своей  смерти  -  он  узнал,  что
дежурному врачу было назначено сделать ему ночью инъекцию морфия. И  что  же
сделал этот больной? Когда врач после обеда обходил больных, молодой человек
попросил его сделать этот укол вечером- чтобы из-за него доктор не  прерывал
своего ночного отдыха.
   Разве не должны мы  спросить  себя,  имеем  ли  мы  вообще  право  лишать
неизлечимо  больного  возможности  "умереть  своей   смертью",   возможности
наполнить смыслом свое существование до самого  последнего  мгновения,  даже
если  единственно  доступной  больному  остается  лишь  область   реализации
ценностей отношения: единственное, что  в  силах  страдающего,-это  изменить
свое отношение к собственным страданиям, когда они  достигнут  своей  высшей
точки и завершатся? То, как он умирает - коль скоро он действительно умирает
собственной смертью,-является неотъемлемой составляющей его жизни;  это  как
бы подводит итог всей жизни человека, до последнего  мгновения  наполняя  ее
смыслом.  Здесь  мы  затрагиваем  проблему  эвтаназии,  или  "избавления  от
страданий  путем  умерщвления".  Эвтаназия  в  своем  узком,  первоначальном
смысле-как легкая, безболезненная смерть--никогда не  представляла  проблемы
для врачей. Мы принимаем как само собой  разумеющееся,  что  врачи  смягчают
предсмертные муки больных медикаментами. Собственные такт и  чутье  помогают
врачу определить, когда же необходимо прибегнуть к этому, и никому в  голову
не  приходит  это  осуждать.  Однако  умерщвление   лекарственным   способом
применялось-и  неоднократно-  не   только   с   гуманными   намерениями:   в
определенных кругах раздавались голоса в  защиту  подобного  способа,  чтобы
узаконить убийство людей, чья жизнь якобы более не представляет ценности.
   В ответ на подобные предложения мы прежде всего должны ответить,  что  не
врачу определять, имеет ли жизнь какого-либо человека ценность или  же  нет.
Общество возложило на врача единственную обязанность- помогать всегда, когда
он может; уменьшать боль там, где он сочтет нужным; лечить, насколько это  в
его силах, и ухаживать за неизлечимо больным. Если бы больные и  их  близкие
не были убеждены, что  врач  серьезно  и  тщательно  подходит  к  выполнению
возложенных на него обязанностей, они никогда больше не доверились  бы  ему.
Ведь в противном случае у больного не было  бы  уверенности,  кем  для  него
сейчас будет врач-помощником или палачом.
   Это положение является принципиальным и не допускает никаких  исключений.
Оно  относится  к  неизлечимым  психическим  болезням  так  же,  как   и   к
соматическим  заболеваниям.  Более  того,  кто  бы   посмел   сказать,   что
психическое заболевание, которое в настоящее  время  считается  неизлечимым,
всегда будет таковым? Нельзя забывать,  что,  хотя  психиатр  и  может  быть
абсолютно категоричен, ставя диагноз неизлечимого  психического  заболевания
он никогда не может быть уверен в этом настолько,  чтобы  решать,  имеет  ли
больной право на существование или нет. Нам известен случай,  когда  человек
пять лет был прикован к постели (жизнь в нем поддерживалась исключительно за
счет искусственного питания), пока  у  него  не  атрофировались  мышцы  ног.
Человек, далекий от подобных проблем, естественно, спросил бы: не  лучше  ли
было бы помочь несчастному умереть? Однако дело приняло неожиданный  оборот.
Настал день, когда больной попросил разрешить есть нормально,  как  все,  за
столом; он выразил желание встать. Он стал пробовать  ходить,  и  постепенно
его прежде атрофированные мышцы ног восстановились. Через  несколько  недель
его выписали из больницы,  и  вскоре  бывший  пациент  уже  читал  лекции  о
путешествиях, которые он совершил до болезни. Однажды,  когда  ему  довелось
выступать перед небольшой  группой  психиатров,  он  рассказал  им  о  своих
переживаниях во время развития  его  недуга-и  некоторые  из  присутствующих
почувствовали себя очень неловко, так как в свое время недостаточно серьезно
отнеслись к лечению его болезни, никак не  предполагая,  что  несколько  лет
спустя этот живой труп будет в  состоянии  вразумительно  описать  все,  что
случилось с ним.
   Нам  могут  возразить:  психически  нездоровый  человек  не  в  состоянии
позаботиться о своих собственных интересах. Таким образом,  врач  выступает,
так сказать, выразителем его больной воли и  должен  решать,  когда  следует
лишать больного жизни, поскольку вроде бы само собой разумеется,  что,  если
бы сознание больного не было затуманено, он бы сам пожелал быть  избавленным
от дальнейшего ухудшения своего состояния.
   Однако логотерапевт придерживается совершенно иной точки  зрения.  Своими
действиями врач должен помогать больному реализовать свое стремление жить  и
свое право на жизнь. Не врачу лишать больного подобного права. Поучителен  в
этом отношении такой  случай.  У  молодого  врача  развилась  меланосаркома,
причем он сам себе верно поставил диагноз. И напрасно его  коллеги  пытались
убедить его в обратном. Они даже пошли на обман, фальсифицировав  результаты
его анализов. Молодой врач все же проник ночью в лабораторию и сам  повторил
все анализы. Болезнь его развивалась, и друзья стали бояться, как бы  он  не
прибегнул к самоубийству. Но вместо  этого  молодой  врач  начал  все  более
сомневаться в правильности диагноза,  который  первоначально  поставил  себе
сам. Когда начались метастазы в печень, он,  изучая  симптомы  болезни,  уже
ставил себе  диагноз  безобидного  повреждения  печени.  Таким  образом,  он
подсознательно обманывал себя-поскольку  на  последни