х  стадиях  заболевания
желание жить восстает против  надвигающейся  смерти.  Мы  должны  уважать  в
человеке это стремление жить, а не лишать его права на жизнь ради  каких  бы
то ни было убеждений.
   Часто встречается и такой аргумент. Подчеркивается, что люди,  страдающие
неизлечимым  психическим  заболеванием,  особенно  умственно   отсталые   от
рождения, представляют собой ненужный балласт  для  экономики  общества-ведь
они паразитируют на ней, ничего не производя. Что же мы  можем  ответить  на
подобное заявление? В действительности идиот, который хотя бы толкает тачку,
куда более "продуктивен", чем  какой-нибудь  старик  или  старушка,  которые
проводят свои последние дни в безобидном старческом слабоумии и родственники
которых пришли бы в ужас при одной мысли о том, что от  их  старичков  могут
избавиться только из-за того, что они уже больше не могут  приносить  пользы
обществу.  (И  эти  же  милые,  уважающие  старость  люди  могут  предлагать
умерщвлять непригодных для общества инвалидов.) Каждый должен признать,  что
человек, окруженный любящими родственниками, человек, являющийся незаменимым
объектом их любви,-это уже человек, жизнь  которого  не  бессмысленна,  хотя
смысл в данном случае может быть и пассивным. Однако не всякий осознает, что
умственно отсталых детей, как правило, именно  из-за  их  беспомощности  так
бесконечно любят и нежно оберегают родители.
   Мы полагаем, что  спасти  человека  врач  обязан,  даже  если  перед  ним
пациент, который покушался на самоубийство  и  чья  жизнь  теперь  висит  на
волоске. В подобной ситуации врачу предстоит решить вопрос,  не  следует  ли
ему предоставить такого человека судьбе, которую он  сам  для  себя  выбрал,
должен ли он мешать самоубийце осуществить намеченное, раз уж это  намерение
проявилось в действии, и следует ли ему уважать это желание.  Нам  могли  бы
сказать, что врач, который вмешивается в покушение на самоубийство, берет на
себя роль арбитра судьбы, вместо того чтобы позволить судьбе свершиться.  На
это мы отвечаем: если бы судьба действительно готовила человеку смерть,  она
всегда нашла бы способ  сделать  так,  чтобы  помощь  врача  пришла  слишком
поздно. Если же в руки  врача  самоубийца  попадает,  когда  его  еще  можно
спасти, врач должен делать то, к чему обязывает его профессия, и никогда  не
брать на себя роль  судьбы  и  решать,  исходя  из  собственных  философских
убеждений-или вообще произвольно,-оставлять пациенту жизнь или нет.
   В предыдущем обсуждении мы проанализировали проблему самоубийства с точки
зрения внешнего наблюдателя-врача, который может занять какую угодно позицию
в этом  вопросе.  Попытаемся  теперь  взглянуть  на  эту  проблему  изнутри,
попробуем передать, как она видится самому человеку в подавленном состоянии,
проанализируем  его  мотивы  и  посмотрим,  существует  ли  им  какое-нибудь
внутреннее оправдание.
   Нередко  используется  понятие  "рациональный  суи-цид".  Оно   описывает
способность человека, подведя сознательный итог всей  своей  жизни,  принять
решение об отказе  от  дальнейшего  существования.  Поскольку,  как  мы  уже
отмечали, удовольствие отождествляется с  положительным  активом  жизни,  то
этот итог вполне может оказаться отрицательным. Вопрос, однако, в том, может
ли такой итог  оказаться  настолько  отрицательным,  что  продолжение  жизни
представится человеку безнадежно обесцененным?
   В первую очередь  мы  склонны  усомниться:  всякий  ли  человек  способен
оценить свою жизнь  с  достаточной  объективностью?  Это  особенно  верно  в
случае, когда человек приходит к выводу, что его  проблемы  неразрешимы  или
что единственно возможным решением является самоубийство. Каким  бы  сильным
ни было это убеждение, оно все  же  остается  субъективным.  Если  из  всего
множества людей, совершивших  попытку  самоубийства,  считая  свою  ситуацию
безнадежной, хотя бы один окажется неправым, если хотя  бы  в  одном  случае
найдется в конце концов альтернатива самоубийству-тогда придется  заключить,
что ни одна суицидная  попытка  фактически  не  может  быть  оправдана.  Ибо
всякий, кто решился на самоубийство, имеет твердое  субъективное  убеждение,
что для него это единственно оправданный выход.  Но  никто  не  может  знать
заранее, верно ли он оценивает ситуацию и объективен ли он в своих суждениях
или же буквально через час события покажут, что он был не прав - а он,  быть
может, и не доживет до этого часа.
   Теоретически, конечно, можно допустить и оправдать самоубийство, если это
сознательная жертва-и в этом случае его  можно  отнести  к  разряду  истинно
нравственных  действий.  Однако  из  опыта  мы  знаем,  что   побуждения   к
самоубийству даже такого  типа  в  действительности  нередко  происходят  от
чувства обиды или возмущения, злобы или негодования-словом, там, где в конце
концов можно найти выход из, казалось бы, безнадежной ситуации.  Поэтому  мы
возьмем на себя смелость сделать обобщение: ни одно  самоубийство  не  может
быть нравственно оправдано. Не может оно представлять  собой  и  искупление.
Ибо  самоубийство  не  только  лишает  человека  возможности  развиваться  и
приобретать опыт в результате собственных страданий (реализуя таким  образом
ценность отношения), но и лишает возможности искупить страдания, которые  он
сам причинил другим. Таким образом, самоубийством никогда не расплатиться за
прошлое.  Вместо  того  чтобы   покончить   с   прежними   несчастьями   или
несправедливостью, суицидент просто кончает с собственным "Я".
   Теперь давайте обратимся к тем случаям, когда побуждения  к  самоубийству
детерминированы болезненным состоянием  психики.  Вполне  возможно,  строгие
психиатрические исследования установят, что всякое самоубийство  совершается
на психопатологической основе, однако мы не будем здесь углубляться  в  этот
вопрос.  Мы   ограничимся   утверждением,   что   сама   идея   самоубийства
принципиально противоположна представлению о том, что жизнь полна смысла для
каждого человеческого существа при любых обстоятельствах. Мы  полагаем,  что
это может быть усилено объективными доводами и анализом данной проблемы в ее
собственных терминах и понятиях- словом,  методами  логотерапии.  Необходимо
особо  отметить,  что   человеческая   утомленность   жизнью   носит   чисто
эмоциональный характер, а эмоции никогда не были убедительным аргументом.  В
нравственном  смысле  этот  вопрос  мог  бы  означать:  должен  ли   человек
поддаваться такой утомленности и тоске? (В  моральном  плане  само  по  себе
удовольствие от жизни в принципе  не  может  быть  аргументом  в  пользу  ее
продолжения.)
   Там, где не выявляется психопатологического базиса,  где,  следовательно,
отсутствует точка отсчета для  традиционной  психотерапии  (в  узком  смысле
слова), метод логотерапии  становится  буквально  незаменим.  Отличие  этого
метода от традиционной психотерапии убедительно показывает следующий случай.
   Пациент был госпитализирован в психиатрический институт с подозрением  на
суицидные намерения, которые и сам он не отрицал. У него,  однако,  не  было
внешних психиатрических симптомов. Доводы, которые он  представил  директору
института, казались логически безупречными. Он утверждал, что всякий человек
обладает свободой принять решение:  стремиться  продолжать  жизнь  или  нет.
Полный достоинства и убедительности, он протестовал  против  того,  что  его
лишили свободы, в то время как никакого психического расстройства у него  не
было обнаружено. Директор клиники  распорядился  внести  в  историю  болезни
этого пациента диагноз "психически здоров" -  и  выписал  его.  Пациент  уже
собирался покинуть больницу и саму эту  жизнь,  когда  один  из  психиатров,
убежденный в том, что за психическим  здоровьем  может  скрываться  душевное
смятение, вызвал его  на  разговор.  За  удивительно  короткое  время  врачу
удалось объяснить этому пациенту, что человеческая свобода-это  не  "свобода
от", а "свобода для"-свобода для того, чтобы  принимать  ответственность.  В
ходе  их  дальнейшего   разговора   все   псевдологические   основания   для
самоубийства у этого человека рассеялись.
   Конечно, врач  этот  действовал  не  как  обычный  терапевт.  Однако  его
поведение было, безусловно, оправданным-фактически  у  него  не  было  иного
выхода: именно философская дискуссия между врачом и пациентом оказалась  тем
единственным средством, которое помогло привести последнего к принятию жизни
за то короткое время, что врач имел в своем распоряжении.
   В этой беседе был как логотерапевтический  этап-  обсуждение  философских
оснований самоубийства,-так и этап собственно психотерапии:  врач  попытался
разобраться в причинах психологического характера, подтолкнувших пациента  к
самоубийству. Психотерапия помогла выявить  то,  что  одним  из  побуждений,
двигавшим пациентом, было желание отомстить обществу, которое  плохо  с  ним
обошлось. Знаменательно, что, пройдя курс лечения,  этот  же  пациент  решил
показать другим, кто он такой, чего стоит и как полна смысла  его  жизнь.  В
ходе беседы с врачом пациент подчеркнул, что  причиной,  толкнувшей  его  на
самоубийство, являются не финансовые затруднения, что деньги ему не помогут.
Ему не хватает "содержания" жизни, и он "убегает от пустоты".
   Мы уже говорили о свободе принятия ответственности. Но свобода  эта  сама
утверждает чувство ответственности. Даже в самой радикальной  форме  бегства
от ответственности-в бегстве от самой жизни путем самоубийства - человек  не
может убежать от собственного чувства ответственности. Поскольку он свободно
принимает решение о самоубийстве и претворяет его в  жизнь  (в  том  случае,
конечно, если он психически здоров), он не  может  уйти  от  того,  от  чего
бежит: его не отпускает чувство ответственности. Не найти ему также и  того,
чего он ищет, а именно  решения  проблемы.  Ибо  мы  должны  снова  и  снова
подчеркнуть, что самоубийство в принципе не способно решить никаких проблем.
Мы  должны  показать  пациенту,  что  он  похож  на   шахматиста,   который,
столкнувшись с очень трудной шахматной задачей, просто  смахивает  фигуры  с
доски. Но ведь  таким  способом  задачи  не  решить.  Равно  как  не  решить
жизненных проблем разрушением этой жизни. Как,  сбрасывая  фигуры  с  доски,
шахматист нарушает правила игры,  так  нарушает  правила  жизни  и  человек,
покушающийся на самоубийство. Правилами жизненной игры не  предусматривается
победа любой ценой, однако эти правила требуют от нас неустанной борьбы.
   Мы хотим  научить  наших  пациентов  тому,  что  Альберт  Швейцер  назвал
благоговением перед жизнью. Но  убедить  наших  больных  в  том,  что  жизнь
обладает какой-либо безусловной ценностью, можно лишь в том случае. если нам
удастся помочь им наполнить жизнь каким-либо смыслом, определить цель своего
существования, другими словами, поставить перед собой определенную жизненную
задачу. "Если у человека есть основание для жизни, он вынесет почти любые ее
условия",-говорит Ницше. Огромную психотерапевтическую и  психогигиеническую
ценность имеет убежденность человека в том, что ему есть ради чего жить.  Мы
возьмем на себя  смелость  сказать,  что  ничто  так  не  помогает  человеку
преодолевать объективные трудности и переносить  субъективные  неприятности,
как сознание того, что перед ним стоит жизненно важная задача. Особенно ярко
это проявляется в том  случае,  когда  человеку  эта  задача  кажется  будто
специально предназначенной для него  лично,  когда  она  представляет  собой
нечто  вроде  "миссии".  Такая  задача  помогает   человеку   ощутить   свою
незаменимость, жизнь его приобретает ценность уже  потому  только,  что  она
неповторима. Вышеприведенная цитата из Ницше означает  в  данном  контексте,
что "условия" жизни - то есть присущие ей трудности  и  невзгоды-отходят  на
задний план тогда и в той мере, когда  и  в  какой  мере  на  передний  план
выступают "основания" к жизни. Но не только это. Если рассматривать жизнь  с
точки зрения присущих ей жизненных задач, нельзя не прийти к заключению, что
жизнь  всегда  тем  более  осмысленна,  чем  труднее  она  дается.   Хорошей
естественной аналогией здесь может  служить  позиция  спортсмена:  настоящий
атлет ставит перед собой такую  задачу,  которая  позволит  ему  максимально
утвердить себя в случае победы. Возьмем, к примеру, бег с препятствиями  или
устоявшуюся традицию назначать фору в беге или прыжках. Почему бы и  нам  не
использовать  трудности  повседневной  жизни  для  того,   чтобы   проверить
собственный характер или развивать в себе силу и мужество?
   Наша цель  должна  заключаться  в  том,  чтобы  помочь  пациенту  освоить
максимально доступную ему активную жизненную  позицию,  перевести  его,  так
сказать, из "страдающего" состояния  в  "активно-действенное".  Имея  это  в
виду, мы не можем  ограничиваться  лишь  движением  к  тому,  чтобы  человек
осознал свое существование как постоянное усилие, направленное на реализацию
ценностей.
   Мы должны объяснить ему также, что жизненная задача, за которую он  несет
ответственность, всегда  специфична.  И  специфичность  эта  двоякого  рода:
во-первых, задачи различны для разных людей-и это зависит от  своеобразия  и
неповторимости каждого человека. Во-вторых, даже личная задача изменяется  с
каждым днем и часом,  в  зависимости  от  специфичности  каждой  сложившейся
ситуации, Нам нужно только напоминать самим себе о  тех  ценностях,  которые
Шелер назвал "ситуативными" - в отличие от "вечных", непреходящих ценностей,
имеющих смысл всегда и для каждого. В каком-то смысле  ситуативные  ценности
всегда "где-то за сценой" в ожидании своего часа, и человек имеет, по  сути,
единственную возможность реализовать их. Если эта возможность  упущена,  она
теряется безвозвратно; ситуативная ценность так и остается  нереализованной.
Для человека эта ценность потеряна навсегда.
   Таким образом,  мы  видим,  что  в  значительной  мере  именно  благодаря
своеобразию и неповторимости человеческое существование  приобретает  смысл.
Современной философии экзистенциализма  принадлежит  заслуга  в  утверждении
того, что  существование  человека  по  своей  сути  является  конкретным  и
субъективным.  Экзистенциалисты  способствовали   тому,   что   нравственная
ответственность вновь стала  предметом  обсуждения.  Не  случайно  философия
экзистенциализма получила название  философии  "призыва".  Ведь  представляя
жизнь  человека  как  нечто  своеобразное  и  неповторимое,  она  имплицитно
призывает людей в своей собственной жизни реализовывать эти  неповторимые  и
уникальные возможности.
   Цель экзистенциального анализа и логотерапии состоит в том, чтобы  помочь
человеку достичь максимальной сосредоточенности на жизненной задаче, стоящей
перед ним. Затем мы должны показать ему, что жизнь  каждого  человека  имеет
свою, неповторимую цель, к достижению которой ведет лишь один  путь.  Следуя
по этому пути, человек подобен летчику, которого  в  ночном  тумане  "ведут"
радиомаяки в аэропорт, где ему предстоит вслепую посадить  самолет.  Способ,
которым в данном случае пользуются, хорошо известен: находящаяся в аэропорту
радиостанция посылает в направлении приближающегося самолета  два  различных
сигнала Морзе, причем каждый  из  сигналов  покрывает  какой-то  сектор.  На
границе  этих  секторов--а  граница  и  представляет  собой  запланированный
правильный курс-пилот слышит стабильный сигнал.  Цели  пилот  может  достичь
единственно курсом, обозначенным этими сигналами Морзе. Как и у  летчика,  у
каждого из нас есть свой, неповторимый жизненный  курс,  следуя  которым  мы
можем реализовать свои личные, только нам данные возможности.
   Если же пациент заявляет, что ему неведом смысл  его  жизни,  что  он  не
знает никаких  уникальных  возможностей  своего  существования,  то  мы  так
сформулируем для него первоочередную задачу: он должен сам  определить  свою
собственную  цель,   постараться   понять   неповторимость   и   своеобразие
собственной   жизни.   Что   же   касается   внутренних   резервов   каждого
человека-другими словами, как человеку разобраться, каким он должен  быть  в
отличие от того, какой он есть,-лучше всего на  этот  вопрос  ответил  Г„те:
"Как нам познать себя? Размышляя- никогда, но действуя. Старайтесь исполнять
свой долг, и вскоре вы узнаете, что же есть вы.  А  что  же  тогда  является
вашим долгом? Требования каждого дня".
   И  все  же  найдутся  люди,  признающие  уникальность   жизни,   желающие
реализовать ее конкретные, неповторимые ситуативные  ценности,  которые  все
равно рассматривают свое положение как "безнадежное". Нам надо прежде  всего
спросить себя: что значит "безнадежное"? В конце концов,  человеку  не  дано
предсказывать будущее, он не может этого сделать хотя бы потому, что  знание
будущего тут же оказало бы влияние на его настоящее положение. И это влияние
было бы разным, в зависимости от характера человека, от того,  насколько  он
внушаем, покорен или независим. Таким образом, в любом случае человек строил
бы  свое  будущее  по-разному,  так  что  первоначальное   предсказание   не
подтвердилось бы.
   Поскольку человеку не  дано  предвидеть  будущее,  он  никогда  не  может
безошибочно определить, будут ли у него в будущем возможности для реализации
ценностей. Один чернокожий заключенный, приговоренный к пожизненной каторге,
был отправлен на корабле из Марселя на остров Дьявола. Когда пароход вышел в
открытое море, на  нем  неожиданно  вспыхнул  пожар.  С  заключенного  сняли
наручники,  и  он-благодаря  своей  необычайной  силе-сумел  спасти   многих
пассажиров корабля. Позднее за этот героический поступок его  амнистировали.
Если бы на набережной Марселя этого человека  спросили,  видит  ли  он  хоть
какой-нибудь смысл  в  своей  оставшейся  жизни,  он  бы  наверняка  ответил
отрицательно. Никто не может знать, что готовит ему жизнь, какие  падения  и
взлеты ожидают его.
   Никто не вправе упорствовать в недооценке своих  собственных  достоинств.
Как бы ни был  человек  неудовлетворен  собой,  как  бы  он  себя  ни  мучил
размышлениями о собственных неудачах и как бы строго он себя ни  судил,  сам
факт, что он поступает так, уже доказывает, что он не такое жалкое создание,
каким представляется себе. Подобно тому как, исследуя  относительность  всех
знаний и ценностей, мы приближаемся к объективности этих знаний и ценностей,
нравственное самоосуждение приближает человека к его идеалу. Таким  образом,
тот, кто способен судить себя строго, уже соприкоснулся с миром ценностей  и
начинает  приобщаться  к  нему.  С  того  момента,  как  он  смог  применить
представления о человеческом идеале к самому себе, он уже навсегда перестает
быть  обесцененным  ничтожеством.  Ибо  этим  самым  он   достигает   уровня
нравственных   ценностей,   которые   спасают   его    от    бессмысленности
существования. "Когда б в глазах твоих  не  было  б  ничего  от  солнца,  то
никогда б его тебе не видеть..."
   То же самое справедливо по отношению к тем  мрачным  обобщениям,  которые
нередко  вызываются  нравственным  отчаянием  и  заставляют   усомниться   в
человеческой нравственности вообще. Такой способ мышления предполагает,  что
человек сам по себе в корне порочен. Однако нельзя, чтобы эта мировая скорбь
парализовала нравственные действия человека. Кто-то  может  возразить,  что,
мол, все люди, в конце концов,  не  более  чем  эгоисты  и  что  случающиеся
альтруистические действия на самом деле тоже эгоистичны, поскольку тот,  кто
кажется альтруистом, просто пытается освободиться от  неловкости,  вызванной
чувством  симпатии.  Наш  ответ  на  это  будет  таким:  в  первую  очередь,
избавление от боли сопереживания-это не цель, а  результат;  во-вторых,  сам
факт,   что   человек   сочувствует,   испытывает   симпатию,   предполагает
нравственность в форме истинного альтруизма. Более того, то