тате
глубокого душевного потрясения. И так же, как озабоченность  подростка  этим
вопросом никак не  является  болезненным  симптомом,  душевные  страдания  и
кризисы взрослого, уже сложившегося человека, бьющегося в поисках содержания
собственной жизни, не  имеют  ничего  общего  с  патологией.  Логотерапия  и
экзистенциальный анализ пытаются бороться главным образом с  теми  душевными
расстройствами, которые  не  относятся  к  разряду  болезней  в  клиническом
смысле, поскольку основное предназначение  нашей  "психотерапии  в  духовном
смысле" - справляться  с  теми  страданиями,  которые  вызваны  философскими
проблемами, поставленными перед человеком жизнью. Однако  даже  при  наличии
клинических симптомов некоторых нарушений логотерапия может помочь больному,
поскольку она способна  дать  ему  ту  прочную  душевную  опору,  в  которой
нормальный человек не так и нуждается, но которая крайне необходима человеку
душевно незащищенному-чтобы компенсировать эту  незащищенность.  Ни  в  коем
случае духовные проблемы человека нельзя описывать как "симптомы".  В  любом
случае они являются "достоинством" (пользуясь  противопоставлением  Освальда
Шварца), выражающим уровень осмысленности, достигнутый пациентом, или тот ее
уровень, которого он с нашей помощью должен достичь. Особенно это  относится
к тем, кто утратил душевное равновесие не в  силу  внутренних  причин  (типа
невроза), а под воздействием чисто внешних факторов. Среди таких людей стоит
выделить тех, кто, скажем, потерял любимого человека, которому посвятил  всю
свою жизнь, и теперь мучается вопросом о том, имеет ли смысл его собственная
дальнейшая  жизнь.  Человек,   чья   вера   в   осмысленность   собственного
существования  подорвана  таким  кризисом,  вызывает  особую   жалость.   Он
утрачивает тот  духовный  стержень,  который  может  быть  возрожден  только
безгранично  жизнеутверждающим  мировоззрением.  Не  имея   такого   стержня
(который  не  обязательно   должен   быть   ясно   осознан   и   определенно
сформулирован, чтобы выполнять  свою  функцию),  человек  оказывается  не  в
состоянии в трудные периоды жизни Собрать  свой  силы,  чтобы  противостоять
ударам судьбы.
   Насколько решающей является жизнеутверждающая установка и  насколько  она
органична  биологической  природе  человека,  можно  показать  на  следующем
примере.
   Широкомасштабное статистическое исследование  долго-жительства  показало,
что все долгожители придерживались спокойной и  уверенной  жизнеутверждающей
позиции. Философская позиция  человека  не  может  не  проявиться  рано  или
поздно.  Например,  меланхоликам,  хоть   они   и   пытаются   скрыть   свое
принципиальное  отрицание  жизни,  это  никогда  полностью  не  удается.  Их
затаенную   тоску   легко   обнаружить,   располагая   правильным    методом
психиатрического исследования. Если мы подозреваем,  что  меланхолик  только
притворяется, что он свободен  от  побуждения  совершить  самоубийство,  это
совсем не трудно проверить, например, с помощью следующей процедуры.
   Сначала мы спрашиваем пациента, думает ли он о самоубийстве и  вынашивает
ли он все еще желание покончить с жизнью, которое он выражал в  прошлом.  Он
всегда ответит на этот вопрос отрицательно-и отрицание это будет  тем  более
упорным, чем больше он притворяется. Затем мы задаем ему  вопрос,  ответ  на
который позволяет судить, действительно ли он избавляется от своей депрессии
или только старается скрыть ее. Мы спрашиваем (как бы жестоко  ни  прозвучал
этот вопрос), почему он не думает (или уже больше не думает) о самоубийстве.
Меланхолик, который в действительности  не  имеет  суицидных  намерений  или
который преодолел их, ответит без колебаний, что он должен  думать  о  своей
семье или о работе, или  что-то  в  этом  роде.  Однако  тот,  кто  пытается
обмануть врача, тут же смутится. Он  растеряется,  не  находя  аргументов  в
поддержку своего "фальшивого" утверждения жизни. Как правило, такой  пациент
попытается сменить тему разговора  и  выразит  свое  неприкрытое  требование
выпустить его  из  лечебницы.  Люди  психологически  неспособны  придумывать
ложные доводы в пользу жизни вообще и в пользу продолжения собственной жизни
в частности, когда мысли о самоубийстве овладевают ими все больше и  больше.
Если бы такие доводы действительно имелись, они были бы всегда наготове и  в
этом случае пациентами уже не управляли бы побуждения к самоубийству.
   К вопросу о смысле жизни можно подойти по-разному. Прежде всего оставим в
стороне проблему смысла и замысла мира в целом, так же  как  и  переживаемую
нами растерянность перед судьбой,  наше  сопротивление  испытаниям,  которые
выпадают на  нашу  долю,  поскольку  положительные  ответы  на  эти  вопросы
относятся к области религии. Для  человека  религиозного,  который  верит  в
Провидение, подобного вопроса может не  существовать  вовсе.  Для  остальной
части человечества в первую очередь необходимо  сформулировать  этот  вопрос
подходящим  образом.  Прежде  всего  мы  должны  определить,  допустимо   ли
задаваться вопросом о смысле целого, имеет ли смысл сам этот вопрос.
   Действительно, мы должны  ограничить  себя  более  конкретным  и  частным
вопросом. Мы не можем начать выяснять "замысел"  вселенной.  Замысел  всегда
трансцендентен - в той мере, в какой он всегда является внешним по отношению
ко всему, что этим замыслом "обладает". Таким образом, мы  в  лучшем  случае
можем постичь смысл вселенной в форме сверхсмысла,  подразумевая  под  этим,
что смысл целого остается непонятным и лежит за пределами постижимого. Такое
понятие смысла схоже с кантианским постулатом причинности-наш разум  требует
ее существования, хотя и не способен ее постичь.
   В свое время Паскаль заметил, что ветвь никогда не может  постичь  смысла
всего дерева. Современная  биология  показала,  что  всякое  живое  существо
замкнуто в своем специфическом окружении и практически не способно вырваться
за его пределы. И хотя человек занимает исключительное  положение,  хотя  он
может быть необычайно восприимчив к миру и  весь  мир  может  выступать  его
окружением, все же кто может поручиться, что  за  пределами  этого  мира  не
существует какого-нибудь сверхмира?  Возможно,  подобно  животному,  которое
едва ли способно выбраться из своей ниши, для того чтобы понять  высший  мир
человека, сам человек едва ли  способен  постичь  сверхмир,  хотя  он  может
приблизиться к нему, например, в религии или в отдельные  моменты  озарения.
Домашнему животному неведомы цели, ради которых человек его  приручает.  Так
откуда же  и  человеку  знать,  какова  "конечная"  цель  его  жизни,  каков
"сверхсмысл" вселенной? Мы не можем согласиться с утверждением Н. Гартмана о
том,   что   свобода   и    ответственность    человека    противопоставлены
целесообразности, которая скрыта от него, но от которой он зависит.  Гартман
сам признает, что свобода человека-это "свобода, несмотря  на  зависимость",
поскольку свобода разума человека  поднимается  над  законами,  управляющими
природой, и действует на своем  собственном,  более  высоком  уровне  бытия,
который автономен, несмотря на его зависимость от нижних  уровней  бытия.  С
нашей точки зрения, аналогичные взаимоотношения между областью  человеческой
свободы и областью, высшей по отношению к человеку,  вполне  допустимы,  так
что человек обладает свободой воли,  несмотря  на  участь,  уготованную  ему
Провидением,- точно так же, как домашнее животное живет своими  инстинктами,
даже когда служит человеку. Ведь и человек использует сами эти инстинкты для
своих собственных целей.
   Таким образом, мы рассматриваем отношение человеческого мира к  сверхмиру
как  аналогичное  отношению  "окружающей  среды"   животного   (Экскюль)   к
"окружающей среде" человека. Шлейх очень убедительно и красиво  выразил  эти
взаимоотношения словами: "Бог сел за  орган  возможностей  и  сотворил  мир.
Бедные создания, коими являемся мы, люди, могут лишь слышать глас человечий.
Если он так прекрасен, можно себе представить великолепие Самого!"
   Очевидно, что вера в сверхсмысл-как в метафизической концепции, так  и  в
религиозном  смысле   Провидения-имеет   огромное   психотерапевтическое   и
психогигиеническое значение. Подобно истинной вере, основанной на внутренней
силе, такая вера делает человека гораздо  более  жизнеспособным.  Для  такой
веры  в  конечном  счете  нет  ничего  бессмысленного.  Ничто  не  возникает
"напрасно", "ни одно действие не остается  необъясненным"  (по  Вильдгансу).
Получается, что в мире проявляется нечто подобное закону сохранения духовной
энергии. Ни одна великая мысль не может пропасть, даже если  она  так  и  не
дошла до людей, даже если  она  была  "унесена  в  могилу".  Согласно  этому
закону, ни одна драма или трагедия  внутренней  жизни  человека  никогда  не
проходила впустую, даже если они разыгрывались  втайне,  не  отмеченные,  не
прославленные ни  одним  романистом.  "Роман",  прожитый  каждым  индивидом,
остается несравнимо более грандиозным произведением, чем любое из  когдалибо
написанных на бумаге. Каждый из нас так или иначе осознает,  что  содержание
его жизни где-то сохраняется и оберегается. Таким образом, время,  сменяющие
друг друга  годы  не  могут  повлиять  на  смысл  и  ценность  нашей  жизни.
Прошедшее-это тоже вид бытия, и, быть может, самый надежный.  С  этой  точки
зрения все продуктивные действия в жизни человека могут  представлять  собой
"спасение" возможностей путем их реализации.  Хотя  эти  возможности  уже  в
прошлом, они хранятся там навсегда в безопасности, и время не властно  более
над ними*.
   Выше мы уже рассматривали вопрос  о  смысле  применительно  ко  всеобщему
смыслу вселенной. Теперь мы рассмотрим  ряд  случаев,  когда  пациенты  ищут
ответа на вопрос о смысле собственной, частной жизни. Для  многих  пациентов
характерна искаженная постановка этого вопроса, которая  неизбежно  приводит
их  к  этическому  нигилизму.  Больной,  как  правило,  будет  категорически
утверждать, что смысл жизни  состоит  в  удовольствии.  Защищая  свою  точку
зрения, он выдвинет как неоспоримое открытие,  что  всей  жизнедеятельностью
человека управляет  стремление  к  счастью,  что  все  психические  процессы
детерминированы  исключительно  принципом  удовольствия.   Представления   о
доминирующей роли принципа удовольствия во всей душевной  жизни  составляют,
как известно, один из основных  догматов  психоанализа;  принцип  реальности
фактически не противопоставляется принципу удовольствия, а является лишь его
расширением и служит его целям.
   Так  вот,  с  нашей   точки   зрения,   принцип   удовольствия   является
искусственной психологической конструкцией. Удовольствие - это не цель наших
стремлений, а следствие их удовлетворения. В  свое  время  это  отмечал  еще
Кант. Также и Шелер, обсуждая гедонистическую этику  (эвдемонизм),  заметил,
что удовольствие не вырисовывается перед нами в качестве цели  нравственного
действия;  скорее  напротив-нравственное  действие  влечет  удовольствие  за
собой. Теория, основанная на принципе удовольствия, упускает из виду  важное
качество всей  психической  деятельности-интенциональность.  И  вообще  люди
желают не удовольствия как такового,  они  просто  хотят  того,  что  хотят.
Человеческому желанию может  соответствовать  любое  множество  целей-самого
различного вида,-тогда как удовольствие всегда выступает в одной  и  той  же
форме, независимо от того, каким способом  оно  доставлено-нравственным  или
безнравственным. Отсюда очевидно, что принятие принципа удовольствия привело
бы-в этическом плане-к выравниванию всех потенциальных человеческих целей. И
стало бы невозможным отличить одно действие от другого,  поскольку  все  они
преследовали бы одну и ту же цель. При таком подходе можно было бы  сказать,
что некая сумма денег, потраченная на  собственное  пропитание,  или  та  же
сумма, розданная в виде милостыни, послужила одной и той же цели:  в  каждом
из  этих  случаев  человек  потратил  деньги,  чтобы  избавиться  от   своих
неприятных чувств.
   Стоит определить поведение таким образом-и вы обесцените в человеке любой
его  истинно  нравственный  порыв.  В  действительности   чувство   симпатии
нравственно уже само по себе, даже до того, как оно воплотится  в  действие,
имеющее якобы лишь негативный смысл- ликвидацию неудовольствия. Одна и та же
ситуация может вызвать сочувствие у одного и возбудить злорадство садиста  у
другого, кто радуется чужому несчастью и переживает таким образом выраженное
удовольствие. Если было бы справедливо,  например,  что  мы  читаем  хорошую
книгу только ради удовольствия, которое мы испытываем во время чтения, мы  с
таким  же  успехом  могли  бы  потратить  деньги  на  хорошее  пирожное.   В
действительности  наша  жизнь  почти  не  имеет  дела  с  удовольствием  или
неудовольствием. Для зрителя в театре не так важно, что  он  смотрит-комедию
или трагедию; что привлекает его- так это содержание и собственная, истинная
ценность пьесы.  Конечно,  никто  не  будет  утверждать,  что  отрицательные
эмоциональные  переживания,  которые   овладевают   зрителями,   увлеченными
трагическими событиями на сцене, составляют  действительную  цель  посещения
ими  театра.  В  этом  случае  всех  театралов   можно   было   бы   считать
замаскированными мазохистами.
   Однако несостоятельность утверждения о  том,  что  удовольствие  является
конечной  целью  всех  (а  не  только  некоторых   отдельных)   устремлений,
убедительно подтверждается и логическим анализом "от противного". Если  было
бы верно, к примеру, что Наполеон проводил свои военные кампании только  для
того, чтобы испытать удовольствие от победы (подобные чувства простой солдат
мог бы испытать, набив брюхо, напившись допьяна  или  предавшись  разврату),
тогда должно  быть  справедливо  и  обратное:  "конечной  целью"  последних,
гибельных для Наполеона сражений, "предельным замыслом" его поражений  могли
быть только отрицательные переживания, сопровождающие эти поражения,-так  же
как чувство удовольствия вызывалось победами.
   Если весь  смысл  жизни  свести  к  удовольствию,  в  конечном  итоге  мы
неизбежно  придем  к  тому,  что  жизнь  покажется  нам   лишенной   смысла.
Удовольствие никак не может придать жизни смысл. Ибо что такое удовольствие?
Состояние. Материалист-а гедонизм обычно связывается с  материализмом-сказал
бы даже, что удовольствие есть не что иное, как состояние  клеток  мозга.  И
разве стоит жить, чувствовать, страдать и вершить дела ради того лишь, чтобы
вызвать такое состояние? Предположим, что человека, приговоренного к смерти,
просят за несколько часов до казни выбрать меню для своей последней трапезы.
Вероятнее всего, он ответит: имеет ли смысл перед лицом смерти ублажать себя
вкусовыми  ощущениями?  Коль  скоро  организм  превратится  в   труп   через
каких-нибудь два часа, не все ли равно, будет он  иметь  или  нет  еще  одну
возможность  пережить  то  состояние  мозговых  клеток,  которое  называется
удовольствием? Так и вся жизнь постоянно сталкивается  со  смертью,  которая
неизбежно перечеркивает этот элемент удовольствия. Любому  несчастному,  для
которого  вся  жизнь  сводится  к  погоне  за  удовольствием,  пришлось   бы
усомниться в  каждом  моменте  такой  жизни,  будь  он  хоть  сколько-нибудь
последователен. Он оказался бы в том же состоянии духа, что и один  из  моих
пациентов,  госпитализированный  после  суицидной  попытки.   Этот   больной
описывал мне пережитое им следующим образом.  Чтобы  осуществить  свой  план
самоубийства, ему нужно было попасть  на  окраину  города.  Трамваи  уже  не
ходили, и поэтому он решил  взять  такси.  "Затем  я  передумал,-рассказывал
он,-с чего это я должен тратиться на такси? И тут же я не смог удержаться от
улыбки над собственным  желанием  сэкономить  несколько  марок  перед  самой
смертью".
   Сама жизнь приучает большинство из нас к тому, что "мы на этом  свете  не
для того, чтобы наслаждаться". Для тех же, кто еще не  выучил  этого  урока,
будут поучительны данные одного русского психолога-экспериментатора, который
показал, что в среднем нормальный человек  ежедневно  переживает  несравнимо
больше   отрицательных   эмоций    (неудовольствия),    чем    положительных
(удовольствия).  Простой  пример  убеждает,   насколько   неудовлетворителен
принцип удовольствия-как в теории,  так  и  на  практике.  Если  мы  спросим
человека, почему он не делает того, что, по нашему мнению, стоило бы делать,
а он отказывается просто потому, что ему не хочется этого  делать,  так  как
это не  доставит  ему  удовольствия,  то  такой  ответ  нам  покажется  явно
неудовлетворительным. Очевидно, что подобный ответ недостаточен из-за  того,
что мы никогда не рассматриваем удовольствие или неудовольствие  в  качестве
аргумента за или против того или иного действия.
   Принцип удовольствия не смог бы составить  приемлемой  моральной  максимы
даже в том виде, в котором его утверждал Фрейд в своей работе "По ту сторону
принципа  удовольствия",  а  именно  как  производной  от  общей   тенденции
органической жизни возвращаться  к  состоянию  покоя  мира  неорганического.
Фрейд  полагал,  что  может  доказать  сходство  всех  видов  стремлений   к
удовольствию и того, что он называл  истинктом  смерти.  По  нашему  мнению,
вполне возможно, что  все  эти  первичные  психологические  и  биологические
тенденции могли бы быть сведены к еще более универсальному принципу редукции
напряжения, согласно которому любой фрагмент  бытия  развивается  в  сторону
снижения заключенного в  нем  напряжения.  Аналогичный  закон  признается  в
физике, в теории энтропии, описывающей движение мира к финальному  состоянию
полной  неопределенности.  Нирвану,  например,   можно   было   бы   считать
психологическим коррелятом энтропии; редукцию всей психической напряженности
путем освобождения от отрицательных переживаний в таком случае можно было бы
рассматривать как  микрокосмический  эквивалент  макрокосмической  энтропии.
Другими словами, нирвану можно определить как "энтропию,  видимую  изнутри".
Однако принцип редукции напряжения сам  по  себе  противоречил  бы  принципу
идентичности,  согласно  которому  все  сущее   стремится   сохранить   свою
неповторимость,  индивидуальность,  отличимость  от  всего   другого.   Само
существование  такого  противопоставления  наводит  на  мысль,   что   столь
универсальные принципы и столь всеобщие законы в нравственном смысле заведут
нас в туник, поскольку эти явления практически не оказывают влияния  на  наш
субъективный мир и моральное поведение.  Что  заставляет  нас  отождествлять
себя с этими принципами и тенденциями?  В  какой  мере  наша  нравственность
должна принимать эти принципы, даже  если  мы  обнаружим  их  в  собственной
душевной жизни? С равной вероятностью мы могли бы занять  такую  позицию,  в
которой наша нравственная задача будет заключаться в  противостоянии  власти
подобных сил.
   По  сути,  наше  образование,  в  значительной  степени   основанное   на
материализме, сформировало в  нас  преувеличенное  почтение  к  открытиям  и
законам так называемых точных наук. Мы безоговорочно принимаем картину мира,
построенную в физике. Но насколько, к примеру,  реальна  для  нас  энтропия,
которой пугают нас физики,- насколько реальна эта всеобщая обреченность, эта
вселенская катастрофа, предсказанная физикой и  в  свете  которой  все  наши
усилия и усилия наших потомков оказываются сведенными  к  нулю?  Неужели  из
нашего внутреннего опыта, из нашей повседневной  жизни,  далекой  от  всяких
теорий, мы не знаем, что естественное очарование,  которое  вызывают  в  нас
великолепные краски заката, в каком-то смысле более  реально,  чем,  скажем,
астрономические расчеты того  момента  времени,  когда  Земля  столкнется  с
Солнцем? Может ли быть что-либо дано  нам  более