на которой они прибыли в большую беду. Поезд тем  временем  начинает
двигаться, явно въезжая на большую станцию. Внезапно в толпе людей, замерших
в  вагонах  в  тревожном  ожидании,  раздается  крик:  "Смотрите,   табличка
"Освенцим"!" Наверняка каждый в этот момент  почувствовал,  как  бьется  его
сердце. Поезд медленно продолжает катиться, словно нехотя, как  будто  хочет
постепенно и осторожно поставить злополучный человеческий груз,  который  он
везет, перед фактом: Освенцим!
   Теперь видно уже больше: в  поднимающихся  утренних  сумерках  направо  и
налево  от  железнодорожных  путей  на  километры  тянутся  лагеря  огромных
размеров. Бесконечные, в несколько рядов, ограждения из  колючей  проволоки,
сторожевые вышки, прожекторы и  длинные  колонны  оборванных,  завернутых  в
лохмотья человеческих фигур, серых  на  фоне  серого  рассвета,  медленно  и
устало бредущих по прямым и пустынным улицам лагеря-никто не знает куда. Тут
и там слышатся отдельные повелительные свистки надсмотрщиков-никто не  знает
для чего. Наконец мы въехали на станцию. Ничто не шевелится.  И  вот-  слова
команды, произнесенные тем своеобразным грубым пронзительным криком, который
отныне нам придется  постоянно  слышать  во  всех  лагерях.  Он  звучит  как
последний вопль человека, которого убивают, и вместе  с  тем  иначе:  сипло,
хрипло, как из горла человека, который все время так  кричит,  которого  все
время убивают...
   Двери вагона рывком распахиваются, и в  него  врывается  небольшая  свора
заключенных  в  обычной  полосатой  одежде,   наголо   остриженных,   однако
выглядевших явно сытыми. Они говорят на всех возможных  европейских  языках,
но с неизменной напускной жизнерадостностью, которая в этот момент и в  этой
ситуации выглядит гротескно. Они выглядят неплохо,  эти  люди,  они  явно  в
хорошем расположении  духа  и  даже  смеются.  Психиатрии  известна  картина
болезни так называемой иллюзии помилования: приговоренный к смерти  начинает
в последний момент, непосредственно перед  казнью,  верить  в  то,  что  его
помилуют. Так и мы цеплялись за надежду и тоже верили до последнего момента,
что все не будет, просто не может быть так  ужасно.  Посмотрите  на  толстые
щеки и румяные лица этих заключенных! Тогда мы еще не знали  ничего  о  том,
что существует "элита"-группа заключенных, предназначенных для  того,  чтобы
встречать  составы  с  тысячами  людей,  ежедневно  прибывающие  на   вокзал
Освенцим, то есть забирать их багаж вместе с хранящимися или  спрятанными  в
нем  ценностями:  ставшими   драгоценными   предметами   обихода   и   тайно
провезенными драгоценностями. Все мы из  нашего  транспорта  в  большей  или
меньшей  степени  находились  во  власти  упомянутой  иллюзии   помилования,
говорившей нам, что все еще может хорошо кончиться. Ведь  мы  не  могли  еще
понять смысл того, что сейчас происходит; этому смыслу  суждено  было  стать
для нас ясным только к вечеру. Нам приказали оставить  все  вещи  в  вагоне,
выйти и разделиться на две колонны-мужчин и женщин,-чтобы затем пройти  мимо
старшего офицера СС. И вот я вижу, как моя колонна человек за человеком идет
мимо офицера СС. Вот он передо  мной:  высокий,  стройный,  молодцеватый,  в
безупречной и сверкающей до блеска униформе- элегантный, выхоленный человек,
бесконечно далекий от нас-жалких созданий,  коими  мы  выглядим-одичавшие  и
после  бессонной  ночи.  Он  стоит  в  непринужденной  позе,  правый  локоть
опирается на левую руку, правая рука приподнята, и указательный палец делает
едва заметные указующие движения-то налево,  то  направо,  но  гораздо  чаще
налево. Никто из нас не мог  ни  в  малейшей  степени  представить  себе  то
значение, которое имели  эти  легкие  движения  человеческого  указательного
пальца-то налево, то направо, но гораздо чаще налево.  Теперь  моя  очередь.
Эсэсовец оценивающе смотрит на меня, похоже, что удивляется или сомневается,
и кладет мне обе руки на плечи. Я стараюсь выглядеть молодцевато, стою ровно
и прямо. Он медленно поворачивает мои плечи, разворачивая меня  вправо,-и  я
попадаю  направо.  Вечером  мы  узнали  значение  этой   игры   указательным
пальцем-это была первая селекция! Первое решение:  быть  или  не  быть.  Для
огромного большинства из нашего транспорта,  около  90  процентов,  это  был
смертный приговор [6].
   Действительно,  "число  заключенных,  принятых  в  лагерь  (то  есть   не
умерщвленных сразу после прибытия)  из  составов  с  евреями,  составляло  в
среднем  около  10  процентов  от  числа  людей,  привезенных  в   Освенцим"
(Центральная комиссия  по  расследованию  преступлений  Германии  в  Польше.
Варшава, 1946 [5]).
   Нам, меньшинству из тогдашнего транспорта,  это  стало  известно  вечером
того же дня. Я спрашиваю товарищей, которые находятся в лагере дольше,  куда
мог попасть мой коллега  и  друг  П.  "Его  отправили  на  другую  сторону?"
"Да",-отвечаю я. "Тогда  ты  увидишь  его  там",-говорят  мне.  "Где?"  Рука
показывает на расположенную в нескольких стах метрах  трубу,  из  которой  в
далекое серое польское небо взвиваются жуткие  остроконечные  языки  пламени
многометровой высоты, чтобы раствориться в темном облаке дыма. Что это  там?
"Там,  в  небе,  твой  друг",-грубо  отвечают   мне.   Это   говорится   как
предупреждение. Никто  еще  не  может  как  следует  поверить,  что  человек
действительно лишается буквально всего. Тогда я пытаюсь довериться одному из
старых заключенных. Я подбираюсь к  нему,  показываю  на  сверток  бумаги  в
нагрудном кармане моего пальто и говорю: "Эй, слушай! Здесь у меня  с  собой
рукопись научной книги-я знаю, что ты хочешь сказать, я знаю: спасти  жизнь,
уцелеть, голым, ни с чем-это все, это самое  крайнее,  о  чем  можно  молить
судьбу. Но я не могу ничего поделать, я хочу большего. Я  хочу  сберечь  эту
рукопись,  как-нибудь  сохранить  ее.  Она  содержит  труд  моей  жизни,  ты
понимаешь?" Он начинает понимать. У него  возникает  ухмылка  во  все  лицо,
сначала скорее сочувственная, затем более веселая, ироническая, насмешливая,
и наконец с этой гримасой он рычит на меня,  отвечая  на  мой  вопрос  одним
словом, которое с той поры приходилось слышать постоянно как ключевое  слово
лексикона лагерных заключенных. Он рычит:  "Дерьмо!!"  Теперь  я  знаю,  как
обстоят дела. Я делаю то, что является кульминацией всей этой  первой  фразы
психологических реакций: я подвожу черту под всей моей прежней жизнью! [6]
   Безвыходность ситуации, ежедневно, ежечасно и  ежеминутно  подстерегающая
угроза смерти, близость смерти других - большинства - все  это  делало  само
собой разумеющимся, что почти каждому приходила, хоть и на  короткое  время,
мысль о самоубийстве. Ведь более чем понятно, что в  этой  ситуации  человек
принимает в расчет  вариант  "броситься  на  проволоку".  Этим  повседневным
лагерным выражением обозначался повседневный  лагерный  метод  самоубийства:
прикосновение  к  колючей  проволоке,   находящейся   под   током   высокого
напряжения.  Конечно,  негативное  решение---не  бросаться  на   проволоку-в
Освенциме давалось без особого труда; в конце концов,  попытка  самоубийство
была там довольно-таки бессмысленной. Среднестатистический обитатель  лагеря
в своих ожиданиях не мог с  точки  зрения  вероятности  "ожидания  жизни"  в
цифровом исчислении рассчитывать на то,  что  он  попадет  в  тот  ничтожный
процент тех, кто пройдет  живым  через  все  еще  предстоящие  "селекции"  в
различных их вариантах. В Освенциме заключенный, находящийся еще  на  стадии
шока, вообще не боится смерти. В первые дни его  пребывания  газовая  камера
уже не вызывает ужаса: в его глазах она представляет собой  всего  лишь  то,
что  избавляет  от  самоубийства.  Вскоре,  однако,  паническое   настроение
уступает  место  безразличию,  и  здесь   мы   уже   переходим   ко   второй
фазе-"изменениям характера.
   Фаза адаптации
   Тут нам  пришлось  по-настоящему  понять,  насколько  верно  высказывание
Достоевского, в котором он прямо определил человека как существо, которое ко
всему привыкает. Коэн по  этому  поводу  говорит:  "Как  физическая.  так  и
духовная приспособляемость человека очень велика, по  крайней  мере  намного
больше, чем я считал возможным. Кто был  бы  в  состоянии  представить  себе
человека, узнающего, что все близкие ему люди погибли в газовой камере,  или
ставшего свидетелем всех зверств концлагеря, или даже испытавшего их на себе
и реагирующего на это "лишь" описанным выше образом? Не ждет ли каждый,  что
люди  в  такой  ситуации  будут  либо  реагировать  острым  психозом,   либо
склоняться к самоубийству?" [5]. И. Беттельхейм "все время  поражался  тому,
что человек в состоянии вынести столько, не покончив с собой и  не  сойдя  с
ума"  [3].  Ведь  по  сравнению  с  большим  количеством  заключенных  число
самоубийств было очень мало [5]. Ле-дерер  сообщает  статистические  данные,
относящиеся к лагерю Терезиенштадт, из которых следует, что из 32647 смертей
за период времени между 24.02. 1941 и 31.08.1944 число самоубийств составило
259.  "Если  учесть  нечеловеческие   условия   жизни,   самоубийства   были
поразительно редкими" [9].
   Эта апатия является как бы защитным механизмом психики.  То,  что  раньше
или позже могло возбуждать человека или отравлять ему жизнь, приводить его в
возмущение или в отчаяние, то вокруг него, чему он был свидетелем  или  даже
участником, теперь отскакивало, как  от  какой-то  брони,  которой  он  себя
окружил. Здесь перед нами феномен внутреннего приспособления к специфической
среде: все происходящее в ней достигает сознания лишь в  приглушенном  виде.
Снижается уровень  аффективной  жизни.  Все  ограничиваются  удовлетворением
сиюминутных,  наиболее  насущных  потребностей.  Кажется,  что  все  помыслы
сосредоточиваются  на  одном:  пережить  сегодняшний  день.  Когда  вечерами
заключенных, усталых, измученных  и  спотыкающихся,  замерзших  и  голодных,
пригоняли с "рабочего задания" в заснеженных полях обратно в лагерь,  каждый
раз у них вырывался тяжелый возглас: "Ну вот, еще один день выдержали".
   В общем, про обитателя концлагеря можно сказать, что он спасается, впадая
в своего рода культурную спячку. И напротив, тем более неумолимо берет  верх
все то, что служит самосохранению. "У меня была лишь  одна  мысль:  как  мне
выжить" [5],-говорит Коэн. Психоаналитики, находившиеся в числе заключенных,
обычно говорили в этой связи о регрессии  -  возврате  к  более  примитивным
формам поведения. "Интерес не выходил за рамки одного вопроса:  как  бы  мне
получить побольше еды и попасть на относительно терпимую работу? Этот  стиль
жизни и эту жизненную позицию нельзя понять иначе,  как  регрессию,-замечает
названный автор.-В концлагере человека низводили до животного начала.  Здесь
перед нами регрессия к примитивнейшей фазе влечения к самосохранению" [5].
   Примитивность внутренней жизни обитателей концлагеря находит  характерное
выражение в типичных мечтах заключенных. В основном  они  мечтают  о  хлебе,
тортах, сигаретах и о теплой ванне. Разговоры были то и дело  о  еде:  когда
выведенные на работу заключенные оказывались стоящими рядом и поблизости  не
было охранника, они обменивались кулинарными рецептами  и  расписывали  друг
другу, какими любимыми блюдами они будут угощать друг друга,  когда  в  один
прекрасный день после освобождения один пригласит другого к  себе  в  гости.
Лучшие из них желали, чтобы поскорее наступил тот день, когда им не придется
больше голодать, не из желания поесть получше, а чтобы кончилось наконец это
ненормальное для человека состояние, когда он не  может  думать  ни  о  чем,
кроме еды. Если вся жизнь в лагере приводила (с некоторыми  исключениями)  к
общей примитивизации, а недоедание-к тому, что  именно  пищевая  потребность
становилась основным содержанием, вокруг  которого  вращались  все  мысли  и
желания, то,  вероятно,  то  же  недоедание  являлось  и  основной  причиной
бросающегося  в  глаза  отсутствия  интереса  к  разговорам  на   какие-либо
сексуальные  темы.  Каутски  [13]  обращает  внимание  на  то,  что  уже   в
предвоенные годы,  когда  питание  было  достаточным,  можно  было  заметить
притупление сексуальных влечений. Согласно Тигезену и Килеру,  для  основной
массы  Интернированных  проблемы  сексуальности  не   существовало   вообще.
"Разговоры на  сексуальные  темы  и  непристойные  анекдоты  среди  типичных
заключенных  были  редким  исключением,  в   противоположность   тому,   что
характерно, например, для солдат" [9].
   Помимо  упомянутого  безразличия,  во  второй   фазе   появлялось   также
выраженное возбуждение. В итоге можно охарактеризовать психику заключенных в
лагере с помощью двух признаков: апатии и агрессии.
   Понятно, что большинство заключенных страдали  от  своеобразного  чувства
неполноценности. Каждый из нас когда-то был "кем-то"  или  по  крайней  мере
верил, что был. Но здесь, сейчас с ним обращались буквально так, как если бы
он был никто. (Естественно, что ситуация жизни в лагере не могла  поколебать
у людей чувство собственного достоинства, коренящееся в более  существенных,
высших сферах, в духовном; однако многие ли люди и соответственно многие  ли
заключенные обладали таким устойчивым  чувством  собственного  достоинства?)
Естественно, что рядовой заключенный, который особенно  не  раздумывает  над
этим,  которому  это  не  приходит  в   голову,   ощущает   себя   полностью
деклассированным. Это переживание, однако,  становится  актуальным  лишь  по
контрасту с впечатлением от своеобразной социологической структуры  лагерной
жизни. Я здесь имею в виду то меньшинство заключенных,  которые  являются  в
лагере, так сказать, важными персонами,-старост  и  поваров,  кладовщиков  и
"лагерных полицейских". Все они успешно компенсировали  примитивное  чувство
неполноценности; они никоим образом не чувствовали  себя  деклассированными,
подобно большинству обычных заключенных, напротив: наконец-то  они  добились
успеха. Временами у них появлялась  буквально  мания  величия  в  миниатюре.
Реакция обозленного и завидующего большинства на поведение этого меньшинства
выражалась различным образом, иногда в злых анекдотах. Вот один из них. Двое
заключенных  беседуют  между  собой  о  третьем,  принадлежащем   к   группе
"достигших успеха", и один из них замечает: "Я ведь знал его, когда  он  был
еще всего лишь президентом крупнейшего банка в..., теперь же он уже метит на
место старосты!"
   Понимание душевных реакций на  жизнь  в  лагере  как  регрессии  к  более
примитивной структуре влечений было не  единственным.  Утиц  интерпретировал
типичные изменения характера, которые он, по его  утверждениям,  наблюдал  у
обитателей лагерей, как сдвиг от циклотимиче-ского к  шизотимическому  типу.
Он обратил внимание на то, что у  большинства  заключенных  наличествует  не
только апатия, но и возбужденность. Оба эти аффективных состояния, в  общем,
соответствовали психэстетической пропорции шизотимического темперамента,  по
Э. Креч-меру. Не говоря уже о том, что  подобное  изменение  характера,  или
смена       доминанты,       психологически       вообще        сомнительно,
эту-кажущуюся-шизоидизацию можно,  как  нам  кажется,  без  труда  объяснить
гораздо проще. Громадные массы заключенных страдали,  с  одной  стороны,  от
недоедания, с другой-от недосыпания из-за кишащих в  тесно  набитых  бараках
насекомых. Если недоедание делало людей апатичными, хронический дефицит  сна
приводил их в возбуждение. К этим двум причинам добавлялись  еще  отсутствие
двух даров  цивилизации,  которые  в  нормальной  жизни  позволяют  как  раз
прогнать соответственно апатию и возбуждение: кофеина и никотина.
   Следует к тому же принять во внимание, что, по  подсчетам  Гзелла,  число
калорий, приходящееся  в  день  на  одного  заключенного,  составляло  зимой
1944/45  года  в  концлагере  Равенсбрюк  от  800  до  900,   в   концлагере
Берген-Белсен-от 600 до 700 и в концлагере Маутхаузен-  500  [5].  Абсолютно
неудовлетворительные по калорийности питание, тем более принимая во внимание
тяжелую физическую работу и беззащитность перед холодом, от которого  весьма
ненадежная одежда не спасала.
   Утиц попытался интерпретировать внутреннюю ситуацию заключенных еще  и  в
другом  отношении,  говоря  о  жизни  в  лагере  как  о   форме   временного
существования. Такая характеристика требует, на  наш  взгляд,  существенного
дополнения. В данном случае речь идет не просто о временном состоянии,  а  о
бессрочном временном состоянии. Перед тем  как  попасть  в  лагерь,  будущие
заключенные неоднократно испытывали состояние, которое можно сравнить лишь с
тем ощущением, которое испытывает человек  по  отношению  к  тому  свету,  с
которого еще никто не возвращался: ведь из множества лагерей еще не вернулся
никто, и никакие сведения оттуда не доходили до общественности.
   Когда  же  человек  уже  попадал   в   лагерь,   то   наряду   с   концом
неопределенности  (в  отношении   того,   как   обстоит   дело)   появлялась
неопределенность конца. Ведь никто из заключенных не мог  знать,  как  долго
ему придется там  находиться.  Насколько  завидным  казалось  нам  положение
преступника, который точно знает, что ему  предстоит  отсидеть  свои  десять
лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока  его
освобождения... счастливчик! Ведь мы  все  без  исключения,  находившиеся  в
лагере, не имели или не знали никакого "срока", и  никому  не  было  ведомо,
когда придет конец.
   Мои товарищи сходятся во мнении, что  это  было,  быть  может,  одним  из
наиболее тягостных психологически обстоятельств жизни в лагере! И  множество
слухов, циркулировавших ежедневно и  ежечасно  среди  сконцентрированной  на
небольшом пространстве массы людей, слухов о том, что  вот-вот  всему  этому
наступит конец,  приводило  каждый  раз  к  еще  более  глубокому,  а  то  и
окончательному разочарованию. Неопределенность срока освобождения  порождала
у заключенных ощущение, что срок их заключения практически неограничен, если
вообще можно говорить о его границах. Со временем  у  них  возникает,  таким
образом, ощущение необычности мира по ту сторону колючей  проволоки.  Сквозь
нее заключенный видит людей  снаружи,  так,  как  будто  они  принадлежат  к
другому миру или скорее как будто он сам уже не из этого мира, как будто  он
"выпал" из него. Мир незаключенных предстает перед его глазами примерно так,
как его мог бы  видеть  покойник,  вернувшийся  с  того  света:  нереальным,
недоступным, недостижимым, призрачным.
   Бессрочность существования в концлагере  приводит  к  переживанию  утраты
будущего. Один из заключенных, маршировавших в  составе  длинной  колонны  к
своему будущему лагерю, рассказал однажды, что у  него  в  тот  момент  было
чувство, как будто он идет за своим собственным гробом. До такой степени  он
ощущал, что его жизнь не имеет будущего, что в ней есть  лишь  прошлое,  что
она тоже прошла, как если бы он был покойником. Жизнь таких  "живых  трупов"
превратилась  в  преимущественно  ретроспективное  существование.  Их  мысли
кружились все время вокруг одних и тех же деталей из  переживаний  прошлого;
житейские мелочи при этом преображались в волшебном свете.
   Принимая  во  внимание  преимущественно  временной   характер,   присущий
человеческому существованию, более  чем  понятно  то,  что  жизни  в  лагере
сопутствовала потеря уклада всего  существования.  Без  фиксированной  точки
отсчета в будущем человек, собственно, просто не может существовать.  Обычно
все настоящее структурируется, исходя из  нее,  ориентируется  на  нее,  как
металлические опилки в магнитном  поле  на  полюс  магнита.  И  наоборот,  с
утратой человеком  "своего  будущего"  утрачивает  всю  свою  структуру  его
внутренний временной  план,  переживание  им  времени.  Возникает  бездумное
наличное существование-пример