ограничены.
Гораздо  больше,  чем  можно  было  добиться  разговорами,  помогал  в  этом
отношении пример. Никто не ждет от нас рассказов о той  "малой"  и  малейшей
психотерапии, которая  осуществлялась  в  форме  импровизаций-на  плацу,  на
марше, в котловане или в бараке. Последнее, но немаловажное-нам  приходилось
заботиться о предотвращении самоубийств. Мы организовали службу  информации,
и  о  любом  проявлении  мыслей  о  самоубийстве  или  даже  намерений   нам
незамедлительно сообщали. Что было делать? Любая попытка вновь  поднять  дух
людей в концлагере предполагала, что нам удастся направить  их  на  какую-то
цель в будущем. Тот же, кто уже не мог  больше  верить  в  будущее,  в  свое
будущее, был потерян. Вместе с будущим он  утрачивал  и  духовный  стержень,
внутренне ломался и деградировал как телесно, так и душевно. Чаще всего  это
случалось  довольно  внезапно,  в  виде  своебразного  кризиса,   проявления
которого были хорошо известны сколько-нибудь опытным заключенным.  Знаменем,
под  которым  предпринимались  все   попытки   психотерапевтической   помощи
заключенным, была апелляция к воле к жизни, к продолжению жизни, к выживанию
в лагере.  Однако  мужество  жить  или  соответственно  усталость  от  жизни
оказывались всякий раз зависящими единственно лишь от того, имел ли  человек
веру в смысл жизни, его жизни. Девизом всей  психотерапевтической  работы  в
концлагере могли бы служить слова Ницше: "У  кого  есть  Зачем  жить,  может
вынести почти любое Как". "Зачем"-это содержание жизни, а "Как"-это были  те
условия жизни, которые делали жизнь в лагере столь  тяжелой,  что  ее  можно
было выдержать, лишь принимая во внимание ее "Зачем". Нужно было довести  до
сознания  заключенных,  поскольку  то  и  дело  представлялась   для   этого
возможность, это "Зачем" их жизни, их жизненную цель.  Тем  самым  удавалось
внутренне поднять их вровень с ужасающим "Как" их нынешнего существования, с
кошмарами лагерной жизни и помочь им выстоять перед ними.
   В любой психотерапии, к которой приходилось обращаться в  лагере,  играло
роль то, что  я  назвал  "стремлением  к  смыслу".  Но  в  той  чрезвычайной
пограничной ситуации, в которой  находился  человек  в  лагере,  тот  смысл,
стремлению к осуществлению которого он должен был посвятить себя, должен был
быть настолько безусловным,  чтобы  он  охватывал  не  только  жизнь,  но  и
страдание и смерть.  Ведь  жизнь,  смысл  которой  держится  или  рушится  в
зависимости от того, помогает он спастись  или  нет,  жизнь,  смысл  которой
зависит от милости случая, не стоила бы, пожалуй, того,  чтобы  вообще  быть
прожитой. Итак, мы говорили о безусловном смысле жизни.  При  этом  следует,
конечно,  различать  безусловность,  с  одной  стороны,  и  общепринятость-с
другой, по аналогии с тем, что говорил К. Ясперс об истине [12]. Безусловный
смысл, на который мы указывали в лагере сомневающимся и  отчаявшимся  в  нем
людям, отнюдь не был общим и расплывчатым, скорее как раз наоборот, это  был
конкретный, наиконкретнейший  смысл  их  личного  существования.  Это  можно
пояснить следующим примером: как-то раз в  лагере  передо  мной  сидели  два
человека, оба решившие покончить с собой. Оба твердили стереотипную формулу,
которую то и дело слышишь в лагере: "Мне  больше  нечего  ждать  от  жизни".
Нужно было попытаться произвести в них своего рода коперниканский переворот,
чтобы они уже не спрашивали, ждать ли и что им ждать от  жизни,  а  получили
представление о том, что, наоборот, жизнь ожидает их, что каждого из них, да
и вообще каждого, что-то или кто-то ждет-дело  или  человек.  Действительно,
очень скоро обнаружилось, что- вне зависимости  от  того,  чего  оба  узника
ожидали от жизни,-их в жизни ожидали вполне конкретные  задачи.  Выяснилось,
что один из них издает  серию  книг  по  географии,  но  эта  серия  еще  не
завершена, а у второго за границей есть дочь,  которая  безумно  любит  его.
Таким образом,  одного  ждало  дело,  другого-человек.  0ба  в  равной  мере
получили  тем  самым  подтверждение  своей  уникаль-ности  и  незаменимости,
которая может придать жизни безусловный смысл, невзирая на страдния.  Первый
был незаменим в своей научной деятельности, так же  как  второй  -  в  любви
своей дочери.
   Американский  военный  психиатр  Нардини   [20],   сообщивший   о   своих
наблюдениях над американскими солдатами в японском плену, не упустил  случая
констатировать при этом, насколько  шанс  выжить  в  заключении  зависел  от
отношения человека к жизни, от его духовной установки в конкретной ситуации.
Если, в сущности, была лишь одна психотерапия,  помогавшая  людям  выдержать
заключение, то эта психотерапия была в  определенном  смысле  предначертана.
Она  неизбежно  сводилась  к  стремлению  доказать  человеку,  от   которого
требовалось мобилизовать свою волю к выживанию, что это выживание-его  долг,
что в нем есть смысл.  Однако  задача  врачевания  души,  которая  в  лагере
выступала как задача врачебного спасения  души,  осложнялась  в  придачу  ко
всему тем, что люди, с которыми  приходилось  иметь  дело,  в  среднем,  как
правило, не могли рассчитывать на выживание. Что  можно  сказать  им?  Но  и
здесь обнаруживалось, что в сознании каждого  незримо  присутствует  кто-то,
кого, может быть, уже давно нет в живых,  но  он  все  же  каким-то  образом
присутствует здесь и сейчас как интимнейший собеседник, Ты. Для  многих  это
был первый, последний и вечный собеседник--Бог. Кто бы, однако,  ни  занимал
это место высшей и последней  инстанции,  важен  был  лишь  задаваемый  себе
вопрос: "Что он ждет от меня?"- что означало: "Какое отношение?" В  конечном
счете было важно именно отношение к страданию и смерти,  с  которым  человек
был  готов  страдать  и  умереть.  Как  известно,  savoir  mourir-comprendre
mourir-это квинтэссенция любого философствования.
   Человеку важно  умереть  своей  смертью-"своей"  в  том  смысле,  который
придавал  этому  высказыванию  Рильке.  Своей-значит,  осмысленной,  хотя  и
по-разному: ведь смысл смерти, точно так же, как и смысл  жизни,  у  каждого
свой, глубоко личный. Тем  самым  "наша"  смерть  задана  нам,  и  мы  несем
ответственность по отношению к этой задаче так же,  как  и  по  отношению  к
задаче жизни. Ответственность-перед кем, перед какой инстанцией? Но кто  мог
бы ответить на этот вопрос другому?
   Разве не решает в конечном счете каждый для себя этот  последний  вопрос?
Какое имеет значение, если, например, один из соседей по бараку  ощущал  эту
ответственность  перед  своей   совестью,   другой-перед   своим   богом   и
третий-перед человеком, который был далеко. Во всяком случае, каждый из  них
знал, что где-то есть кто-то, кого нельзя увидеть, но  кто  видит  его,  кто
требует от него, чтобы он "был достоин своих мучений",  как  сказал  однажды
Достоевский, и кто ожидает, что он "умрет своей смертью". В  лагере  потерял
силу афоризм: "Primum vivere, deinde philosophari", что  означает  примерно:
сначала останься живым, а потом посмотрим, потом мы  продолжим  разговор.  В
лагере  имело  силу  скорее  утверждение  прямо   противоположное:   "Primum
philosophari-deinde rnori"-- ответь сам себе на вопрос о конечном смысле,  и
тогда можешь с высоко поднятой головой принять мученическую смерть.
   "Обычно человек живет в царстве  жизни;  в  концлагере  же  люди  жили  в
царстве смерти. В царстве жизни можно уйти из жизни, совершив  самоубийство;
в концлагере можно было уйти только в духовную жизнь. Только те  могли  уйти
из царства смерти, кто мог вести духовную жизнь,- пишет Коэн.---Если  кто-то
переставал ценить духовное, спасения не было, и ему приходил конец.  Сильное
влечение  к  жизни  при  отсутствии  духовной   жизни   приводило   лишь   к
самоубийству".  "Многие  авторы,-  продолжает  Коэн,-согласны  в  том,   что
огромное значение имеет, живет ли заключенный духовной жизнью  в  какой-либо
форме" [5]. Коэн называет Каутски, де Винда, Кааса, Врийхофа и  Блюма.  Если
заключенный обнаруживал, что он не может больше выносить реальность лагерной
жизни, он находил в своей духовной жизни возможность выхода, которую  трудно
переоценить,-возможность ухода в духовную сферу, которую СС не  в  состоянии
разрушить...  Духовная  жизнь  заключенного  укрепляла  его,  помогала   ему
адаптироваться и тем самым в существенной степени повышала его шансы выжить.
   Чувствительные  люди,  с  детства   привыкшие   к   активному   духовному
существованию, переживали тяжелую внешнюю ситуацию  лагерной  жизни  хоть  и
болезненно, но, несмотря на их относительно мягкий  душевный  нрав,  она  не
оказывала такого разрушительного действия на их духовное бытие. Ведь для них
как раз был открыт  путь  ухода  из  ужасающей  действительности  в  царство
духовной свободы и  внутреннего  богатства.  Только  так  можно  понять  тот
парадокс, что иногда люди  хрупкой  телесной  организации  лучше  переносили
лагерную жизнь, чем физически сильные  натуры.  Я  сам  все  время  старался
прибегать к средствам, позволявшим мне дистанцироваться от всего  страдания,
которое нас окружало.  Я  пытался  объективировать  его.  Я  вспоминаю,  как
однажды утром я шагал из лагеря на работу и чувствовал, что уже больше не  в
состоянии выносить голод, холод и боль в моих вздувшихся от голода и по этой
причине засунутых в открытые ботинки, подмороженных и нарывающих ногах.  Моя
ситуация представлялась мне безотрадной и безнадежной.  Тогда  я  представил
себе,  что  я  стою  на  кафедре  в  большом,  красивом,  теплом  и  светлом
конференц-зале, собираюсь выступить перед  заинтересованными  слушателями  с
докладом  под  названием  "Психотерапия   в   концентрационном   лагере"   и
рассказываю как раз о том, что я в данный момент переживаю. С помощью  этого
приема мне удалось как-то подняться  над  ситуацией,  над  настоящим  и  над
страданиями и увидеть их так, как будто они уже в прошлом, а я сам, со всеми
моими  страданиями,   представляю   собой   объект   научно-психологического
исследования, которое я же и предпринимаю.
   Если угодно, концлагерь был не чем иным, как микрокосмическим  отражением
мира людей вообще. Жизнь  в  концлагере  раскрыла  самые  бездонные  глубины
человеческой души. Должно  ли  нас  удивлять,  что  в  этих  глубинах  вновь
обнаружилось все человеческое? Человеческое, как оно есть,-как сплав добра и
зла! Трещина, которая проходит  через  всю  человеческую  природу,  разделяя
добро и зло, достигает и этих, самых глубоких, глубин и отчетливо видна  как
раз на фоне той бездны, которую представляет собой концлагерь.
   Таким образом, жизнь в концентрационном лагере оказывается микрокосмом  -
"моделью", выражаясь словами Адлера, который описывает лагерную психологию в
Терезиенштадте "вне резкого черно-белого противопоставления безвинных  жертв
и виновных преследователей", поскольку "едва ли найдется  место,  в  котором
ход истории был бы так спрессован. Лагерь в его  становлении,  проявлении  и
исчезновении содержит в себе, как в образце, в  концентрированном  виде  всю
сумму зла и страданий,  которые  во  всех  других  местах  существуют  более
распыленно  и  менее  зримо,  однако  действуют  столь  же  нешуточно.  Ведь
особенность лагеря состоит в том, что все ложное, опасное, глупое и  низкое,
что произрастает в человеке и человеческих институтах, смело выступает здесь
в своей зловещей и неумолимой  обнаженности.  Здесь  мы  видим  перед  собой
дьявольскую карикатуру на в принципе возможную,  может  быть,  даже  реально
существующую  систему  управления,  недостойное  человека  существование   в
псевдоколлективном омассовлении, в кабале или в рабстве".
   Прошедшие годы, пожалуй, отрезвили нас. Вместе с тем они показали  нам  и
то, что с человеческим в человеке нельзя не считаться, они научили нас тому,
что все зависит от человека. В памяти о  концлагере  сохранился  человек.  Я
хочу здесь упомянуть лишь одного из начальников того  лагеря,  в  который  я
попал под конец и из которого был освобожден. Он был эсэсовцем. Когда лагерь
был освобожден, стало известным то, о чем раньше знал  лишь  лагерный  врач,
сам из заключенных: этот  человек  из  лагерного  начальства  выкладывал  из
своего кармана  немалые  деньги,  чтобы  доставать  из  аптеки  в  ближайшем
населенном пункте медикаменты для заключенных! Староста же того  же  лагеря,
сам тоже заключенный, был строже, чем все охранники-эсэсовцы, вместе взятые;
он бил заключенных когда, где и как только мог, в то  время  как,  например,
начальник, про которого я говорил, насколько мне известно, ни разу не поднял
руку на кого-нибудь из "своих" заключенных.
   В этом проявлялся  человек.  Человек  сохранился.  В  огне  страданий,  в
котором он плавился, обнажилась его суть.
   Если  мы  спросим  себя  о  самом  главном  опыте,   который   дали   нам
концентрационные лагеря, эта жизнь в бездне, то  из  всего  пережитого  нами
можно выделить такую квинтэссенцию: мы узнали человека, как  может  быть  не
знало его ни одно из предшествующих поколений. Что  же  такое  человек?  Это
существо, постоянно  принимающее  решения,  что  оно  такое.  Это  существо,
которое изобрело газовые камеры, но  это  и  существо,  которое  шло  в  эти
газовые камеры с гордо поднятой головой и с молитвой на устах.
   Общий экзистенциальный анализ
   Задача традиционной психотерапии-проявить в  сознании  глубинные  явления
душевной жизни. В противоположность  этому  логотерапия  стремится  обратить
сознание  к  подлинно   духовным   сущностям.   Логотерапия   как   практика
экзистенциального анализа призвана в  первую  очередь  привести  человека  к
осознанию  собственной  ответственности-так  как  осознание  ответственности
является  основой  основ   человеческого   существования.   Поскольку   быть
человеком-это быть осознающим и ответственным,  экзистенциальный  анализ-это
психотерапия, основанная на принципе осознания ответственности.
   1. О смысле жизни
   Понятие  ответственности  включает  в   себя   представление   о   долге,
обязательстве.  Человеческий  долг,  однако,  может  быть  понят  только   в
контексте  категории  "смысла"-специфического  смысла  человеческой   жизни.
Вопрос о смысле представляет первостепенный  интерес  для  врача,  когда  он
сталкивается с психическим больным,  которого  терзают  душевные  конфликты.
Однако не врач поднимает этот вопрос-его ставит перед ним сам пациент.
   В явном или неявном виде  этот  вопрос  присущ  самой  природе  человека.
Сомнения в смысле жизни, таким образом,  никогда  нельзя  рассматривать  как
проявления психической патологии; эти сомнения в значительно большей степени
отражают истинно человеческие переживания,  они  являются  признаком  самого
человечного   в   человеке.   Так,   вполне   возможно   представить    себе
высокоорганизованных  животных  даже  среди   насекомых-скажем,   пчел   или
муравьев,-которые во многом превзошли человека по  части  организации  своих
сообществ. Но невозможно представить, чтобы подобные создания задумывались о
смысле собственного существования, сомневаясь, таким образом, в нем.  Только
человеку дано обнаружить проблематичность своего существования и ощутить всю
неоднозначность бытия. Эта способность сомневаться в значимости собственного
существования значительно больше выделяет человека среди животных, чем такие
его достижения, как прямохождение, речь или понятийное мышление.
   Проблема  смысла  жизни  в  своем  предельном  варианте  может  буквально
завладеть  человеком.  Она  становится  особенно   насущной,   например,   в
подростковом возрасте, когда  взрослеющие  молодые  люди  в  своих  духовных
исканиях вдруг обнаруживают всю неоднозначность человеческого существования.
Как-то  преподаватель   естественных   наук   в   средней   школе   объяснял
старшеклассникам, что жизнь любого организма, в  том  числе  и  человека,  в
конечном  счете  есть  не  что  иное,  как  процесс  окисления  и  сгорания.
Неожиданно один из его учеников вскочил и  бросил  учителю  полный  волнения
вопрос: "Если это так, то в чем же тогда смысл жизни?" Этот юноша  уже  ясно
осознал ту истину, что человек  существует  в  иной  плоскости  бытия,  чем,
скажем, свеча, которая стоит на столе и сгорает,  пока  не  угаснет  совсем.
Существование свечи (Хайдеггер сказал бы: "Vorhanden-Sein") можно  объяснить
как процесс сгорания. Человеку же присуща принципиально  иная  форма  бытия.
Человеческое существование принимает форму  исторического  бытия,  которое-в
отличие  от  жизни  животных-всегда  включено  в  историческое  пространство
("структурированное"  пространство,  по  Л.  Бинсвангеру)  и  неотделимо  от
системы законов и отношений, лежащих в основе  этого  пространства.  И  этой
системой  отношений  всегда  управляет  смысл,  хотя  он  может  быть  и  не
выраженным   явно,   а   возможно,   совсем   не   поддаваться    выражению.
Жизнедеятельность муравейника можно считать целенаправленной,  но  никак  не
осмысленной. А  где  отсутствует  смысл,  исторический  процесс  невозможен.
Муравьиное "сообщество" не имеет истории.
   Эрвин Штраус в книге "Случай и  событие"  показал,  что  действительность
человеческой жизни (то,  что  он  называет  становящейся  действительностью)
невозможно понять в отрыве от исторического временного  контекста.  Особенно
справедливо  это  в  случае  невроза,  когда  человек   сам   искажает   эту
действительность.  Одним  из  способов  такого  искажения  является  попытка
убежать от исходно человеческой формы бытия. Штраус называет  такую  попытку
"существованием текущего момента", имея в виду полный  отказ  от  какой-либо
направленности в жизни, другими словами--поведение, которое  не  управляется
ни опорой на прошлое, ни устремленностью  в  будущее,  а  связано  только  с
"чистым"  внеисторическим  настоящим.  Так,  многие  невротические   больные
говорят, что они предпочли бы  жить  "вдали  от  борьбы  за  существование",
где-нибудь на уединенном солнечном острове, в праздности и  безделии.  Такое
может подойти лишь животным, но никак не человеку. Только такому больному  в
глубоком забытьи может показаться приемлемым и в  конечном  счете  достойным
человека  жить,  подобно  Дионису,  в  стороне   от   всего   происходящего.
"Нормальный" человек (и в смысле  "средний",  и  в  смысле  "соответствующий
этическим нормам") только иногда может позволить себе отключиться от  всего,
кроме переживаемого момента, и то лишь до некоторой степени.
   Время и ситуация для этого-дело сознательного  выбора.  Можно,  например,
"взять отпуск" от  своих  повседневных  обязательств  и  сознательно  искать
забытья в алкоголе. В период  таких  произвольно  и  искусственно  вызванных
приступов неподконтрольности человек время от времени сознательно сбрасывает
с себя бремя своей действительной ответственности. Но по сути и  в  конечном
счете человек, по  крайней  мере  человек  западной  цивилизации,  постоянно
подвержен диктату ценностей, которые он должен творчески претворять в жизнь.
Это не значит, что он не может направить свой творческий  потенциал  на  то,
чтобы забыться в опьянении и утопить  собственное  чувство  ответственности.
Никто из нас не гарантирован от этой опасности, которую Шелер характеризовал
как такую  увлеченность  средствами  осуществления  ценностей,  при  которой
забывается  конечная  цель-сами  эти  ценности.  Сюда  же  следует  добавить
огромное множество тех, кто, напряженно работая в  течение  всей  недели,  в
воскресенье оказывается охваченным ощущением пустоты  и  бессодержательности
собственной жизни,-день,  свободный  от  дел,  заставляет  их  осознать  это
ощущение. Такие люди, жертвы "невроза  выходного  дня",  напиваются,  с  тем
чтобы спастись от ужаса внутренней пустоты.
   Хотя вопросы о смысле жизни наиболее часты и особенно насущны  в  юности,
они могут  возникать  и  в  более  зрелом  возрасте-например,  в  резуль