ало  сильнейшее  искушение
поколотить  его.  Женщин  он   любил  неистово.   Кунигунда  ему  показалась
прекраснее всех, когда-либо им виденных. Первым делом он спросил, не жена ли
она капитана. Тон, которым был задан этот  вопрос, встревожил Кандида. Он не
осмелился  сказать, что она его жена, потому что Кунигунда ею не  была, но и
назвать ее сестрой он тем более не смел; хотя эта невинная ложь некогда была
очень в ходу у древних, да и в наше время может  быть полезною, но его  душа
была слишком чиста, чтобы изменить истине.
     -- Девица Кунигунда, -- сказал  он,  --  согласилась оказать мне  честь
выйти за меня, и  мы умоляем ваше  превосходительство дать нам  на  это ваше
благосклонное разрешение.
     Дон  Фернандо д'Ибараа-и-Фигеора-и-Маскаренес-и-Лампурдос-и-Суса горько
улыбнулся, шевельнув усами,  и  приказал  капитану Кандиду  произвести смотр
своей роте. Кандид повиновался; губернатор остался с Кунигундою... Он открыл
ей свою страсть и объявил, что завтра женится на ней в церкви или как-нибудь
иначе, до того он очарован ее прелестями.
     Кунигунда   попросила   у   него   четверть   часа,   чтобы   подумать,
посоветоваться со старухою и на что-то решиться.
     Старуха сказала Кунигунде:
     --  Барышня, у вас семьдесят два поколения предков и ни гроша за душой.
Ничто не препятствует  вам стать женою  самого влиятельного человека во всей
Южной Америке, у которого  к тому же такие великолепные  усы. С  какой стати
вам  хранить  верность,  невзирая  на  все  превратности  судьбы?  Вы   были
изнасилованы  болгарами;  еврей и  инквизитор пользовались вашими милостями.
Несчастья дают людям известные права. Признаюсь, будь я на вашем месте, я не
задумалась бы  выйти за губернатора и  помогла  бы капитану Кандиду  сделать
карьеру.
     Пока  старуха  говорила,  выказывая  благоразумие,  даруемое  годами  и
опытом, в гавань вошел маленький корабль; на нем были алькальд и альгвасилы,
и вот что случилось дальше.
     Старуха верно  угадала, что это нечистый на руку кордельер украл деньги
и драгоценности  Кунигуиды в  городе Бадахосе,  куда она поспешно  бежала  с
Кандидом. Этот монах захотел продать несколько камней ювелиру. Купец признал
в  них собственность  великого  инквизитора. Кордельер,  перед тем  как  его
повесили, признался, что он  их украл, описал тех, кого обворовал, и указал,
куда  они  поехали.  О  бегстве Кунигунды и Кандида  было  уже известно.  Их
проследили  до Кадикса; затем послали, не теряя времени, корабль в погоню за
ними. И вот  корабль  был уже в гавани Буэнос-Айреса. Распространился  слух,
что алькальд скоро сойдет на берег и что он ищет убийц великого инквизитора.
Благоразумная старуха вмиг смекнула, что делать.
     -- Вы не сможете бежать, --  сказала она Кунигунде, --  да вам и нечего
бояться: не вы убили его преосвященство; кроме  того, губернатор вас любит и
не позволит, чтобы с вами дурно обошлись. Оставайтесь.
     Она поспешно идет к Кандиду.
     -- Бегите, -- говорит она ему, -- или через час вы будете сожжены.
     Нельзя было  терять ни  минуты, но как  расстаться с Кунигундою  и куда
укрыться?



ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
     Как были приняты Кандид и Какамбо
     парагвайскими иезуитами

     Кандид вывез из Кадикса одного из тех слуг, каких множество в Испании и
ее колониях.  В жилах его была едва  четверть испанской крови; его отец  был
метис из Тукумана; сам он побывал и певчим в церковном  хоре,  и лакеем. Его
звали  Какамбо, и он очень любил своего  хозяина, потому что его хозяин  был
очень добрый человек. Он проворно оседлал двух андалузских коней.
     -- Едемте, господин, последуем совету старухи, бежим без оглядки.
     Кандид залился слезами.
     --  О  моя  дорогая Кунигунда!  Приходится покинуть  вас как  раз  в ту
минуту,  когда  губернатор  собирается  устроить  нашу  свадьбу.  Кунигунда,
заброшенная так далеко от родины, что с вами станется?
     --  Как-нибудь да устроится, --  ответил Какамбо.  --  Женщина нигде не
пропадет. Господь о ней заботится. Бежим.
     --  Куда  ты  поведешь меня?  Куда мы  направимся?  Как  обойдемся  без
Кунигунды? -- говорил Кандид.
     --  Клянусь  святым Иаковом  Компостельским,  -- сказал Какамбо,  -- вы
собирались воевать против иезуитов, а теперь будете воевать вместе с ними; я
неплохо  знаю  дорогу  и  проведу вас  в  их  государство;  они  будут  рады
заполучить  капитана,  который  прошел военную  выучку у болгар; вы сделаете
блестящую карьеру. Не нашли  счастья в одном  месте, ищите в другом.  К тому
же, что может быть приятнее, чем видеть и делать что-то новое!
     -- Ты, значит, уже бывал в Парагвае? -- спросил Кандид.
     --  А  как же! --  сказал Какамбо.  --  Я был сторожем  в  Асунсионской
коллегии и знаю государство de los padres*, как улицы Кадикса.  Удивительное
у них государство! Оно более  трехсот миль в диаметре; разделено на тридцать
провинций. Los padres владеют  там всем, а  народ ничем;  не  государство, а
образец разума и справедливости. Что касается меня, то я  в  восторге от los
padres: они здесь ведут войну против испанского  и португальского королей, а
в Европе их же исповедуют; здесь убивают испанцев,  а в Мадриде им же даруют
место  в   раю.  Как  тут  не  восхищаться!  Вот  увидите,  вы   будете  там
счастливейшим из  людей.  Как  обрадуются los padres, когда  у них  появится
капитан, знающий болгарскую службу!

     * Святых втцов (исп.).

     Когда  они  подъехали к  первой  заставе,  Какамбо  сказал  подошедшему
часовому, что капитан желает  переговорить  с комендантом.  Пошли  известить
караульного начальника. Парагвайский офицер  проворно побежал к коменданту и
доложил о вновь  прибывших.  Сначала Кандида и  Какамбо  обезоружили,  потом
отобрали  у них  андалузских  коней.  Двух иностранцев  провели между  двумя
шеренгами  солдат;  комендант  ждал   их;  на   нем  была  трехрогая  шляпа,
подвязанная ряса, шпага на боку, в руке  эспонтон. Он  подал знак; тотчас же
двадцать  пять солдат  окружают наших  путешественников. Сержант говорит им,
что  надо подождать,  что комендант  не  может  вести с ними переговоры, что
преподобный отец провинциал запрещает говорить с испанцами иначе, как только
в его присутствии, и не позволяет им оставаться более трех часов в стране.
     -- А где же преподобный отец провинциал? -- спросил Какамбо.
     -- Он принимает парад после обедни, -- ответил сержант, -- и вы сможете
поцеловать его шпоры только через три часа.
     --  Но  господин  капитан умирает  от голода,  да и  я тоже, --  сказал
Какамбо.  -- Он вовсе не испанец,  он немец;  нельзя ли  нам позавтракать до
прибытия его преподобия?
     Сержант тотчас же передал эти слова коменданту.
     --  Слава богу! -- воскликнул  этот  сеньор.  -- Если он  немец, я имею
право беседовать с ним; пусть его отведут в мой шалаш.
     Кандида  немедленно отвели в  беседку  из зелени, украшенную  красивыми
колоннами золотисто-зеленого мрамора  и вольерами, в которых летали попугаи,
колибри  и все  самые  редкостные  птицы. В золотых  чашах  был  приготовлен
превосходный  завтрак;  когда парагвайцы сели посреди  поля,  на солнцепеке,
есть маис из деревянных чашек, преподобный отец комендант вошел в беседку.
     Он  был молод и очень красив -- полный, белолицый,  румяный,  с  высоко
поднятыми бровями,  с быстрым взглядом,  с розовыми ушами, с алыми губами, с
гордым видом, -- но гордость эта была не испанского или иезуитского образца.
Кандиду и Какамбо вернули  отобранное у них оружие, так же как и андалузских
коней. Какамбо  задал  им  овса у беседки и  не спускал с них глаз, опасаясь
неожиданностей. Кандид  сначала поцеловал  край одежды коменданта, потом они
сели за стол.
     -- Итак, вы -- немец? -- спросил иезуит по-немецки.
     -- Да, преподобный отец, -- сказал Кандид.
     Оба,  произнося  эти слова,  смотрели  друг  на  друга  с  чрезвычайным
удивлением и волнением, которого не могли скрыть.
     -- Вы из какой части Германии? -- спросил иезуит.
     --  Из грязной  Вестфалии,  -- сказал  Кандид. --  Я  родился  в  замке
Тундер-тен-Тронк.
     -- О небо! Возможно ли? -- воскликнул комендант.
     -- Какое чудо! -- воскликнул Кандид.
     -- Это вы? -- спросил комендант.
     -- Это невероятно! -- сказал Кандид.
     Они бросаются один к другому, обнимаются, проливая ручьи слез.
     --  Как!  Это  вы,  преподобный  отец?  Вы, брат  Кунигунды! Вы, убитый
болгарами! Вы, сын господина барона! Вы, парагвайский иезуит! Надо признать,
что  этот мир удивительно устроен. О Панглос,  Панглос! Как бы вы были рады,
если бы не были повешены.
     Комендант велел уйти неграм-невольникам и парагвайцам, которые подавали
питье в  кубках  из горного хрусталя. Он  тысячу  раз  возблагодарил  бога и
святого Игнатия; он сжимал Кандида в объятиях; их лица были орошены слезами.
     -- Вы  будете  еще  более  удивлены и растроганы, --  сказал Кандид, --
когда услышите, что ваша сестра, которая, как вы думаете, зарезана,  госпожа
Кунигунда, благополучно здравствует.
     -- Где?
     -- Неподалеку от вас, у губернатора в Буэнос-Айресе; а я прибыл в Новый
Свет, чтобы воевать с вами.
     Все, что  они рассказывали друг  другу  в  течение этой долгой  беседы,
несказанно  дивило их.  Их  души  говорили  их  устами,  внимали  их  ушами,
светились  у  них  в  глазах.  Так  как  они  были  немцы,  то,  в  ожидании
преподобного отца провинциала, они не спешили выйти  из-за  стола; и вот что
рассказал комендант своему дорогому Кандиду.



ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
     Как Кандид убил брата своей дорогой Кунигунды

     -- Всю жизнь я буду помнить ужасный день, когда при мне убили моих отца
и мать и  обесчестили  сестру. После ухода болгар мою  обожаемую  сестру так
нигде  и  не  нашли;  мать,  отца,  меня,  двух  служанок  и трех  маленьких
зарезанных  мальчиков  положили на  тележку  и отправили  для  погребения  в
иезуитскую  часовню, в двух милях  от замка моих предков. Иезуит окропил нас
святой водою; она  была страшно солона; несколько капель попало мне в глаза;
патер  заметил, что веки  мои  дрогнули;  он  положил  руку на  мое сердце и
почувствовал, что оно бьется; меня привели в сознание, и  через три недели я
выздоровел. Вы знаете, мой дорогой Кандид, как я был красив; я сделался  еще
красивее;  поэтому преподобный отец Круст, тамошний настоятель, воспылал  ко
мне самой нежной дружбой; он сделал меня послушником, и немного спустя я был
послан в Рим. Отцу генералу нужен был новый  набор  молодых иезуитов-немцев.
Правители   Парагвая   не   желали  испанских   иезуитов,  они  предпочитали
иностранных,  надеясь, что те  будут покладистее.  Преподобный отец  генерал
рассудил,  что я  подхожу  для работы на  этом винограднике. Нас отправилось
трое: поляк, тиролец и я.  По приезде я  был удостоен сана иподьякона и чина
лейтенанта; теперь  я полковник и священник. Мы мужественно  встретим войско
испанского короля. Ручаюсь, что они  будут разбиты  и  отлучены.  Провидение
посылает вас  сюда, чтобы  нам помочь.  Но правда  ли  это,  что моя дорогая
сестра Кунигунда находится по соседству, у губернатора Буэнос-Айреса?
     Кандид  клятвенно заверил  его, что так  оно  и  есть.  Они  оба  опять
расплакались. Барон без конца обнимал Кандида; он  называл его своим братом,
своим спасителем.
     -- Ах,  может  быть, -- сказал он ему, -- мы вместе с вами, мой дорогой
Кандид, войдем победителями в город и освободим мою сестру Кунигунду.
     -- Это предел моих желаний,  -- сказал Кандид, -- потому что я надеялся
и надеюсь жениться на ней.
     -- Вы нахал! -- отвечал барон. -- Как у вас хватает бесстыдства мечтать
о браке с моей сестрой, которая насчитывает семьдесят два поколения предков?
И вы еще имеете наглость рассказывать мне о столь дерзком плане!
     Кандид, ошеломленный этой речью, отвечал ему:
     --  Преподобный  отец,  все  поколения в мире  ничего  тут поделать  не
смогут; я  вырвал вашу  сестру из  рук  еврея и инквизитора,  она многим мне
обязана и хочет вступить со мною в брак. Учитель Панглос всегда говорил мне,
что люди равны, и, конечно, я женюсь на ней.
     -- Это мы посмотрим, негодяй! -- сказал иезуит барон Тундер-тен-Тронк и
ударил  Кандида шпагою плашмя по лицу. Кандид мигом выхватывает свою шпагу и
погружает ее до рукоятки в живот барона-иезуита;  но, вытащив ее оттуда, всю
покрытую кровью, он принялся плакать.
     -- О боже мой! -- сказал он.  -- Я убил моего прежнего господина, моего
друга,  моего брата.  Я  добрейший человек на свете и тем не менее уже  убил
троих; из этих троих -- двое священники.
     Тут прибежал Какамбо, стоявший на страже у дверей беседки.
     -- Нам остается дорого продать свою жизнь,  -- сказал ему его господин.
-- Конечно, в беседку сейчас войдут. Надо умереть с оружием в руках.
     Какамбо, который побывал в разных  переделках, нисколько не растерялся;
он  схватил  иезуитскую  рясу  барона,  надел ее на Кандида,  дал ему  шляпу
умершего и подсадил на лошадь. Все это было сделано во мгновение ока.
     -- Живее, сударь, все примут вас за иезуита,  который едет с приказами,
и мы переправимся через границу прежде, чем за нами погонятся.
     С этими словами он помчался, крича по-испански:
     -- Дорогу, дорогу преподобному отцу полковнику!



ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
     Что произошло у двух путешественников
     с двумя девушками, двумя обезьянами,
     дикарями, зовущимися орельонами

     Кандид и его слуга уже были по ту сторону границы, а в лагере еще никто
не знал о смерти немецкого иезуита. Предусмотрительный Какамбо позаботился о
том,  чтобы  наполнить  корзину  хлебом,  шоколадом,  ветчиной,  фруктами  и
сосудами  с вином. На  своих андалузских конях они углубились  в неизвестную
страну, но  не  обнаружили  там  ни одной  дороги.  Наконец прекрасный  луг,
прорезанный  ручейками, представился  им.  Наши  путники  пустили лошадей на
траву.  Какамбо  предложил  своему  господину поесть  и показал ему  в  этом
пример.
     -- Как ты хочешь, -- сказал Кандид, -- чтобы я ел ветчину, когда я убил
сына моего господина барона и к тому же чувствую, что осужден больше никогда
не видеть прекрасной  Кунигунды? Зачем  длить мои несчастные  дни, если  мне
придется влачить  их в  разлуке с нею, в угрызениях совести и в отчаянии?  И
что скажет "Вестник Треву"?
     Так говорил  Кандид, отправляя в рот кусок за куском.  Солнце садилось.
Издалека до путников донеслись женские  крики. Они  не могли разобрать, были
то  крики  скорби  или  радости,   но   оба  стремительно  вскочили,  полные
беспокойства  и  тревоги, всегда  порождаемых  в нас незнакомой  местностью.
Оказалось,  что  это  вскрикивали  две  совершенно  голые  девушки,  которые
стремительно бежали по обочине луга, меж тем как две обезьяны, преследуя их,
кусали их за ягодицы. Кандиду стало жаль девушек; у болгар он научился метко
стрелять и  мог сбить орешек с куста, не задев ни единого листка. Он хватает
свое испанское двуствольное ружье, стреляет и убивает обезьян.
     --  Слава  богу, дорогой Какамбо, я избавил от великой  опасности  этих
бедняжек; если я и согрешил, убив инквизитора и иезуита, то  теперь загладил
свой грех -- спас жизнь двум девушкам. Они, может статься, знатные девицы, и
тогда мое деяние принесет нам большую пользу в этой стране.
     Он хотел сказать еще что-то, но слова замерли у него на губах, когда он
увидел, что девушки  нежно обнимают обезьян, проливают слезы над их телами и
наполняют окрестность горестными жалобами.
     -- Вот не ожидал,  что у них такая добрая душа, -- обратился он наконец
к Какамбо.
     Но тот возразил ему:
     -- Славное вы сделали дело, сударь, -- вы убили любовников этих девиц.
     -- Их  любовников! Возможно ли это?  Ты смеешься надо мной, Какамбо;  с
чего ты это взял?
     -- Мой  дорогой  господин, --  отвечал Какамбо,  -- вас  постоянно  все
удивляет;  почему вам кажется  странным, что  в  некоторых странах  обезьяны
пользуются благосклонностью женщин? Обезьяна -- четверть мужчины,  как  я --
четверть испанца.
     --  Увы,  --  отвечал Кандид, -- я вспоминаю, что  слышал от  Панглоса,
будто во время оно подобные случаи бывали. Он рассказывал, что так появились
на свет египаны, фавны, сатиры, которых собственными  глазами видели иные из
великих людей древности; но я считал это баснями.
     -- Теперь вы убедились, -- сказал Какамбо, -- что это правда. Этим, как
видите,  занимаются  особы,  даже не получившие  должного воспитания;  боюсь
только, как бы эти дамы не наделали нам хлопот.
     Это   основательное  соображение  побудило   Кандида  оставить   луг  и
углубиться  в  лес.  Там  он  поужинал  с  Какамбо;  и  оба  они,  проклиная
португальского инквизитора, буэнос-айресского губернатора  и барона,  уснули
на  ложе из мха. Проснувшись, они почувствовали, что  не могут пошевелиться;
дело в том, что девицы донесли на них местным жителям, орельонам, и те ночью
связали наших путников  веревками из  древесной  коры. Кандид и Какамбо были
окружены  полсотней  орельонов,  совершенно  голых,   вооруженных  стрелами,
палицами  и каменными топорами; одни  кипятили воду в большом котле,  другие
приготавливали вертелы, и все кричали:
     -- Это иезуит, это иезуит! Отомстим и заодно  славно пообедаем.  Съедим
иезуита, съедим иезуита!
     -- Говорил я вам, мой дорогой господин, -- уныло сказал Какамбо, -- что
эти девушки сыграют с нами скверную шутку!
     Кандид, заметив котлы и вертелы, вскричал:
     --  Нас,  наверное,  изжарят  или  сварят. Ах,  что  сказал бы  учитель
Панглос, если  бы увидел, какова  природа  в естественном своем  виде! Все к
лучшему, пускай так, но, право, очень жестокий удел --  потерять Кунигунду и
попасть на вертел к орельонам.
     Какамбо никогда не терял головы.
     --  Не отчаивайтесь,  --  сказал он опечаленному Кандиду, --  я немного
понимаю язык этого народа и поговорю с ними.
     --  Не забудьте, --  сказал Кандид,  -- внушить им, что варить людей --
бесчеловечно и совсем не по-христиански.
     -- Господа,  -- сказал Какамбо,  -- вы, конечно,  рассчитываете  съесть
сегодня  иезуита;  это  очень  хорошо;  нет  ничего  справедливее,  чем  так
поступать  со  своими врагами. В  самом деле,  естественное  право  учит нас
убивать наших ближних,  и этот обычай распространен по  всей  земле.  Мы  не
пользуемся правом их съедать лишь потому, что у нас довольно другой пищи; но
у  вас нет таких  запасов.  Без  сомнения,  лучше  съесть  врага, чем отдать
воронам и воронам плоды своей победы. Но, господа, не хотите  же  вы  съесть
ваших друзей. Вы собираетесь зажарить на вертеле иезуита, но ведь перед вами
ваш  защитник,  враг  ваших врагов,  и из него-то вы  предполагаете  сделать
жаркое! Что касается меня, я родился в  вашей стране; господин, которого  вы
видите, мой хозяин и вовсе не иезуит; он только что убил иезуита и носит его
шкуру:  отсюда  ваша ошибка. Можете проверить мои слова: возьмите эту  рясу,
отнесите  ее на  границу государства  log  padres и справьтесь, убил ли  мой
господин  иезуитского  офицера;  это не займет у вас много времени, и,  если
окажется,  что  я  солгал,  вы нас съедите. Но  если  я  сказал  правду,  вы
достаточно знаете принципы общественного права, обычаи и законы и  помилуете
нас.
     Орельоны нашли, что  его  речь разумна;  они отправили  двух старейшин,
чтобы те  поскорее разузнали истину. Посланцы  исполнили их поручение весьма
толково  и  вскоре  возвратились   с  добрыми  вестями.  Орельоны  развязали
пленников, стали с ними  необычайно учтивы, предложили  им девушек, угостили
их лакомствами  и прохладительными  напитками  и проводили до границы своего
государства, весело крича
     -- Он не иезуит, он не иезуит!
     Кандид не переставал удивляться причине своего избавления.
     -- Какой народ, -- говорил он, -- какие люди, какие нравы! Если бы я не
имел  счастья  проткнуть шпагой брата Кунигунды, я  был бы съеден без всяк