ательно созерцавший сии
грустные реликты.
     - Увы, мой архангел! -- молвил я провожатому, -- куда вы меня привели?
     - В пределы уныния, -- мне ответствовал он.
     - А кто эти добрые патриархи, коих я зрю в конце каждой из этих зеленых
аллей  неподвижными  и  умиленными  -  кажется,  будто  они  оплакивают  это
бесчисленное множество мертвецов?
     - Ты  узнаешь это, бедное человеческое  существо, -- ответил мне  гений
межмировых пространств, --  но сначала ты  должен пролить  слезу. Он начал с
первой груды.
     - "Вот эти, -- сказал он, -- суть двадцать три тысячи иудеев, плясавших
перед тельцом, и с  ними двадцать четыре тысячи, убитых, когда они возлежали
с  мадианитянками.  Число  истребленных за  подобные  проступки  или  ошибки
достигает почти трехсот тысяч.
     В  соседних аллеях  лежат  останки христиан,  взаимно истребивших  друг
друга в ходе  метафизических  диспутов. Они разделены на множество отдельных
куч, каждая из которых вмещает  в себя по четыре  века. Единая куча могла бы
вознестись до самых небес: следовало ее разделить.
     -  Как? - вскричал я, --  братья так  обошлись со своими братьями,  а я
имею несчастье пребывать в этом братстве!
     - Вот,  -- молвил  дух,  - двенадцать миллионов американцев,  убитых на
своей родине за то, что они не были крещены.
     - О боже! Почему  же вы не оставляете эти страшные окаменелости сохнуть
в том  полушарии, где увидели свет их тела и где  они были подвержены  столь
разнообразной кончине?  Для чего  собирать здесь все эти ужасающие памятники
варварства и фанатизма?
     - Дабы открыть тебе очи.
     - Но раз ты хочешь  меня просвещать, скажи мне, есть ли, кроме христиан
и  иудеев, другие народы, которым рвение и религия,  злополучно обернувшиеся
фанатизмом, внушили бы столь ужасающие жестокости?
     - Да, есть, - отвечал мне  он, -  магометане осквернили себя  такими же
бесчеловечными деяниями, хотя это и редко у них бывало; когда у  них просили
аттап - сострадания и когда платили им дань, они вас прощали. Что  до других
народов, то от начала света среди  них не  существует ни  одного, который бы
вел чисто религиозные войны. Теперь следуй за мной.
     Я последовал за ним.
     Миновав эти скопища мертвецов, мы неподалеку  узрели  другие  груды: то
были  мешки  золота  и  серебра,  каждый  из  которых  имел  свою  этикетку:
"Состояние  еретиков, истребленных  в XVIII,  XVII, XVI  веках",  и  дальше:
"Злато и серебро  убитых американцев и  т.д.,  и т.д.".  Все  эти груды были
увенчаны крестами, митрами, жезлами и тиарами, усыпанными драгоценностями.
     -  О мой  дух,  ведь ради этих  богатств  были  свалены  в кучу все эти
мертвецы?
     - Да, мой сын.
     Я  залился  слезами; когда  же своим горем  я заслужил того, чтобы быть
отведенным в конец зеленых аллей, он меня туда проводил.
     "Узри, - рек он мне, - героев человечества, бывших благодетелями Земли:
все они объединились между собой, дабы изгнать из мира - насколько хватит их
сил -- насилие и разбой. Задай им свои вопросы".
     Я  подбежал  к  первому  из  этой  компании;  голова его была  увенчана
короной, в руке он держал небольшое кадило; я смиренно спросил его имя.
     "Я  -  Нума  Помпилий,  -  сказал  он  мне; моим  предшественником  был
разбойник и мне предстояло править разбойниками; я наставлял их  добродетели
и культу бога;  после меня они не раз забывали  как о том, так и о другом; я
запретил помещать  в храмы  какие бы то ни было  изображения, ибо  божество,
одушевляющее  природу,  не  может  быть  представлено  в  образе.  Под  моим
управлением  римляне не знали  ни войн, ни восстаний, религия же моя творила
одно  добро. Все  соседние  народы  явились почтить  мои  похороны; это  был
единственный в своем роде случай".
     Я поцеловал  его руку и перешел ко второму;  то  был красивый  старец в
возрасте примерно ста лет, облаченный  в белое  платье; он приложил  средний
палец  руки  к  губам,  другой  же  рукой  он метал  за собой  бобы. Я узнал
Пифагора. Он заверил меня,  что  никогда не имел золотого бедра,  а также не
был никогда петухом, но правил кротонцами, вскоре после времен Нумы Помпилия
с  той  же  справедливостью,   с  какой  Нума   повелевал  римлянами;  такая
справедливость, сказал он, была  более всего необходима миру и крайне редка.
Я узнал,  что пифагорейцы  держали экзамен на совестливость два раза не дню.
Честные  люди! Как далеки мы от них! И это мы-то, в течение тринадцати веков
бывшие всего лишь убийцами, осмеливаемся называть этих мудрецов гордецами!
     В угоду Пифагору я не вымолвил ни единого слова и перешел к Зоро-астру,
занятому тем,  что он собирал небесный  огонь в  фокус вогнутого зеркала, --
это происходило в центре зала  с сотней дверей, каждая из  которых открывала
путь  мудрости.   На  главной  из   этих   Дверей*  я  прочел  такие  слова,
представляющие собой  краткое  резюме  всякой  морали  и  ограничивающие все
диспуты казуистов:
     * Наставления Зороастра именовались  дверьми,  и их  существует сто.  -
Примеч. Вольтера.

     "Если ты сомневаешься, хорошо или  дурно  какое-то дело, воздержись  от
него".
     "Несомненно, -  сказал я своему гению, -  те варвары,  что зарезали все
жертвы, чьи останки я видел, не читали этих прекрасных слов".
     Далее мы узрели Залевка, Фалеса, Анаксимандра и всех мудрецов, искавших
истину и практиковавших добродетель.
     Когда мы оказались возле Сократа, я тотчас же узнал его по  его впалому
носу*.
См. у Ксенофонта. -- Примеч. Вольтера.

     - Прекрасно,  --  сказал  я ему,  -  вот  и  вы  среди  доверенных  лиц
Всевышнего! Все  обитатели Европы, за  исключением турок и  крымских татар -
полных невежд, произносят ваше имя с  почтением. Это великое имя любят, пред
ним  благоговеют  вплоть до того,  что  желают знать имена ваших  гонителей.
Мелета  и  Анита  знают  благодаря вам, подобно  тому  как Равальяка  узнали
благодаря Генриху IV; однако я знаю всего лишь имя  Анита; я не ведаю точно,
каков он был, этот преступник,  с легкой руки которого вы  были оклеветаны и
который достиг своей цели - осуждения вас на цикуту.
     - После моего приключения я более никогда не думал об этом человеке,  -
отвечал мне Сократ, - но коль скоро вы мне о нем напоминаете, я весьма о нем
сожалею.  То был злобный жрец,  тайно торговавший кожами: такой вид торговли
считался среди нас, греков,  постыдным. Он посылал своих двух детей ко мне в
обучение. Однако другие ученики укоряли их  в том, что  отец их  - дубильщик
кож; они вынуждены были покинуть меня. Отец, разъяренный,  не успокоился  до
тех пор, пока не восстановил  против меня всех жрецов и софистов. На  Совете
пятисот они уверяли, что я -- безбожник, не верящий в то, что Луна, Меркурий
и Марс - боги.  В  самом деле,  я  думал  тогда,  как  думаю и  сейчас,  что
существует  один только  Бог -  господин целокупной  природы. Судьи передали
меня государственному  отравителю,  который сократил мою жизнь  на несколько
дней: ведь я мирно скончался в  возрасте  семидесяти лет. После этого я веду
блаженную жизнь вместе со всеми этими  великими людьми, которых  вы видите и
среди которых я - самый ничтожный.
     После  того как  я  некоторое время наслаждался  беседой с  Сократом, я
двинулся  с моим  проводником в кустарник, расположенный несколько  выше тех
рощ, где все мудрецы античности, по видимому, вкушали блаженный отдых.
     Я увидал человека с мягкими и простыми чертами лица, показавшегося  мне
тридцатипятилетним39. Он бросал  издалека сострадательные взгляды
на белеющие скопления останков, через  которые я  был проведен, дабы достичь
местопребывания мудрецов. Меня поразил  вид его раздутых и кровоточащих ног,
таких же рук, пронзенного [копьем]  бока и бедер, содранных до крови ударами
бича.
     - "Милостивый Боже! - сказал я ему, - возможно ли, чтобы справедливый и
мудрый человек  пребывал  в  таком состоянии? Я только  что видел мудреца, с
которым обошлись самым мерзостным  образом, однако между его казнью и  вашей
нет никакого сравнения. Дрянные жрецы и не менее дрянные судьи его отравили;
неужели и вас убили столь жестоким образом жрецы и судьи?
     Он весьма приветливо ответил мне: "Да".
     - Но кем же были эти чудовища?
     -- Лицемерами.
     --  А! Этим все сказано.  По одному этому слову  я вижу, что они должны
были присудить  вас  к  высшей мере наказания. Верно, вы им  доказывали, как
Сократ, что Луна - не богиня, а Меркурий - не бог?
     --  Нет,   речь   не  шла   в  моем  случае  об   этих  планетах.   Мои
соотечественники  вообще  не знали, что это такое --  планета: все  они были
круглыми невеждами. Их суеверия сильно отличались от суеверий греков.
     -- Значит, вы наставляли их в новой религии?
     -- Совсем нет; я им просто говорил: "Возлюбите от полноты вашего сердца
Бога  и  вашего  ближнего, как самого  себя,  ибо  именно  это  значит  быть
человеком".  Судите  сами:  разве  такое предписание  не старо,  как  мир? И
смотрите, принес ли я им новый культ. Я без устали им твердил, что явился не
затем,  чтобы  упразднить закон, но дабы его  исполнить;  я  соблюдал все их
обряды  - был обрезан,  как они все,  крещен,  как самые  ревностные из них,
платил, как они, корбан; как и они, я праздновал пасху, вкушая стоя ягненка,
вываренного  в латуке.  Я и  мои друзья  ходили молиться в храм;  друзья мои
посещали этот храм  и  после  моей смерти; одним словом, я исполнял  все  их
законы без исключения.
     - Как, эти несчастные не могли вам даже  вменить в вину  Отступничество
от их законов?
     - Разумеется, нет.
     - Но по  какой  же причине довели они вас до состояния, в котором я вас
застаю?
     -  Что  могу я  вам на  это сказать?  Они были  преисполнены  гордыни и
корысти. Они видели, что я их узнал, и  знали, что  я раскрывал на них глаза
гражданам; они были  сильнее  меня, и  они лишили меня жизни: люди, подобные
им, всегда поступают таким образом, если могут, с любым человеком, оценившим
их справедливой меркой.
     - Но не сказали ли вы и не сделали ли чего-то такого, что могло бы хотя
бы служить им предлогом?
     - Все может служить предлогом злодеям.
     - Не обронили ли вы однажды, что явились принести не мир, но меч?
     -  Это ошибка переписчика;  я, наоборот, сказал, что пришел принести не
меч, но мир. Я  никогда ничего не писал; могло  быть внесено изменение в мои
слова, произнесенные без всякого злого умысла.
     - Таким образом, ваши речи, будучи либо плохо составленными, либо дурно
истолкованными,  никак  не  способствовали  образованию  этих  груд  ужасных
останков, кои я зрел на своем пути, направляясь к вам для совета?
     - Я с ужасом взирал на тех, кто оказался виновен во всех этих убиениях.
     -  А  эти  памятники могущества и  богатства, гордыни и  жадности,  эти
сокровища и украшения, эти знаки величия, виденные  мной и моем пути поисков
мудрости, -- от вас ли они исходят?
     -  Это немыслимо;  я и мои  приверженцы  жили в нищете  и  ничтожестве;
величие мое заключалось только в моей добродетели.
     Я был близок к тому, чтобы умолять его соизволить сказать мне правду  -
кто он таков? Но мой  проводник предупредил меня, чтобы я этого не делал. Он
сказал мне, что я  не  создан для постижения  великих  сих  таинств. Я  лишь
попросил  моего  собеседника научить меня,  в чем заключается  суть истинной
религии.
     - Разве я вам  этого не  сказал?  Любите Бога  и своего  ближнего,  как
самого себя.
     - Как, разве мыслимо, любя Бога, вкушать скоромное в пятницу?
     -  Я всегда  ел  то, что  мне давали, ведь я  был слишком  беден, чтобы
давать кому-то обед.
     -  Но,  любя Бога и  будучи  справедливым,  нельзя разве быть настолько
благоразумным,  чтобы  не доверять  все  свои  житейские  похождения первому
встречному?
     - Я поступал всегда именно так.
     - Могу  ли  я, творя добро, избавиться от паломничества к святому  Жаку
Компостельскому?
     - Я никогда не бывал в этих краях.
     - Должен ли я  заточить себя в уединенное убежище вместе с компани-! ей
дураков?
     - Что до меня, я всегда совершал небольшие путешествия меж городами.
     - Должен ли я встать на сторону греческой или латинской церкви?
     -  Я не делал никакой разницы между иудеем и самаритянином, когда жил в
свете.
     -  Отлично,  если  все  это  так,  я  избираю  вас  своим  единственным
наставником.
     Тогда  он сделал мне знак  кивком,  исполнившей  меня утешения. Видение
исчезло, но при мне осталась чистая совесть.

     Раздел III
     ВОПРОСЫ, КАСАЮЩИЕСЯ РЕЛИГИИ

     ВОПРОС ПЕРВЫЙ
     Епископ Уорчестерский  Уорбуртон, автор  одного из самых ученых трудов,
кои когда-либо были написаны, так изъясняется на странице 8 тома I: "Религия
и  общество,  не  основанные на вере в  иную  жизнь,  должны  поддерживаться
исключительным провидением.  Иудаизм  не основан  на  вере  в иную жизнь,  а
значит, его поддерживало особое провидение".
     Многие  теологи  восстали против него; и как обычно  опровергаются  все
аргументы, так опровергали и его аргумент, говоря ему:
     "Любая религия, не основанная на  догмате бессмертия  души и на  вере в
вечные кары  и воздаяния, по необходимости  ложна; но  иудаизм  не знал этих
догм,  а  значит, далеко  не  поддерживаемый провидением, он, согласно вашим
собственным   принципам,   является    ложной   и    варварской    религией,
противопоставляющей себя провидению".
     Епископ этот имел и других противников, возражавших ему, что бессмертие
души  было  известно среди иудеев даже  во времена Моисея. Однако он  весьма
ясно им доказал, что ни  в Десяти заповедях, ни в Левите, ни во Второзаконии
не было ни  слова об этой вере  и просто смешно пытаться искажать  и портить
некоторые места из других  книг, дабы  извлечь  из  них истину, коя  не была
возвещена в книге закона.
     Господин епископ, сочинивший  четыре тома, дабы доказать, что иудейский
закон не предлагал ни кар, ни воздаяний по смерти, так и не сумел дать своим
противникам  удовлетворительный отпор.  Они  ему говорили: "Либо Моисею  был
известен этот догмат, и тогда он обманул иудеев, не обнародовав его; либо он
был ему  неизвестен,  и  в  этом случае  его  знаний было  недостаточно  для
основания благой религии. В самом деле, если его религия была благой, почему
ее упразднили? Истинная религия должна жить во все времена и во всех местах;
она  должна  быть  подобна  свету  Солнца,  освещающему  все  народы  и  все
поколения".
     Прелат этот, каким бы ученым  он  ни был, едва-едва  выпутался изо всех
этих затруднений. Но какая система от них свободна?

     ВОПРОС ВТОРОЙ
     Другой ученый  -  гораздо  больший  философ и  один из  самых  глубоких
метафизиков наших дней -  приводит сильные доводы в доказательство того, что
политеизм  был  примитивной религией людей и они  начинали  с веры во многих
богов, раньше чем разум настолько просветился, что стал признавать одно лишь
верховное бытие.
     Смею считать, напротив, что люди  начали  с  признания единого бога,  и
лишь впоследствии человеческая слабость добавила к  нему  многих. Вот как  я
это понимаю.
     Несомненно,   до  постройки  больших   городов  существовали  маленькие
местечки,  и  все  люди  были  разделены на  небольшие сообщества  до своего
объединения  в  большие  империи.  Вполне естественно,  что такое  местечко,
испуганное раздававшимся с  неба  громом,  удрученное  гибелью  своей жатвы,
подвергаясь обидам со стороны соседей,  каждодневно чувствуя  свою слабость,
ощущая  повсюду  незримую  власть,  тотчас же себе говорило: "Над  нами есть
некое существо, несущее нам и благо и зло".
     Мне кажется немыслимым,  чтобы они говорили: "Существуют  две  силы". И
действительно, почему они должны были  думать  о нескольких  силах?  В любом
жанре  начинают  с  простого,  затем возникает  сложное,  и  зачастую  потом
возвращаются  снова  к  простому  на   основе  высшего  знания.  Таков  путь
человеческого ума.
     Что  же  это  за бытие,  к  коему первоначально  обращались с молитвой?
Солнце ли это или Луна? Не думаю. Давайте, исследуем процесс, происходящий в
ребенке, ведь дети - примерно то же, что невежественные люди. Их не поражает
ни  красота,  ни  полезность  светила,  одушевляющего  природу,  ни  помощь,
оказываемая  нам  Луною, ни регулярные отклонения в ее движении; они об этом
не  думают - они чересчур к  этому  привыкли.  Обычно  поклоняются, молят  и
стремятся умилостивить то, что внушает страх; все дети равнодушно взирают на
небо; но стоит только послышаться громовым раскатам, они  дрожат от страха и
ищут  убежища. Первые люди, несомненно, вели себя так  же. Среди  них  могли
попадаться  философы, отмечавшие пути  звезд,  учившие  восхищаться ими и им
поклоняться; простые же  земледельцы,  лишенные всякого образования, слишком
мало знали, чтобы впасть в столь благородные заблуждения.
     Какая-нибудь  деревенька ограничивалась  тем, что  говорила: существует
некая грохочущая сила, побивающая нас градом  и убивающая наших  детей; надо
ее умилостивить, но как? Мы видим: можно успокоить небольшими подарками гнев
раздраженных  людей; будем же делать небольшие  подарки этой неведомой силе.
Следовало  также   дать  этой   силе   имя.  Первое  напрашивающееся   здесь
наименование  -  вождь,  господин, сеньор;  итак,  эта  сила получила звание
"монсеньера". Вероятно, именно это послужило причиной, по  которой  египтяне
называли  своего  бога Кнеф,  сирийцы - Адони, соседние с ними народы - Баал
или Бел, а также  Мельх или Молох, скифы называли его Папей, - все эти слова
означают господин, повелитель.
     Именно  таким  образом  почти  вся  Америка  оказалась  разделенной  на
множество мелких племен,  каждое из  которых  имело своего бога-покровителя.
Даже  мексиканцы и перуанцы,  бывшие большими  народами,  имели лишь  одного
бога: последние поклонялись Манко  Копаку, первые - богу  войны.  Мексиканцы
дали  своему воинственному  богу  имя  Вицлипуцди,  подобно  тому  как евреи
нарекли своего повелителя Саваофом.
     Все народы начинали с поклонения единому богу вовсе  не в силу высокого
и изощренного разума: если бы они были философами, они поклонялись  бы  богу
целокупной  природы,  а  не  богу  -   покровителю  какой-то  деревни;   они
исследовали  бы  несметные  связи  между  всем  сущим,  доказывающие наличие
творческого существа, существа-хранителя;  но они ничего не исследовали, они
просто чуяли.  В этом-то и  состоит прогресс  нашего слабого разума;  каждый
поселок  ощущал свою  слабость  и  нужду  в  сильном защитнике.  Жители  его
воображали, что это опекающее их страшное существо живет в соседнем лесу, на
горе, или  в облаках. Они представляли себе лишь одно подобное существо, ибо
у поселения был лишь единственный воинский вождь. Они представляли  себе это
существо телесным,  ибо им  было немыслимо представить его иным. Кроме того,
они не могли бы поверить, что  у  соседнего племени нет своего божества. Вот
почему Иеффай говорит моавитянам:  "Вы  законно  владеете тем, что  вам  дал
захватить бог  ваш,  Хамос; дайте же  нам  владеть тем, что дал  нам в наших
победах наш бог" (Судьи, XI, 24).
     Речи   эти,  которые  один   чужеземец  держит  перед  другими,  весьма
примечательны. Иудеи и моавитяне согнали туземных жителей с их земли; и те и
другие  располагали  правом  одной  только  силы,  и при  этом один  говорил
другому: "Твой бог помог  тебе  в  твоей узурпации, терпи  же, что  мой  бог
способствует мне в моей".
     Иеремия и Амос  вопрошают  друг  друга  о том, "какой  смысл  был  богу
Малхому вторгаться в страну Гада". На основе этих мест представляется ясным,
что  в древности  каждой земле полагался свой  бог-покровитель. Следы  такой
теологии можно найти еще у Гомера.
     Вполне  естественно, что воспаленное  воображение  людей,  когда ум  их
обретал  лишь  смутные  знания,  вскоре  умножило  своих  богов  и назначило
покро