очно древнего и благородного происхождения, чтобы
спорить со мною. Египетский народ существует только сто тридцать пять
тысяч лет, индийцы могут похвалиться лишь восемьюдесятьютысячелетним
существованием, меж тем как наши календари насчитывают четыре тысячи
веков. Поверьте мне, откажитесь от ваших глупых басен, и я дам каждому из
вас изображение Оаннеса.
     Тогда вмешался в разговор житель Камбалу и сказал:
     - Я очень уважаю египтян, халдеев, греков, кельтов, Браму, быка Аписа и
прекрасную рыбу Оаннеса, Но, может быть, Ли или Тянь [Катайские слова,
которые означают; Ли - свет, разум, Тянь - небо, и употребляются в смысле
"божество".], называйте его как угодно, стоит и ваших быков и рыб. Я не
стану говорить о моей стране: она велика, как Египет, Халдея и Индия
вместе взятые. Не спорю я и о древности происхождения, ибо важно быть
счастливым, а древность рода значения не имеет. Что же касается
календарей, то должен вам сказать, что во всей Азии приняты наши и что у
нас они были еще до того, как в Халдее научились арифметике.
     - Вы все просто невежды! - воскликнул грек. - Разве вам не известно,
что отец сущего - хаос, что форма и материя сделали мир таким, каков он
теперь?
     Грек говорил долго, но его наконец прервал кельт, который, выпив лишнее
во время спора, вообразил себя ученее всех остальных. Он клялся, что
только Тейтат да еще омела, растущая на дубе, стоят того, чтобы о них
говорить; что сам он всегда носит омелу в кармане; что скифы, его предки,
были единственными порядочными людьми, когда-либо населявшими землю; что
они, правда, иногда ели людей, но тем не менее к его нации следует
относиться с глубоким уважением и, наконец, что он здорово проучит того,
кто вздумает дурно отозваться о Тентате.
     После этого спор разгорелся с новой силой, и Сеток начал опасаться, что
скоро прольется кровь. Ио тут поднялся Задиг, который во время спора
хранил молчание, и, обратившись сперва к кельту, как к самому буйному
спорщику, сказал ему, что он совершенно прав, и попросил у него омелы;
затем он похвалил красноречие грека и постепенно внес успокоение в
разгоряченные умы. Катапцу он сказал всего несколько слов, так как тот был
рассудительнее остальных. В заключение Задиг сказал им:
     - Друзья мои, вы напрасно спорите, потому что все вы придерживаетесь
одного мнения.
     Это утверждение все бурно отвергли.
     - Не правда ли, - сказал Задиг кельту, - вы поклоняетесь не омеле, а
тому, кто создал и ее и дуб?
     - Разумеется, - отвечал тот.
     - И вы, господин египтянин, вероятно, почитаете в вашем быке тоге, кто
вообще дарозал вам быков?
     - Да, - сказал египтянин.
     - РыСа Оглшес, - продолжал Задиг, - должна уступить первенство тому,
кто сотворил и море и рыб.
     - Согласен, - отвечал халдей.
     - И индиец, - прибавил Задиг, - и катаец признают, подобно вам, некую
первопричину. Хотя я не совсем понял достойные восхищения мысли, которые
излагал здесь грек, но уверен, что и он также признает верховное существо,
которому подчинены и форма и материя.
     Грек, которым теперь восхищались и остальные, ответил, что Задпг
отлично понял его мысль.
     - Итак, - вы все одного мнения, - сказал Задиг, - и, следовательно, вам
не о чем спорить.
     Все бросились его обнимать. Сеток, очень выгодно продавший свои товары,
возвратился с Задигом к себе на родину. Там Задиг узнал, что во время его
отсутствия он был судим и приговорен к сожжению на медленном огне.

        "СВИДАНИЯ"

     Во время путешествия Задига в Бассору жрецы звезд решили, что его надо
покарать. Драгоценные камни и украшения молодых вдов, которых они
отправляли на костер, принадлежали им по праву, и им казалось
недостаточным даже сжечь Задига за злую шутку, которую он с ними сыграл.
Поэтому они обвинили его в еретических взглядах на небесные светила и
поклялись, что слышали, как Задиг утверждал, будто звезды не заходят в
море. Это ужасающее кощунство привело судей в содрогание; они едва не
разорвали на себе одежды, услышав столь нечестивые слова, и, без сомнения,
сделали бы это, будь у Задига чем заплатить за них. Теперь же, в припадке
скорби, они удовольствовались тем, что присудили его к сожжению на
медленном огне. Сеток в отчаянии пустил в ход все свое влияние, чтобы
спасти друга, но тщетно: его вскоре принудили замолчать. Молодая вдова
Алыяона, обязанная Задигу жизнью и так сильно привязавшаяся к нему, решила
спасти его от костра, отвращение к которому он сумел ей внушить. Она
обдумала свой план, не говоря о нем никому ни слова. Казнь Задига была
назначена на следующее утро, таким образом, в ее распоряжении была ночь. И
вот что сделала эта великодушная и разумная женщина.
Надушившись и надев самый роскошный и самый изящный наряд, придавший ее
красоте еще более блеска, она попросила личной аудиенции у верховного
жреца звезд. Представ перед этим почтенным старцем, она повела такую речь:
     - Старший сын Большой Медведицы, брат Тельца, двоюродный брат Большого
Пса (таковы были титулы этого духовного лица), я жажду поверить вам свои
страхи и сомнения. Я очень боюсь, что совершила ужасный грех, не
последовав на костер за моим дорогим супругом. В самом деле, что мне было
беречь? Это тленное и уже увядшее тело? - С этими словами она откинула
длинные шелковые рукава и обнажила свои прекрасные, ослепительно белые
руки. - Вы видите, на них даже смотреть не стоит, - сказала она.
Но верховный жрец считал, что, напротив, очень даже стоит. Его глаза
выразили это, а уста подтвердили.
     Он стал клясться, что в жизни не видал таких пленительных рук.
     - Увы, - сказала ему вдова, - руки, может быть, еще не так плохи, как
остальное, но согласитесь, что о груди совсем уже не стоило жалеть. - И
она открыла самую соблазнительную грудь, какую когда-либо создавала
природа. Розовый бутон на яблоке из слоновой кости в сравнении с ее грудью
казался бы мареной на самшите, а свежевымытые ягнята - грязно-желтыми.
Эта грудь, большие черные глаза, томно сиявшие и полные нежной страсти,
щеки, розовые, как кровь с молоком, нос, нисколько не напоминавший башни
горы Ливанской, губы, скрывавшие в своей коралловой оправе великолепный
жемчуг Аравийского моря, - все это так подействовало на старца, что ему
стало казаться, будто он снова двадцатилетний юноша. Он пролепетал ей
нежное признание. Видя, как он воспламенился, Альмона стала просить о
помиловании Задига.
     - Увы, прекрасная дама, - сказал верховный жрец, - если я и соглашусь
простить его, это ни к чем)
     не приведет, так как помилование его должно быть подписано тремя моими
собратьями.
     - Все-таки подпишите, - сказала Альмона.
     - Охотно, - отвечал жрец, - но с условием, что за мое потворство вы
наградите меня вашей благосклонностью.
     - Вы оказываете мне слишком большую честь, - сказала Альмона. - Если
пожелаете прийти ко мне, когда зайдет солнце и блестящая звезда Шит
появится на горизонте, вы найдете меня возлежащей на розовой софе и
сделаете с вашей служанкой все, что вам заблагорассудится.
Она вышла, унося с собой бумагу с его подписью.
Старец, томимый любовью и недоверием к своим силам, остаток дня
употребил на омовения; выпив напиток, составленный из цейлонской корицы и
драгоценных тидорских и тернатских пряностей, он с нетерпением ожидал
появления звезды Шит.
     Между тем прекрасная Альмона отправилась ко второму верховному жрецу.
Этот стал уверять ее, что солнце, луна и все небесные светила не более как
блуждающие огоньки в сравнении с ее прелестями. Она попросила у него той
же милости, а он у нее - той же награды.
     Альмона дала себя победить и назначила свидание второму верховному
жрецу при восходе звезды Альджениб От него она отправилась к третьему и
четвертому, получила от каждого подпись и назначила им свидания ил восходе
других звезд. Возвратившись после того демон, она попросила судей прийти к
ней по очень важному делу. Судьи пришли, она показала им четыре подписи и
объяснила, за какую цену жрецы продали помилование Задига. Потом явились
жрецы, каждый в назначенное ему время, и очень изумились, застав своих
собратьев, а в особенности увидев судей, перед которыми был обнаружен их
позор. Задиг был спасен. Сеток же, восхищенный находчивостью Альмоны,
женился на ней.
     Облобызав стопы прекрасной своей избавительницы, Задиг удалился.
Расставаясь, они с Сетоком плакали, клялись в вечной дружбе и обещали, что
тот из них, кто первым достигнет славы и богатства, известит об этом
другого.
     Задиг направился в сторону Сирии, непрестанно думая о несчастной
Астарте и размышляя о судьбе, которая так упорно преследовала его, играя
его жизнью.
     - Как! - говорил он. - Я получил четыреста унций золота за то, что
видел, как пробежала собака! Я был присужден к смерти через усечение
головы за четыре плохих стиха во славу короля! Едва не был задушен, потому
что королева носит туфли такого же цвета, как и моя шапка! Отдан в рабство
за то, что помог женщине, которую избивали, и чудом избежал костра, на
котором меня хотели сжечь за то, что я спас жизнь всем юным арабским
вдовам!

        "РАЗБОЙНИК"

     Задиг добрался до сирийской границы Каменистой Аравии. Он ехал мимо
укрепленного замка, как вдруг оттуда выскочили вооруженные арабы. Они
окружили Задига с криками: "Все ваше принадлежит нам, а вы сами - нашему
господину!" Вместо ответа Задиг выхватил меч; храбрый слуга последовал его
примеру. Они уложили на месте первых арабов, поднявших на них руку; число
нападавших удвоилось, но путники не потеряли присутствия духа и решили
погибнуть с оружием в руках. Два человека защищались от целой толпы. Такой
неравный бой не мог длиться долго. Владелец замка по имени Арбогад, увидав
из окна чудеса храбрости, проявленные Задигом, проникся к нему "важением.
Он поспешно вышел, разогнал своих людей и освободил обоих путников.
     - Все, что попадает на мою землю, - мое, - сказал он, - так же как и
все, что я нахожу на чужих землях.
     Но вы так храбры, что для вас я делаю исключение. - Затем он привел
Задига в замок, приказав своим людям хорошо обходиться с ним, а вечером
пригласил его на ужин.
     Владелец замка был одним из тех арабов, которых называют ворами; но
наряду со множеством дурных поступков он иногда делал и добро; жадный вор
и дерзкий грабитель, он был в то же время неустрашимым воином, щедрым и
довольно мягким в обхождении человеком, обжорой за столом, веселым кутилой
и, гласное, простодушным малым. Ему чрезвычайно понравился Задиг, чья
оживленная беседа помогла продлить ужин. Наконец, Арбогад сказал ему:
     - Советую вам поступить ко мне на службу. Вы пе пожалеете об этом,
потому что ремесло мое прибыльно, и со временем вы сможете занять не менее
высокое положение, чем я.
     - Разрешите вас спросить, - сказал Задиг, - давно вы занимаетесь вашим
благородным ремеслом?
     - В самой ранней юности я был слугою у одного довольно сметливого
араба, - отвечал тот. - Положение мое было невыносимо. Я приходил в
отчаяние, видя, что на земле, которая одинаково принадлежит всем, судьба
ничего не оставила на мою долю. Я поделился своим горем с одним старым
арабом, который сказал мне: "Сын мой, не отчаивайся. Была некогда
песчинка, которая печалилась, что она - ничто среди песков пустыни; через
несколько лет она стала алмазом и считается теперь лучшим украшением
короны индийского царя". Эти слова произвели на меня большое впечатление:
я был песчинкой, но решил сделаться алмазом. Начал я с того, что украл
двух лошадей; потом, набрав себе товарищей, стал грабить небольшие
караваны. Так я постепенно уничтожил неравенство отношений, существовавшее
между мною и остальными людьми. Я получил свою долю из благ мира сего и
даже был вознагражден с избытком.
     Ко мне относятся с большим почтением, я - разбойниквельможа. С помощью
оружия я завладел этим замком; сирийский сатрап хотел отнять его у меня,
но я уже был так богат, что ничего не боялся; я дал денег сатрапу и не
только удержал за собой замок, но еще и увеличил свои владения. Он даже
назначил меня сборщиком податей, вносимых жителями Каменистой Аравии царю
царей. Теперь я собираю подати, но не плачу их.
Однажды великий Дестерхам Вавилона послал сюда от имени царя Моабдара
некоего сатрапишку с приказанием удавить меня. Но прежде, чем он прибыл со
своим поручением, меня уже обо всем известили. Я велел удавить при нем
четырех человек, которым поручено было затянуть петлю на моей шее, и затем
спросил у него, сколько он должен был заработать на этом деле. Он ответил,
что рассчитывал получить до трехсот золотых.
Я ему прямо сказал, что у меня он будет зарабатывать гораздо больше. Я
его назначил моим подручным. Теперь он один из лучших и богатейших моих
помощников. Поверьте мне, вы преуспеете не меньше, чем он. Никогда еще не
было более благоприятного времени для разбоя, чем теперь, когда Моабдар
убит и в Вавилоне царит смута.
     - Как! Моабдар убит? - воскликнул Задиг. - А что же сталось с царицей
Астартой?
     - Не знаю, - отвечал Арбогад, - знаю только, что Моабдар сошел с ума,
что он убит, что Вавилон стал настоящим разбойничьим вертепом, что
государство опустошено, хотя для поживы осталось еще немало, и я не раз
делал туда чудесные набеги.
     - Но царица, - молил Задиг, - ради бога, не знаете ли вы чего-нибудь об
ее участи?
     - Мне что-то говорили о гирканском князе, - отвечал тот. - Если только
она не была убита во время стычки, то, вероятно, находится среди его
наложниц; впрочем, меня больше интересует добыча, чем сплетни. Во время
моих набегов я захватывал в плен многих женщин, но у себя не оставлял ни
одной; когда они хороши собою, я продаю их за дорогую цену, не спрашивая о
том, кто они такие. Ведь женщин покупают не за титул, и на безобразную
царицу вряд ли найдется охотник.
     Может быть, я продал царицу Астарту, а может быть, она умерла, но это
меня не касается, и вам, я полагаю, тоже нет основания беспокоиться о ней.
     - Говоря это, он пил так усердно и говорил так несвязно, что ничего
определенного Задиг не узнал.
     Он неподвижно сидел, подавленный и угнетенный.
Арбогад не переставал пить и рассказывать разные басни, беспрерывно
повторяя, что он счастливейший из людей, и уговаривая Задига сделаться
таким же счастливцем. Наконец, одурманенный вином, он спокойно отправился
спать. Задиг провел ночь в сильнейшем волнении.
"Итак, - говорил он себе, - царь сошел с ума, убит!..
Я не могу не пожалеть о нем! Государство разорено, а этот разбойник
счастлив! О, рок! О, судьба! Вор счастлив, а одно из прекраснейших
созданий природы погибло, может быть, самым ужасным образом или живет
жизнью, которая х"же смзрти О, Астарта! Что сталось с вами?"
Едва наступил день, как он стал расспрашивать всех обитателей замка. Но
все были заняты, и никто ему не отвечал: они делили добычу после ночного
грабежа.
     Единственно, чего он мог добиться в этой суматохе, это разрешения
уехать. Он не замедлил им воспользоваться, более чем когда-либо
погруженный в грустные думы.
     В волнении и беспокойстве совершал свой путь Задиг, не переставая
думать о несчастной Астарте, о царе Вавилона, о верном Кадоре, о
счастливом разбойнике Арбогаде, о своенравной женщине, похищенной
вавилонянами на границе Египта, и, наконец, о всех пережитых им горестях и
бедствиях.

        "РЫБАК"

     Все еще не переставая оплакивать свою судьбу и считать себя воплощением
человеческого несчастья, Задиг добрался до речки, в нескольких милях от
замка Арбогада. На берегу лежал рыбак; обратив глаза к небу, он держал в
ослабевшей руке рыбачьи сети, которые, видимо, забыл забросить.
     - Есть ли в мире человек несчастнее меня? - говорил рыбак. - Я был, по
всеобщему признанию, самым преуспевающим из вавилонских торговцев
сливочными сырами - и разорился. У меня была красавица жена - и она
изменила мне. Ветхий домишко, которым я еше владел, - и тот на моих глазах
был разграблен и разрешен. Теперь я живу в шгл~л е: единственное мое
пропитание- рыбная ловля, но рыба совсем перестала ловиться. О мои сети! Я
не брошу в?с больше в воду, я сам туда брошусь. - И с этими словами он
встал и направился к реке с решимостью человека, который хочет броситься в
воду и положить конец своей жизни.
     "Что я вижу! - удивился Задиг. - Значит, есть люди, такие же
несчастные, как я!" Едва промелькнула в его уме эта мысль, как его
охватило горячее желание спасти жизнь рыбаку. Подбежав к нему, Задиг
остановил его и, полный сердечного участия, стал расспрашивать и утешать.
Говорят, что при виде чужого горя люди чувствуют себя менее несчастными;
по мнению Зороастра, дело тут не в себялюбии, а во внутренней потребности.
К несчастному человека влечет в таких случаях сходство положений. Радость
счастливца была бы оскорбительной, а двое несчастных - как два слабых
деревца, которые, опираясь друг на друга, противостоят буре.
     - Почему сы даете горю одолеть себя? - спросил Задиг у рыбгка.
     - Потому что не вижу никакого выхода для себя, - ответил тот. - Я был
самым уважаемым лицом в деревне Дерльбак, в окрестностях Вавилона, и
изготовлял с помощью моей жены лучшие сливочные сыры во всем государстве.
Царица Астарта и знаменитый министр Задиг их очень любили. Я продал им
шестьсот сыров.
     Однажды я отправился в Вавилон - хотел получить за них деньги - и вдруг
узнаю, что царица Астарта и Задиг исчезли. Я побежал в дом к господину
Задигу, которого до того времени никогда не видел, и нашел там полицейских
великого Дестерхама, которые, запасшись царским приказом, на законном
основании и с соблюдением порядка грабили его дом. Я помчался на кухню
царицы: там одни царские повара говорили, что она умерла, другие - что она
в тюрьме, третьи клялись, что она бежала, но все в один голос утверждали,
что за сыры мне ничего не заплатят. Я пошел с женой к господину Оркану,
который тоже был одним из моих постоянных покупателей. Мы попросили его
оказать нам поддержку в нашем несчастье. Он оказал поддержку моей жене, а
мне отказал. Она была белее сливочных сыров, от которых пошли все мои
беды, и даже тирский пурпур не ярче румянца, оживлявшего белизну ее лица.
Поэтому Оркан оставил ее у себя, а пеня выгнал Я написал моей милой жене
отчаянное письмо, а она сказала посыльному: "Ах да! Я знаю, кто это пишет,
я слышала, что он мастер делать сливочные сыры. Пусть пришлет мне сыру, я
ему заплачу".
     С горя я решил обратиться к правосудию. У меня оставалось шесть унций
золота; две из них пришлось отдать законнику, с которым я советовался, две
     - стряпчему, взявшемуся вести мое дело, и две - секретарю главного судьи.
Но мое дело так и не началось, а я издержал больше, чем стоили и сыры и
жена вместе взятые. Тогда я возвратился к себе в деревню с намерением
продать дом, чтобы вернуть жену.
     Мой дом стоил добрых шестьдесят унций золота, но все видели, что я
беден и мне надо поскорей продать его. Первый, к кому я обратился,
предложил мне за него тридцать унций, второй - двадцать, а третий -
десять. Я до такой степени был ослеплен горем, что готов уже был
согласиться, как вдруг гирканский князь вторгся в Вавилон и на своем пути
предал все огню и мечу.
     Мой дом был сперва разграблен, а потсгл сожжен.
Потеряв, таким образом, деньги, жену и дом, я удалился в эту местность,
где вы меня теперь видите. Я попытался заработать себе на хлеб насущный
рыбной ловлей, но рыбы издеваются надо мной, как люди. Ничего у меня не
ловится, и я умираю с голоду. Не будь вас, мой высокопоставленный
утешитель, я бросился бы в реку!
     Рыбак рассказал все это не сразу, потому что Задиг, вне себя от
волнения, прерывал его на каждом слове.
     - Значит, вам ничего неизвестно об участи царицы?
     - Нет, господин мой, - отвечал рыбак, - я знаю только, что царица и
Задиг не заплатили мне за сливочные сыры, что у меня отняли жену и что я в
отчаянии.
     - Я убежден, - сказал Задиг, - ваши деньги не пропадут. Мне говорили