из того, что они написали.
Вам известно:  у  нас  в Сиракузах  живет  семья  Архимедов, занимающихся из
поколения в поколение практической физикой, - то подлинная наука, основанная
на опыте и геометрии; семейство это пойдет далеко,  если  будет жить дальше;
однако  я   был  весьма  удивлен,   когда   прочел  божественного   Платона,
постаравшегося использовать  то  немногое, что  он  знал  в  геометрии,  для
придания кажущейся точности своим измышлениям.
     Согласно Платону, бог поставил пред  собой задачу  организовать  четыре
элемента в соответствии с изменениями пирамиды, куба, октаэдра_ икосаэдра  и
особенно  додекаэдра. Пирамида  символизирует своим острием  огонь;  на долю
воздуха  достался  октаэдр;  икосаэдр символизировал воду;  куб ввиду  своей
плотности по  праву принадлежал земле;  но триумфом Платона стал  додекаэдр:
ведь фигура эта образуется двенадцатью плоскостями и, таким образом образует
зодиак,  в  каковой  входят  двенадцать   животных;   каждая  из  двенадцати
поверхностей может разделяться на тридцать  частей, что явно образует триста
шестьдесят градусов круга, обегаемого Солнцем в течение года.
     Платон  дословно перенял  все эти прелести у  локрийца Тимея. Тимей  их
взял у Пифагора, а Пифагор, как утверждают, получил их из рук брахманов.
     Трудно  дальше зайти в шарлатанстве.  Тем  не менее  Платон превосходит
самого себя, добавляя  от  своего лица,  что бог,  посоветовавшись со  своим
Логосом  или,  иначе  говоря, со своим  разумом,  своим  словом (кое  Платон
именует сыном бога), создал мир, состоящий из Земли, Солнца и планет. Платон
также обожествил  мир,  дав  ему душу: все это  и  образует  его  знаменитую
триаду. Но почему  мир этот -- бог? Да потому, что он кругл, а округлость --
совершеннейшее из очертаний.
     Платон объясняет все совершенства и  несовершенства этого мира с  такой
легкостью,  будто  он  его только  что  создал.  Особенно  способ, каким  он
доказывает в своем  "Федоне"  бессмертие человеческой  души,  поражает своей
прозрачностью:  "Не говорите ли вы, что смерть противоположна жизни? - Да. -
И  что  они  рождаются  одна из  другой? - Да.  -Что рождается из живого?  -
Мертвое.  --  А  от  мертвого?  -  Живое. - Значит,  все  живое рождается от
мертвого,   а   следовательно,   души  людей  после  кончины  оказываются  в
преисподней? -- Это ясно само собой".
     Вот  каким  образом  Платон  заставляет  рассуждать Сократа  в  диалоге
"Федон". В истории сохранился рассказ, согласно которому Сократ,  прочтя это
сочинение,  воскликнул: "Какие глупости заставляет меня  говорить  наш  друг
Платон!"
     Если бы богу показали все  то, что приписывает ему этот грек, возможно,
он бы воскликнул: "Какие глупости заставляет меня этот грек делать!"
     Калликрат. В самом  деле, у бога было бы достаточно оснований  немножко
над  ним посмеяться.  Вчера я  перечитал его диалог,  озаглавленный "Пир". Я
очень смеялся над тем, что бог создал  мужчину и  женщину, соединенных между
собой пупком, но при этом каждый из  них находится за  спиной другого. Обоим
дан  один только мозг,  но  каждый имеет  свое лицо. Существо это  именуется
андрогином; притом  оно так возгордилось своими  четырьмя руками  и четырьмя
ногами, что задумало, подобно титанам взять штурмом небо. Бог, дабы покарать
его, разрезал его пополам, и с тех пор каждая половина устремляется за своей
второй половиной, но  редко ее настигает. Следует признать: сама  эта идея -
постоянных поисков  своей половины  -  забавна и остроумна;  но  достойна ли
подобная  шутка философа? Миф о Пандоре прекраснее и гораздо лучше объясняет
ошибки и несчастья человеческого рода.
     А сейчас поведайте мне,  что  вы думаете о  системе  Аристотеля? Ведь я
хорошо вижу: система Платона вам не по душе.
     Эвгемер.  Я  знал  Аристотеля:  мне  показалось,  что он  одарен  более
основательным  и  широким умом,  чем его учитель  Платон, сильнее украшенным
истинными познаниями.  Он первый сделал  рассуждение искусством. В его новом
методе  ощущалась  нужда.  Правда,  я признаю, что для  ладно скроенных умов
метод этот  весьма  утомителен  и бесполезен; однако он  очень  полезен  для
разъяснения   двусмысленности  софистов,  коими   кишит  Греция.  Аристотель
распахал необъятное  поле  естественной истории.  Его  история  животных  --
прекрасный  труд,  и  еще более  меня удивляет то,  что наилучшими правилами
поэтики и  риторики мы обязаны именно ему;  он пишет об этом прекраснее, чем
Платон, претендующий на великое остроумие.
     Аристотель,  как  и Платон, допускает  перводвигатель, верховное бытие,
вечное,  неделимое  и неподвижное. Я не  знаю, имеет  ли он  право, говоря о
совершенстве неба, приводить в качестве доказательства то, что небо содержит
совершенные  вещи. Он  явно хочет этим сказать:  находящиеся в небе  планеты
содержат  богов  --  и  тут  он  опускается  до  суеверия  греческой  толпы,
полагающей,  будто планеты эти заселены богами,  или,  точнее,  утверждающей
это, хотя она в это не верит.
     Аристотель  утверждает,  что мир  единствен. В качестве  доказательства
этой истины он  приводит  соображение,  гласящее:  если бы существовало  два
мира, Земля одного из них устремлялась бы неизбежно к Земле другого и каждая
из этих  Земель непременно  сошла  бы  со своего места. Подобное утверждение
показывает, что он не более нас был в курсе того, вращается  ли Земля вокруг
Солнца как вокруг своего центра, и  какая сила удерживает ее  на ее месте. У
народов,  именуемых нами варварами, есть философы, открывшие эти истины, и я
вам скажу, что  греки, похваляющиеся  тем,  что они явились учителями других
народов, быть может, недостойны даже краем уха послушать этих так называемых
варваров.
     Калликрат. Вы меня поражаете. Но продолжайте.
     Эвгемер. Аристотель  верит,  что этот мир, такой,  каким мы  его видим,
вечен,  и  он  упрекает  Платона  в  том,  что он объявил  его  рожденным  и
одновременно неразрушимым.  Вы согласитесь со мной,  что  оба они  спорили о
тени осла, не более принадлежавшей одному из них, чем другому.
     Звезды, говорит  Аристотель, той  же природы,  что и несущее  их  тело,
разве только они более уплотнены. Они -- причина тепла и света на Земле, так
как  вызывают  быстрое  трение  воздуха, подобно тому как  сильное  движение
воспламеняет  дерево и расплавляет свинец. Как видите, это не очень разумная
физика.
     Калликрат.  Я вижу, что нашим  грекам надо еще  долго учиться  у  ваших
варваров.
     Эвгемер.  Меня досадует, что, заверив  нас,  будто мир  вечен, он затем
говорит,  что  элементы не вечны: ведь несомненно, если мой сад вечен, то  и
земля его вечна. Аристотель уверяет, будто элементы не могут жить вечно, ибо
они постоянно  переходят  один  в  другой.  Огонь,  говорит  он,  становится
воздухом,  воздух  переходит в  воду,  вода -  в  землю.  Однако  постоянное
изменение элементов не препятствует вечному существованию мира.
     Признаюсь, я не согласен с ним в том, что  воздух  переходит в огонь, а
огонь - в воздух; еще  труднее понять мне, что он  говорит о возникновении и
гибели.  "Всякая  гибель,  - глаголет он, - следует за рождением;  гибель  -
конечный предел, возникновение же - начало".
     Если он хочет  здесь сказать, что все родившееся затем  умирает, то это
банальная  истина,   не  заслуживающая   повторения   и   тем  более   столь
таинственного провозглашения.
     Калликрат.  Боюсь,  что он  согласен с убеждением  неразумной толпы,  а
именно будто  любое семя должно  раньше  сгнить и погибнуть  для того, чтобы
затем возродиться. Это  было  бы недостойно такого мудрого  наблюдателя, как
он. Ведь ему достаточно было исследовать  всего лишь одно  пшеничное  зерно,
посаженное  недавно в землю.  Он  обнаружил бы,  что  оно -  свежее,  хорошо
вскормленное, утвердившееся на своих корнях и не несущее в себе ни малейшего
признака  разложения.  Человек,  который стал  бы  утверждать,  что  пшеница
произрастает  из гнили,  имел бы весьма гнилую  способность  суждения. Такое
суждение простительно  грубым  крестьянам  с берегов  Нила.  Они верили, что
существуют  крысы, наполовину  состоящие из грязи, а наполовину живые; между
тем то были просто грязные крысы.
     Эвгемер. Отречемся же от вашего Эпикура, построившего свою философию на
этой нелепой ошибке: он  утверждал,  что люди изначально  возникли из гнили,
как крысы Египта, и грязь заменяла им бога-создателя.
     Калликрат. Я чуть-чуть  за него стыжусь. Однако вернитесь, прошу вас, к
вашему  Аристотелю;  мне кажется,  он,  как и все  прочие люди, примешал ряд
ошибок к нескольким истинам.
     Эвгемер.   Увы!  Он  их  примешал  столько,   что,  говоря  о  случайно
народившихся  живых  существах,  он подчеркивает:  "Когда естественное тепло
бывает  изгнано,  то, что остается  от разложения,  старается  соединиться с
маленькими частицами, готовыми принять жизнь под воздействием Солнца; именно
таким образом были порождены черви,  осы, блохи и другие насекомые". Я очень
признателен ему за то, по крайней мере, что он не поместил человека в разряд
ос и блох, столь неожиданно народившихся.
     Я  охотно  подпишусь  подо  всем  тем,  что он говорит об  обязанностях
человека.  Его  этика  кажется мне столь же  прекрасной, как  его риторика и
поэтика.  Но  я не  могу  следовать  за  ним  в том,  что  он именует  своей
метафизикой, а иногда  -  своей теологией. Бытие, оказывающееся лишь бытием,
субстанция,  не обладающая  ничем иным, кроме сущности, десять категорий  --
все это  кажется  мне ненужными  тонкостями;  и  таков вообще дух греков;  я
исключаю  здесь лишь Демосфена и Гомера. Первый предъявляет своим слушателям
только  сильные и блестящие  доводы; второй предлагает своим  читателям лишь
великие  образы; но большинство греческих  философов больше  заняты словами,
чем  сутью. Они  прячутся в оболочку  из  множества определений,  ничего  не
определяющих,  различений,  ничего не раскрывающих,  и  объяснений,  которые
ничего не объясняют или объясняют очень немногое.
     Калликрат. Сделайте же, чего не сделали они: объясните мне относительно
души то, что не объяснил Аристотель.
     Эвгемер. Я сейчас вам скажу, что он говорил,  не вдаваясь в разъяснение
его слов;  скажу  вам также,  что вы меня не  поймете, ибо  я  не могу здесь
понять самого себя:
     "Душа - это нечто легчайшее;  сама  по себе она не движется, ее  движут
объекты.  Она -- не гармония, как  это  предполагали многие другие, ибо  она
постоянно испытывает несогласие  противоположных  чувств.  Она  не  рассеяна
повсюду,  потому  что  мир  полон  неодушевленных  вещей.  Она -  энтелехия,
включающая в себя принцип действия, имеющая в потенции жизнь. Душа - то, что
способствует нашей жизни, чувствованию и мышлению".
     Калликрат. Признаюсь, если я встречу на  своем пути  после этой  беседы
одинокую  душу,  я не  смогу ее распознать.  Увы!  Чему  может  меня научить
греческая  душа  с  ее  непостижимыми  тонкостями?  Я  скорее  бы  предпочел
просветиться у тех философов-варваров, о которых вы  мне говорили. Не будете
ли  вы столь  любезны и не  познакомите ли  меня с мудростью гуннов,готов  и
кельтов?
     Эвгемер. Я постараюсь вам объяснить то немногое, что я здесь знаю.

Диалог седьмой
     О ФИЛОСОФАХ, ПРОЦВЕТАВШИХ У ВАРВАРОВ

     Эвгемер. Поскольку вы именуете варварами всех тех, кто жил не в Афинах,
Коринфе  и  Сиракузах,  я  хочу  повторить  вам: среди  этих  варваров  есть
гении4, коих ни один грек пока не в состоянии понять и к  кому мы
все должны были бы пойти в обучение.
     Первый, о котором я вам поведаю, - то ли гунн, то ли сармат - жил среди
киммерийцев, на северо-западе Рифейских гор; звался он Перконик5.
Человек этот  разгадал истинную систему мира и дал тому доказательства, в то
время как халдеи только смутно усматривали некую несовершенную идею.
     Эта истинная система состоит в том, что все мы, сколько нас есть, когда
говорим,  что Солнце встает  и  садится, что наша маленькая  Земля  является
центром Вселенной, что  все планеты и неподвижные звезды, а также все небеса
вращаются  вокруг нашего  бренного обиталища,  - мы не понимаем  ни слова из
того, что произносим. В самом  деле,  какая существует вероятность того, что
это множество звезд, удаленных  от  нас  на миллионы миллиардов  стадий и во
много  миллиардов  раз  больших, чем Земля, были  созданы лишь  затем, чтобы
услаждать наш взор в течение ночи, чтобы они в необъятном просторе ежедневно
колебались вокруг нас в двадцатичетырехчасовом танце лишь для нашей забавы?!
Эта смехотворная  химера основана на двух недостатках человеческой  природы,
которые  ни один  греческий  философ  не умел исцелить,  - на слабости наших
маленьких  глаз и  на  нашем раздутом  тщеславии: мы  потому полагаем, будто
звезды и наше Солнце движутся,  что у нас плохое зрение; и мы верим, что все
это создано для нас, ибо мы очень тщеславны.
     Наш сармат Перконик утвердил свою систему до того, как опубликовал ее в
письменном  виде. Он  пренебрег ненавистью  друидов, утверждавших,  что  эта
истина  наносит  огромный  вред  ветви  дуба.  Истинные  ученые  сделали ему
возражение, которое могло бы смутить человека менее убежденного  и твердого,
чем  он.  Он утверждал, что  Земля  и планеты совершают  свои  периодические
кругообороты вокруг Солнца за различное время. "Все мы - Венера,  Меркурий и
сама  Земля - движемся вокруг Солнца по своей орбите" - заявлял он. "Если бы
это было  так, - отвечали  ему эти ученые - Венера и Меркурий должны были бы
являть нам фазы, подобные лунным". - "Так оно и  есть, - отвечал сармат, - и
вы увидите это, когда ваше зрение станет лучше".
     Он умер, не сумев дать им новое зрение, в котором они так нуждались.
     Еще  более великий  человек,  по  имени Лейлига6,  рожденный
среди  этрусков,   наших  соседей,  изобрел  это  зрение,  коему  предстояло
просветить  всю Землю.  Варвар этот, более  утонченный,  искусный и  больший
философ,  чем  все  греки, вместе  взятые, по  одному  только услышанному им
простому  рассказу  о проделке  мальчишек  придумал обточить  и  расположить
кристаллы  таким образом, что с их помощью можно было увидеть новое небо: он
доказал взору то, о чем так правильно догадался сармат. Венера обнаружила те
же фазы, что и Луна; и если Меркурий не явил того же самого, то лишь потому,
что он слишком сильно освещается солнечными лучами.
     Наш этруск сделал более того: он  открыл  новые  планеты.  Он увидел  и
показал другим, что это  Солнце, о котором говорили, будто оно поднимается с
ложа, как супруг и как исполин, дабы следовать своим путем, на самом деле не
двигается с места  и вращается вокруг  своей оси в течение  двадцати  пяти с
половиной  наших дней, как мы вращаемся  в  течение двадцати  четырех часов.
Люди  были удивлены  тем,  что узнали  на Западе  тайну творения,  никому не
ведомую на Востоке. Друиды7 восстали  против моего  этруска  даже
сильнее, чем против сармата: еще немного, и  они заставили бы его проглотить
цикуту,  приправленную  беленой,  как  эти  афинские  безумцы   поступили  с
Сократом.
     Калликрат.  Все, что  вы мне  сейчас  говорите, буквально поражает меня
восхищением. Почему вы не рассказали мне этого раньше?
     Эвгемер.  Но вы  меня о том не просили.  Вы толковали со  мной  лишь  о
греках.
     Калликрат. Больше я с вами не буду  о них  говорить.  А в этой Этрурии,
имеющей столь великих философов, есть и поэты?
     Эвгемер. Там есть поэты, которых я  считал бы намного выше Гомера, если
бы Гомер  не  опередил  их на  несколько столетий: ведь  быть  первым -  уже
большая заслуга.
     Калликрат. А не  скажете  ли вы мне,  почему эти  ваши  мерзкие  друиды
подобным образом преследовали Лейлигу, высокочтимого мудреца Этрурии?
     Эвгемер. Да потому, что они прочли, уж  не знаю в какой книге Геродота,
что в Египте Солнце дважды  изменяло свой путь: ведь если  оно действительно
его  изменяло, значит, движется оно, а не Земля. Однако истинная  причина их
гнева - ревность.
     Калликрат. Ревность! Но к чему?
     Эвгемер. Они претендуют на то, что право учить людей принадлежит только
друидам,  а Лейлига учил  их,  не  будучи таковым, - это его непростительная
вина.  Ярость друидов  достигла  предела,  когда истины, объявленные великим
Лейлигой, были наглядно доказаны в соседней республике8.
     Калликрат. Как! Это произошло в Римской республике? Мне представляется,
что до сих пор она не слишком могла похвалиться физическими исследованиями.
     Эвгемер. Нет, это произошло совсем в иной республике. Страна, о которой
я вам говорю, расположена между Иллирией и Италией. Она совсем не похожа  на
Рим, наоборот,  в  ней часто  происходит  нечто  противоположное, особенно в
методе  мышления.  Римская республика  считается захватчицей,  а Иллирийская
вовсе не желает стать объектом нашествия. Особенно  характерна для Рима одна
странная мания: он  хочет, чтобы  весь  мир  думал, как  он. Иллирийская  же
республика в деле мышления советуется лишь  со  своим разумом.  Лейлига имел
удовольствие продемонстрировать  мудрецам  этого  государства  все  искусное
строение неба. Он стал толмачом бога перед лицом самых уважаемых людей мира.
Сцена  эта  разыгралась   на  площадке  башни,  царящей   над  Адриатическим
морем9. То был прекраснейший из когда-либо дававшихся спектаклей.
В  нем  представляли  природу. Лейлига  изображал Землю;  глава  республики,
Сагредо, играл  роль  Солнца. Другие были  Венерой,  Меркурием  и  Луной: им
велели маршировать с факелами в том порядке, в каком эти светила вращаются в
небе.
     Как поступают  тогда друиды? Они осуждают старого философа на покаянный
пост,  сажают  его  на  хлеб и воду  и  заставляют каждодневно читать  вслух
несколько строк, чтению которых обучают детей, - так он должен  был искупить
доказанные им истины.
     Калликрат. Афинская цикута  горька. В каждой стране есть свои друиды. А
этрусские друиды раскаялись ли так, как их афинские собратья?
     Эвгемер. Да. Теперь  они краснеют,  когда им  говорят, будто Солнце  не
движется, и разрешают предполагать, что оно является центром  мира планет --
при условии, если эту истину не относят к  разряду фактов. Если  вы  станете
утверждать, что  Солнце  всегда  остается  там, куда  его  поместил бог,  вы
надолго будете  посажены на  хлеб и воду, после чего вас вынудят громогласно
заявить, что вы - богохульник.
     Калликрат. Друиды эти - странные люди.
     Эвгемер. Но то старинный обычай; каждая страна имеет свои обряды.
     Калликрат.   Полагаю,  что  обряд  этот  внушил  этрусским,  готским  и
кельтским философам некоторое отвращение к системам.
     Эвгемер. Не более,  чем смерть Сократа сумела оттолкнуть Эпикура. После
смерти моего этруска северная часть Запада кишела философами. Я узнал это во
время   моего  путешествия  в  Галлию,  Германию  и   на   один  заокеанский
остров10; с философией произошло то же самое, что с танцами.
     Калликрат. Как это?
     Эвгемер.  Друиды  в  одной  из  самых  маленьких  и  захолустных  стран
Европы11 запретили танцы, и они сурово наказали  одного чиновника
и  его жену за  то,  что  те исполнили  менуэт*. Но  впоследствии  весь  мир
научился танцевать; это приятное искусство всюду усовершенствовалось.  Точно
таким же  образом сделал новый взлет человеческий разум: каждый стал изучать
природу,  все начали ставить опыты; был взвешен воздух, изгоняемый  из  мест
своего  заточения; были изобретены полезные для общества механизмы - а это и
есть  истинная  цель философии;  великие  философы  просветили Европу  и  ей
служили.
     *)-  Жан   Шовэн,  именуемый   Кальвином,   приказал   осудить   одного
высокопоставленного  чиновника  за  то, что  тот после  ужина протанцевал со
своей женой. - Примеч. Вольтера.
     Калликрат.  Прошу вас, скажите  мне,  кем  были те  из  них, чья  слава
наиболее велика.
     Эвгемер.  Хочу  надеяться, что  вы  спросите