опомниться
от удивления,  Кандид протыкает  его  насквозь, так  что тот валится рядом с
евреем.
     -- Вот и второй!  --  сказала Кунигунда. -- Не  будет  нам пощады.  Нас
отлучат от  церкви. Пришел наш последний час. Как  зто вы, от  природы такой
кроткий, в две минуты убили еврея и прелата?
     -- Моя  милая, -- отвечал Кандид, -- когда  человек  влюблен, ревнив  и
высечен инквизицией, он себя не помнит.
     Тут вмешалась в разговор старуха и сказала:
     -- В  конюшне  стоят три андалузских  коня, там  же хранятся их седла и
сбруя.  Пусть  храбрый  Кандид их оседлает. Вы, барышня,  собирайте деньги и
драгоценности. Хотя у меня только ползада, а все-таки живее сядем на коней и
поедем в Кадикс. Погода прекрасная,  и очень  приятно путешествовать в  часы
ночной прохлады.
     Тотчас Кандид седлает  трех  лошадей; Кунигунда, старуха  и  он  скачут
тридцать миль без отдыха. В то время как они были в дороге, служители святой
Германдады  пришли  в  дом.  Инквизитора  похоронили  в  прекрасной  церкви,
Иссахара бросили на свалку.
     Кандид,  Кунигунда и  старуха  были  уже  в маленьком  городке  Авасена
посреди гор Сиерра-Морены; в одном кабачке у них произошел такой разговор.



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     Как несчастливо Кандид, Кунигунда и старуха
     прибыли в Кадикс и как они сели на корабль

     -- Кто это украл мои деньги и бриллианты? -- плача, говорила Кунигунда.
-- Как  мы  будем  жить? Что будем  делать? Где найти инквизиторов и евреев,
которые снова дадут мне столько же?
     --  Увы, --  сказала старуха,  -- я сильно подозреваю преподобного отца
кордельера,   который   ночевал   вчера   в   бадахосской   гостинице,   где
останавливались и мы. Боже меня  упаси судить  опрометчиво, но  он  два раза
входил в нашу комнату и уехал задолго до нас.
     --  Увы! --  сказал Кандид. -- Добрый Панглос мне всегда доказывал, что
блага  земные принадлежат всем людям и  каждый  имеет на  них  равные права.
Кордельер,  конечно,  должен был  бы,  следуя  этому  закону,  оставить  нам
что-нибудь  на  дорогу.  Значит,  у  вас  совсем  ничего  не  осталось,  моя
прелестная Кунигунда?
     -- Ни единого мараведиса, --сказала она.
     -- Что же делать? -- спросил Кандид.
     -- Продадим одну лошадь, -- сказала старуха.  -- Хоть у меня и ползада,
я усядусь как-нибудь позади барышни, и мы доедем до Кадикса.
     В  той же  самой гостинице  остановился  приор-бенедиктинец.  Он  купил
лошадь за  сходную  цену. Кандид, Кунигунда и старуха  поехали через Лусену,
Хилью, Лебриху и добрались наконец  до Кадикса. Там  снаряжали  в  это время
флот  и  собирали  войско,  чтобы  проучить  преподобных  отцов  иезуитов  в
Парагвае, которых  обвиняли  в том, что они подняли одну из  своих орд  близ
города Сан-Сакраменто против испанского и португальского королей.
     Кандид недаром  служил у болгар -- он показал генералу  маленькой армии
все  болгарские воинские  приемы с таким изяществом, ловкостью, проворством,
живостью, легкостью, что ему сразу дали командовать ротой пехоты.
     И вот  он  --  капитан;  он  садится  на корабль  вместе с  Кунигундою,
старухою, двумя слугами и двумя андалузскими лошадьми, которые  принадлежали
великому инквизитору Португалии.
     Во  время  этого переезда  они  много рассуждали  о  философии  бедного
Панглоса.
     -- Мы  едем  в  Новый  Свет,  -- говорил Кандид,  --  и  в нем-то,  без
сомнения, все хорошо; ведь невозможно не посетовать  на  телесные и душевные
страдания, которые приходится претерпевать в нашей части света.
     -- Я  люблю  вас всем сердцем,  --  сказала  Кунигунда, -- но моя  душа
истомлена тем, что я видела, тем, что испытала.
     -- Все  будет хорошо,  --  возразил Кандид. -- Уже и море этого  нового
мира  лучше морей  нашей Европы; оно спокойнее, и ветры постояннее. Конечно,
Новый Свет -- самый лучший из возможных миров.
     -- Дай-то бог, -- сказала Кунигунда, -- но я была так несчастна в нашем
прежнем мире, что мое сердце почти закрылось для надежды.
     -- Вы жалуетесь,  -- сказала ей старуха.  -- Увы! Не испытали вы  таких
несчастий, как я.
     Кунигунда  едва  удержалась  от  смеха,  таким забавным  показалось  ей
притязание  этой доброй  женщины  на  большие  несчастья,  чем  те,  которые
претерпела она.
     -- Увы, -- сказала она  старухе, -- милая моя, если вы по меньшей  мере
не  были изнасилованы двумя болгарами, если  не получили двух ударов ножом в
живот, если не  были разрушены два  ваших  замка, если не  были  зарезаны на
ваших  глазах две матери и  два отца, если  вы  не видели,  как  двух  ваших
любовников высекли во время аутодафе, то я не вижу, как вы можете заноситься
передо  мною.  Прибавьте,  что  я  родилась  баронессой  в семьдесят  втором
поколении, а служила кухаркой.
     -- Барышня, -- отвечала старуха, -- вы не знаете моего происхождения, а
если бы я вам показала  мой зад,  вы бы так не говорили и переменили бы ваше
мнение.
     Эта речь до  чрезвычайности возбудила любопытство Кунигунды и  Кандида.
Старуха рассказала им следующее.



ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     История старухи

     -- Не всегда у меня  были глаза с такими красными веками, нос не всегда
сходился  с  подбородком, и не всегда я была  служанкой.  Я дочь папы Урбана
Десятого и  княгини Палестрины. До  четырнадцати лет я воспитывалась в таком
дворце, которому  замок любого  из ваших немецких баронов  не годился бы и в
конюшни. Каждое  мое  платье  стоило  больше,  чем  вся  роскошь  Вестфалии.
Красивая, грациозная,  богато  одаренная  от природы,  я  росла,  окруженная
удовольствиями, поклонением,  честолюбивыми  чаяниями; уже я внушала любовь,
моя грудь развивалась, и какая грудь! Белая,  крепкая, совершенная по форме,
как у  Венеры Медицейской! А какие глаза! Какие ресницы! Какие черные брови!
Каким огнем блистали  мои взоры, --  по словам наших  поэтов, они  затмевали
сверкание звезд.  Женщины,  которые  меня  одевали  и раздевали,  впадали  в
экстаз, разглядывая меня спереди и сзади, и все мужчины хотели бы быть на их
месте.
     Я  была обручена с владетельным  князем  Масса-Карара.  Какой вельможа!
Такой  же  прекрасный,   как  я,   мягкого  нрава,  исполненный  приятности,
блистающий умом и пылающий любовью. Я любила его, как  любят в первый раз, с
обожанием и самозабвением.
     Все  было  готово   к   свадьбе;  начались  дни   торжеств,  неслыханно
великолепных,  -- празднества,  конные  состязания, опера-буфф, беспрерывные
увеселения; со  всех концов Италии я получала сонеты, из которых ни  один не
был  сколько-нибудь  сносным.  Уже  близился  миг моего счастья, когда  одна
старая маркиза, которая  прежде  была любовницей  князя,  пригласила  его на
чашку шоколада; менее чем через два часа он умер в страшных судорогах. Но не
то еще ждало меня впереди. Моя мать, в отчаянии, хотя и не сравнимом с моим,
захотела хоть  на некоторое время оставить столь гибельные места. У нее было
прекрасное имение близ  Гаэты; мы  сели на галеру, разукрашенную, как алтарь
святого Петра в  Риме. Но  вот корсар  из Сале  настигает нас  и  берет нашу
галеру на абордаж. Наши солдаты защищаются точь-в-точь как  папские солдаты:
они все падают на колени, бросают оружие и просят у корсара отпущение грехов
in articulo mortis.
     Их  тотчас  же раздели догола, как обезьян, так  же  как и мою мать,  и
женщин  из нашей свиты, и меня. Удивительно,  с какой ловкостью эти  господа
умеют  раздевать!  Но более  всего  поразило  меня  то,  что  они  всем  нам
засовывали  пальцы в такие  места, куда  мы, женщины, ставим только клистир.
Эта церемония  показалась мне очень  странной: ведь всему дивишься, пока  не
побываешь за границей.  Вскоре я поняла, что  это делается  для того,  чтобы
узнать,  не  спрятали  ли  мы   там  бриллианты;  это   обычай,  принятый  с
незапамятных  времен всеми  просвещенными  нациями,  которые  ведут  морскую
торговлю. Я узнала, что и благочестивые  мальтийские рыцари всегда поступали
так же, когда забирали  в плен турок  и  турчанок; это закон  международного
права, который никто никогда не оспаривал.
     Не стану распространяться о том, сколь тяжело для юной и знатной девицы
вдруг превратиться в невольницу, которую вместе с  матерью увозят в Марокко;
вам должно быть понятно, что мы перенесли на  корабле корсара. Моя мать была
еще очень красива; дамы нашей  свиты, даже наши служанки,  обладали большими
прелестями, чем все африканские женщины, вместе взятые. Что касается меня, я
была  восхитительна  --  сама красота, само  очарование,  и к тому же я была
девственницей; недолго  я  оставалась  ею;  цветок,  который  сберегался для
прекрасного  князя  Масса-Карара,  был  похищен  капитаном  корсаров.   Этот
отвратительный  негр еще воображал, будто  оказывает мне большую честь.  Что
говорить,  княгиня  Палестрина  и  я отличались,  должно  быть,  необычайной
выносливостью,  иначе не  выдержали бы всего, что пришлось нам  испытать  до
прибытия  в Марокко.  Но довольно об этом; это дела столь  обычные,  что  не
стоит на них останавливаться.
     Когда  мы  прибыли  в Марокко, там  текли  реки  крови.  У  каждого  из
пятидесяти  сыновей  императора  Мулей-Измаила были свои  сторонники;  это и
явилось причиной пятидесяти  гражданских войн  черных против черных,  черных
против коричневых, коричневых  против коричневых,  мулатов против мулатов --
беспрерывная резня на всем пространстве империи.
     Не  успели   мы  высадиться,  как  на  нас  напали  черные  из  партии,
враждовавшей с партией моего корсара, и  стали отнимать у него добычу. После
бриллиантов и золота всего драгоценнее были мы. Я стала свидетельницей такой
битвы,  какой не увидишь под  небесами  вашей Европы.  У северных народов не
такая горячая кровь, ими не  владеет та бешеная страсть к  женщинам, которая
обычна в Африке. Можно подумать, что у европейцев  молоко в жилах, тогда как
у  жителей Атласских гор  и соседних стран не кровь, а купорос, огонь. Чтобы
решить, кому  мы  достанемся,  эти люди дрались с  неистовством  африканских
львов, тигров  и змей. Мавр схватил мою мать за правую  руку, помощник моего
капитана удерживал ее за  левую; мавританский солдат тянул ее  за одну ногу,
один  из  наших  пиратов --  за  другую. Почти на  каждую из  наших  девушек
приходилось в эту минуту по четыре воина. Мой капитан прикрыл меня собою; он
размахивал  ятаганом  и  убивал  всякого,  кто  осмеливался противиться  его
ярости. В  конце концов  все  наши  итальянки, моя  мать в  том  числе, были
растерзаны,  изрублены,   перебиты  чудовищами,  которые  их  друг  у  друга
оспаривали. Пленники и те, которые их  пленили, -- солдаты, матросы, черные,
коричневые, белые, мулаты  и, наконец,  мой  капитан --  все были  убиты;  я
лежала полумертвая под  этой грудой мертвецов.  Подобные сцены  происходили,
как всем  известно, на пространстве более трехсот лье, но  при этом никто не
забывал пять раз в день помолиться, согласно установлению Магомета.
     С большим трудом выбралась я из-под  окровавленных трупов и  дотащилась
до большого померанцевого дерева, которое росло неподалеку, на берегу ручья.
Я свалилась  там от  усталости,  страха,  ужаса, отчаяния  и  голода. Вскоре
изнеможение мое перешло в сон, который скорее был обмороком, нежели отдыхом.
     Еще я была в этом состоянии слабости и бесчувственности, между жизнью и
смертью, когда почувствовала, что что-то на меня давит, что-то  движется  на
моем  теле.  Я  открыла  глаза  и  увидела  белого  человека  с  добродушною
физиономией,  который,  вздыхая, бормотал  сквозь  зубы:  "Ма  che  sciagura
d'essere senza cogl"*!

     * Какое несчастье, что меня оскопили! (итал.)



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     Продолжение злоключений старухи

     -- Удивленная и обрадованная тем,  что слышу язык моего отечества, и не
менее пораженная словами этого  человека, я ответила ему, что бывают большие
несчастья,  нежели то,  на  которое он жаловался; я рассказала ему в кратких
словах о перенесенных мною  ужасах и снова лишилась  чувств. Он отнес меня в
соседний дом,  уложил в  постель,  накормил, ухаживал за мной, утешал  меня,
ласкал, говорил, что  не видел женщины прекраснее и что никогда  еще  так не
сожалел о том, чего никто не мог ему возвратить.
     -- Я родился в Неаполе,  -- сказал он мне.  -- Там оскопляют каждый год
две-три  тысячи  детей;  одни  из них  умирают,  другие  приобретают  голос,
красивее женского,  третьи даже становятся у кормила власти. Мне сделали эту
операцию превосходно, я стал певцом в капелле княгини Палестрины.
     -- Моей матери! -- воскликнула я.
     -- Вашей матери?  --  воскликнул он, плача. -- Значит,  вы  та  княжна,
которую  я воспитывал  до шести  лет  и  которая  уже  тогда  обещала  стать
красавицей?
     --  Это  я;  моя мать  лежит  в четырехстах шагах отсюда, изрубленная в
куски, под грудой трупов...
     Я  рассказала ему все,  что случилось со мной; он мне тоже поведал свои
приключения.  Я узнала, что  он  был  послан  к марокканскому  королю  одной
христианской державой,  дабы  заключить с  этим монархом  договор,  согласно
которому  ему  доставляли бы порох, пушки и корабли для уничтожения торговли
других христиан.
     --  Моя  миссия исполнена, -- сказал этот честный евнух, --  я сяду  на
корабль в Сеуте и отвезу вас в Италию. Ма che sciagura d'essere senza cogl!
     Я  поблагодарила его со слезами умиления, но, вместо того чтобы отвезти
в  Италию, он  отправил меня в Алжир и продал бею этого края. Едва бей успел
меня купить,  как  чума,  обошедшая Африку, Азию и Европу,  со  всей яростью
разразилась в Алжире.  Вы  видели землетрясение,  но, барышня, вы никогда не
видели чумы.
     -- Никогда, -- подтвердила баронесса.
     -- Если бы вы видели ее, -- сказала старуха, -- вы признали бы, что это
не чета какому-то землетрясению. Чума  часто посещает Африку. Я заболела ею.
Представьте себе, каково это  для дочери папы, пятнадцати лет от роду,  -- в
течение   трех  месяцев   испытать   бедность,   рабство,   почти  ежедневно
подвергаться насилию, увидеть свою мать изрубленной в куски, пережить голод,
войну и умереть от чумы в Алжире!  Впрочем,  я-то выжила, но и мой евнух,  и
бей, и почти весь алжирский сераль вымерли.
     Когда свирепость этой ужасной немочи поутихла, невольниц бея продали. Я
стала собственностью купца, который отвез меня в Тунис и  там продал другому
купцу, который  перепродал  меня в  Триполи;  из Триполи  я была  продана  в
Александрию,  из  Александрии  в  Смирну,  из  Смирны  в  Константинополь. Я
досталась, наконец, янычарскому are, который вскоре был послан защищать Азов
против осаждавших его русских.
     Ага,  который любил радости  жизни,  взял с собою  весь свой сераль; он
поместил  нас в  маленькой крепости на Меотийском болоте, где мы  находились
под стражей  двух  черных евнухов и  двадцати  солдат. Русских  убили  очень
много,  но  они сторицей отплатили за это. Азов  был  предан огню и мечу; не
щадили ни женщин, ни  детей, ни  стариков; держалась  только наша  маленькая
крепость; неприятель решил взять нас измором. Двадцать  янычар  поклялись не
сдаваться. Муки голода довели их до того, что, не желая нарушать клятву, они
принуждены были съесть двух евнухов. Наконец через несколько дней они решили
взяться  за женщин. С нами  был очень благочестивый и сострадательный  имам,
который произнес прекрасную проповедь, убеждая их не убивать нас.
     -- Отрежьте, -- сказал он,  -- только по половине зада у каждой из этих
дам:  у  вас  будет отличное жаркое. Если положение  не  изменится, то через
несколько дней вы сможете пополнить ваши запасы; небо будет  милостиво к вам
за столь человеколюбивый поступок и придет к вам на помощь.
     Он  был очень красноречив;  он  убедил их;  они проделали над нами  эту
ужасную  операцию;  имам  приложил  к  нашим  ранам  тот  бальзам,   который
применяют, когда  над  детьми  производят обряд  обрезания; мы все  были при
смерти.
     Едва янычары кончили  свой обед, которым  мы их  снабдили,  как явились
русские  на  плоскодонных  лодках;  ни  один  янычар  не спасся. Русские  не
обратили  никакого внимания на положение, в котором  мы находились. Впрочем,
везде  есть  французские  хирурги;  один из них,  очень  искусный, заботливо
занялся нами и вылечил нас. Я никогда не забуду, что, когда мои раны зажили,
он объяснился мне в любви. Правда, он всем нам объяснился в любви, чтобы нас
утешить; при этом он  уверял нас, что мы не исключение, что подобные  случаи
уже происходили иногда при осадах и что таков закон войны.
     Как  только  я и мои подруги смогли  ходить, нас  отправили в Москву; я
досталась  одному  боярину,  у  которого  работала  садовницей  и  ежедневно
получала до двадцати ударов кнутом; но  через  два года этот боярин сам  был
колесован  вместе с тридцатью  другими  из-за какой-то  придворной смуты.  Я
воспользовалась  этим  случаем и убежала; я прошла всю Россию;  долгое время
была  служанкой в кабачке в Риге,  потом в Ростоке, в Веймаре, в Лейпциге, в
Касселе, в Утрехте, в Лейдене, в Гааге, в Роттердаме; я состарилась в нищете
и  позоре,  имея  только половину зада, всегда вспоминая,  что я дочь  папы;
сотни раз я хотела покончить с  собой, но я все еще люблю жизнь. Эта нелепая
слабость, может  быть, один из самых роковых наших недостатков: ведь  ничего
не может  быть глупее,  чем желание беспрерывно  нести ношу, которую хочется
сбросить  на  землю;  быть в  ужасе от  своего существования и влачить  его;
словом, ласкать пожирающую нас змею, пока она не изгложет нашего сердца.
     Я видела в странах, где судьба заставляла меня скитаться, и в кабачках,
где  я  служила, несчетное число людей, которым  была тягостна их  жизнь, но
всего  двенадцать из них добровольно  положили конец своим бедствиям -- трое
негров, четверо  англичан, четверо женевцев  и  один немецкий  профессор  по
имени Робек. Кончила я тем, что поступила в услужение к  еврею дом-Иссахару;
он приставил меня к вам, моя прелестная барышня, я привязалась к вам, и ваши
приключения стали занимать меня больше, нежели мои собственные. Я никогда не
начала бы рассказывать  вам о своих несчастьях, если бы вы меня не задели за
живое и если бы не было обычая рассказывать на корабле разные истории, чтобы
скоротать время.  Да, барышня, у  меня немалый опыт, я знаю  свет; доставьте
себе удовольствие, расспросите пассажиров,  пусть каждый расскажет  вам свою
историю; и если найдется из них хоть один, который не проклинал бы частенько
свою  жизнь,  который не  говорил бы  самому себе, что  он  несчастнейший из
людей, тогда утопите меня в море.



ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
     Как Кандид был принужден разлучиться
     с Кунигундой и со старухой

     Прекрасная  Кунигунда,  выслушав  историю  старухи,  осыпала  ее  всеми
любезностями,  какие  приличествуют  особе  столь  высокого происхождения  и
достоинства. Она согласилась с  ее предложением и  убедила  всех  пассажиров
рассказать  ей  поочередно свои  приключения.  И  тогда  Кандид  и Кунигунда
увидели, что старуха была права.
     -- Очень  жаль,  --  говорил  Кандид, -- что  мудрый  Панглос,  вопреки
обычаю, был  повешен во время аутодафе; он изрек бы нам удивительные слова о
физическом и нравственном зле, которые царят на  земле и на море,  и у  меня
хватило бы смелости почтительно сделать ему несколько возражений.
     А пока каждый рассказывал  свою историю, корабль плыл все дальше, и вот
они  уже  в Буэнос-Айресе.  Кунигунда,  капитан  Кандид и  старуха  пошли  к
губернатору                           дону                          Фернандо
д'Ибараа-а-Фигеора-и-Маскаренес-и-Лампурдос-и-Суса. Этот  вельможа отличался
необыкновенной надменностью, как и подобает человеку, носящему столько имен.
Он  говорил с  людьми так  высокомерно,  так  задирал  нос,  так безжалостно
повышал голос, принимал  такой  внушительный тон и такую  горделивую осанку,
что  у  всякого,  кто  имел  с  ним  дело,  возник