своей   природе   вынужден   любить   собственное
благополучие,  то  он вынужден  любить  и направленные на  это  благополучие
средства.  Было бы бесполезным и, быть  может, несправедливым  требовать  от
человека  добродетели, если он не  может стать добродетельным, не делая себя
несчастным. С того момента,  как  порок делает его счастливым, он  неминуемо
возлюбит порок"****.
     Максима  эта  также  омерзительна в области морали,  как другие максимы
нашего автора  ложны  в  области  физики.  Если бы оказалось  истинным,  что
какой-то  человек  не  может достигнуть  счастья, не  страдая, надо  было бы
ободрять его и поощрять к достижению этого счастья.

* С. 78 (Он же).
** С. 80(Он же).
*** С. 82 (Он же).
**** С. 152 - Примеч. Вольтера.

     Положение  автора   с  очевидностью  может  служить  развалу  общества.
Впрочем, откуда  берется представление,  что нельзя быть счастливым, не имея
пороков? Не доказано ли, напротив, опытом,  что удовлетворение от  обуздания
пороков в сотни раз превышает удовольствие подпасть под их власть? И что это
за удовольствие - вечно  отравленное,  ведущее  к злополучию?  Подавляя свои
пороки, мы  достигаем спокойствия,  утешительного свидетельства  собственной
совести; отдаваясь порокам, мы утрачиваем покой и здоровье, рискуем всем. Да
и сам наш автор в двух десятках мест выражает пожелание, чтобы мы жертвовали
всем во имя добродетели;  при  этом он выдвигает  данное положение  лишь для
того, чтобы  дать в своей системе лишнее  доказательство необходимости  быть
порядочным человеком.
     "Люди, отвергающие столь основательно врожденные идеи... должны были бы
чувствовать,  что  неизреченный   интеллект,  помещаемый  у  кормила   мира,
существования  и качеств которого  не в состоянии установить  наши  чувства,
представляет собой разумное бытие"*.
     В самом деле, каким образом из факта отсутствия у  нас  врожденных идей
может следовать небытие Бога? Не абсурдно ли подобное заключение? И будет ли
это  каким-то  противоречием  -  говорить,  что  Бог  дает  нам  идеи  через
посредство  наших  чувств?  Не  является  ли,  наоборот,  в  высшей  степени
очевидным  следующее:  если  существует  всемогущее  Существо, дарующее  нам
жизнь,  то ему же мы  обязаны  нашими  идеями, нашими чувствами, как  и всем
прочим? Раньше следовало  бы доказать,  что Бога не  существует,  но  именно
этого-то автор и не сделал; именно этого он и не попытался сделать вплоть до
указанной здесь страницы главы X.
     Опасаясь  утомить  читателей   исследованием  всех  этих   разрозненных
отрывков,  я перехожу  к основе  книги нашего  автора и к  той поразительной
ошибке,  на которой он  построил свою систему. Я должен  полностью повторить
здесь то, о чем писал уже раньше в других местах.

     ИСТОРИЯ УГОРЬКОВ,
     НА СУЩЕСТВОВАНИИ КОТОРЫХ ОСНОВАНА ДАННАЯ СИСТЕМА
     Во Франции  около  1750  года  жил некий английский  иезуит,  по  имени
Нидгем, обряженный в мирскую одежду и служивший тогда наставником племянника
г-на  Диллона,  архиепископа  Тулузы.  Человек этот  ставил  'физические,  и
особенно химические, опыты.
     Насыпав  в  бутылки  муку,  добытую  из  пораженной  спорыньей  ржи,  и
хорошенько заткнув эти бутылки, в которых был  также  добавлен бараний соус,
вываренный в других бутылях, он  затем сделал вывод, что этот бараний соус и
ржаная мука породили угорьков, тотчас же  породивших  следующее поколение, и
таким образом, порода "угрей" безразлично рождается  и из бараньего сока,  и
из ржаного зерна.
     Натуралист, пользующийся  доброй славой, не усомнился в  том,  что этот
Нидгем  -  атеист  до мозга  костей. Он  сделал вывод:  раз можно  создавать
угорьков из ржаной муки, значит, можно также из пшеничной муки делать людей;
он  посчитал,  что все  -  дело  рук химии  и  природы и что доказано, таким
образом, будто возможно обойтись без Бога - Творца вселенной.
     Подобное свойство муки легко ввело в заблуждение человека* (* Мопертюи.
- Примеч. Вольтера.) ,  по несчастью обуянного в то время идеями, способными
заставить трепетать за человеческий разум  и  его слабость. Он вознамерился,
во-первых, прорыть отверстие вплоть до  центра Земли, дабы увидеть срединный
ее огонь, затем - анатомировать патагонцев, дабы познать природу души, далее
- пропитать  кожу больных древесной смолой,  дабы воспрепятствовать выпотам,
и,  наконец,  привести  свою душу  в экстаз,  дабы  предрекать будущее. Если
добавить, что его  снедало еще более несчастное  намерение - загнать  в угол
своих двух собратьев, то это вовсе не принесет чести атеизму и послужит лишь
нашему замешательству и уходу в самих себя.
     Весьма необычно,  что люди, отрицая  Творца, приписали себе способность
порождать угорьков.
     Самое  печальное  здесь, что наиболее образованные  натуралисты приняли
смехотворную   систему   иезуита  Нидгема,   связав  ее  с   системой  Майе,
утверждавшего, будто океан образовал Пиренеи и  Альпы и люди изначально были
морскими свиньями,  чей  раздвоенный хвост  перешел в ходе времени в ляжки и
голени, как мы уже  говорили  об  этом раньше. Подобные фантазии могут  быть
помещены рядом с угорьками, рожденными мукой.
     Недавно распространился слух, будто в Брюсселе курица зачала от кролика
с полдюжины крольчат.
     Подлинная  смехотворность  и  лживость преобразования муки и  бараньего
сока  в  угорьков  все  же  были выявлены:  сделал это  г-н  Спаллан-цани  -
несколько лучший наблюдатель, чем Нидгем.
     Не  было  даже  нужды  в  его  наблюдениях  для  того,  чтобы  доказать
экстравагантность  столь  явной  фантазии.  Угорьки  Нидгема незамедлительно
отправились туда же, куда и брюссельская курица.
*)- С. 167. -- Примеч. Вольтера.
     Тем  не менее  в  1768 году  точный и  изысканный переводчик  Лукреция,
человек  здравомыслящий, позволил  уловить себя  до такой степени, что он не
только  излагает  в  своих  примечаниях  к  книге  VIII,  на  странице  361,
пресловутые опыты Нидгема,  но и делает  все от него зависящее, дабы указать
на их состоятельность.
     Эти  идеи послужили  новым основанием для построения "Системы природы".
Начиная с главы второй автор изъясняется так:
     "Увлажнив муку водой и  закупорив эту  смесь,  через некоторое  время с
помощью   микроскопа   можно   обнаружить,  что   она  произвела   на   свет
организованные  существа,  которые, как  считалось, мука и вода не  способны
творить.  Таким образом, неодушевленная природа  может совершить  переход  к
жизни, каковая представляет собой не что иное, как сочетание движений".
     Даже  если бы эта  неслыханная глупость явилась  правдой,  я  не  вижу,
строго  говоря,  каким  образом  она могла  бы  служить отрицанию Бога: ведь
вполне   возможно  при   этом  существование  некоего  верховного  Существа,
разумного и могущественного, кое, образовав  Солнце и все светила, удостоило
бы также  создать без семени крошечные микроскопические существа. Здесь  нет
никакого противоречия  в  терминах.  Доказательного свидетельства того,  что
Бога не существует,  следовало  бы поискать  в  чем-то другом; однако именно
этого другого никто, разумеется, не встречал и не встретит.
     Автор  "Системы природы" с  пренебрежением  пишет о  конечных причинах,
ибо,  по его мнению, это - избитый  довод; но столь презираемый  им аргумент
принадлежит Цицерону  и Ньютону.  Уже  одно это  могло бы вызвать у атеистов
некоторое недоверие к самим себе. Достаточно велико число мудрецов, которые,
наблюдая пути светил и изумительное искусство, царящее в строении животных и
растений, признают могущественную руку, создающую это непрерывное чудо.
     Автор  утверждает,  что  слепая   и  неразборчивая  материя  производит
разумные  существа.  Создавать  без  разума  существа,  которые им обладают!
Возможно  ли это  вместить? И  опирается  ли  эта  система хоть  на какой-то
проблеск   правдоподобия?   Такое    противоречивое    утверждение   требует
доказательств, столь  же поразительных, как  оно  само. Но автор их  не дает
вообще; он ничего не доказывает, а только  утверждает  все свои домыслы.  Но
какой же это хаос! Какая полная неразбериха и какая великая дерзость!
     Спиноза признавал,  по  крайней  мере,  интеллект,  действующий в  этом
великом целом и устрояющий всю природу; в том была своя философия. Здесь же,
в сей новой системе, вынужден я сказать, не нахожу никакой философии.
     Материя протяженна, плотна, весома, делима - всем этим я обладаю  в той
же  мере, как и  вот  этот камень. Но видел ли кто  когда-либо  ощущающий  и
мыслящий камень? Если я протяжен, плотен,  делим - я обязан этим материи. Но
у меня есть чувство и разумение; кому же я ими обязан?  Не  воде и не  тине;
весьма  вероятно, что обязан я этим чему-то более могущественному, нежели я.
Вы говорите мне, будто сила  эта - всего лишь комбинация элементов. Докажите
же мне  это; дайте мне четко  узреть, что разумная причина не могла мне дать
разума. Вот к чему сводится ваша задача.
     Автор успешно сражается со схоластическим богом, с богом, состоящим  из
противоречивых качеств  и  коему  приписывают,  как  богам  Гомера,  людские
страсти; бог этот капризен, непостоянен, мстителен, непоследователен, нелеп;
но тот  же  автор не способен сразить Бога  мудрецов.  Созерцая природу, эти
последние допускают  разумную высшую силу. Быть  может, человеческому разуму
не под силу без божественного содействия сделать еще один шаг вперед.
     Автор  вопрошает, где  обитает  такое  Существо; из того, что  ни  один
человек,  не  будучи бесконечным, не  может ответить,  где оно  есть,  автор
заключает: его не существует. Но  это не по-философски: ведь из того, что мы
не в состоянии  указать,  где лежит причина некоего следствия, мы не в праве
делать  вывод, будто причины этой не существует. Не видав никогда канониров,
но узрев действие  пушечной батареи,  вы не  можете  сказать:  "Батарея  эта
действует лишь сама по себе".
     Уж  не считает ли он, будто сказать:"Бога  не существует" -- достаточно
для того, чтобы вам поверили на слово?
     Наконец, очень весомое его возражение заключено в указании на несчастья
и преступления людского рода - возражение  столь же древнее, сколь и носящее
философский характер; оно общераспространенное, но фатальное и страшное, ибо
ответить на него можно лишь надеждой на лучшую жизнь. Но что это за надежда?
Наш  разум  не дает  нам  в ней  никакой уверенности.  Однако я  осмеливаюсь
сказать: когда нам доказано, что огромное  здание, построенное с  величайшим
искусством, воздвигнуто архитектором, кем бы он ни был,  мы обязаны верить в
существование этого  архитектора,  даже если бы само здание обагрилось нашей
кровью, было загрязнено нашими преступлениями  и если  бы  оно раздавило нас
своими  руинами.  Я  пока  не допытываюсь,  добр ли  означенный  архитектор,
надлежит ли  мне удовлетвориться его постройкой или я должен скорее  уйти из
этого здания, чем там оставаться, а также довольны ли им те, кто поселился в
нем вместе со мной на несколько дней; я исследую лишь одно -- правда ли. что
у  этого здания есть архитектор,  или же сей дом, снабженный огромным числом
прекрасных аппартаментов и дрянными мансардами, воздвиг себя сам.

     Раздел V
     О НЕОБХОДИМОСТИ ВЕРИТЬ В ВЕРХОВНОЕ СУЩЕСТВО
     Объектом  большого  интереса,  как  мне  это представляется,  будет  не
метафизическая  аргументация, но возможность взвесить  вопрос, необходимо ли
для общего блага всех  людей, этих несчастных  и мыслящих существ  допускать
существование Бога - вознаграждающего и мстителя, служащего одновременно для
нас  уздой  и  утешением,  или нам  надо отбросить эту идею и отдаться нашим
бедствиям без надежды и нашим преступлениям без угрызений совести.
     Гоббс утверждает: если в каком-либо государстве, где вообще не признают
Бога,  какой-нибудь  гражданин  предложил   бы  религию,  его  следовало  бы
повесить.
     Под  этим  чрезвычайным  и преувеличенным требованием  он  явно разумел
случай, когда  какой-либо гражданин вздумал бы захватить власть во имя Бога;
иначе говоря, он имеет  в виду шарлатана, вздумавшего стать  тираном.  Мы же
здесь разумеем граждан, чувствующих людскую слабость, испорченность и беду и
изыскивающих  опорную точку для  укрепления морали людей,  а также поддержку
для них в томлениях и ужасах этой жизни.
     Начиная   с  Иова  и  вплоть  до  нас  очень  многие  люди  кляли  свое
существование;  итак,  мы  постоянно нуждаемся в  утешении и  надежде.  Ваша
философия ее нас лишает.  Миф о Пандоре имел бы большую силу, он оставлял бы
нам надежду, но  вы его у нас похищаете! По вашему мнению, философия не дает
никаких доказательств грядущего счастья. Да, не дает; но вы не  располагаете
никакими  свидетельствами  противного. Вполне  возможно,  в  нас  содержится
неразрушимая  монада,  чувствующая  и мыслящая, но  при этом  мы менее всего
знаем,  каким  образом  такая  монада  устроена.  Разум  никоим  образом  не
противится этой идее, хотя один только  разум  не  может  ее подтвердить.  И
разве моя мысль не обладает громадным преимуществом перед вашей? Она полезна
людскому роду, ваша же для него гибельна: ваша  идея способна, что бы вы там
ни говорили, воодушевить Нерона,  Александра  VI и Картуша,  моя же мысль их
пригибает к земле.
     Марк Антонин и Эпиктет верили,  что  их монада - какого бы  она ни была
рода - воссоединится с монадой великого бытия, и они были добродетельнейшими
из всех людей.
     В  том  сомнении,  в каком пребываем  мы  оба, я не говорю вам вместе с
Паскалем: примите то,  что более достоверно. Не бывает никакой достоверности
в  неуверенности.  Ведь  речь  идет  здесь не  о  пари,  а  об исследовании:
необходим вывод, а наша воля не детерминирует наше  суждение. Я не предлагаю
вам  ничего  необычного  для того, чтобы  вывести вас  из затруднения; я  не
говорю  вам:  ступайте  в  Мекку  и  облобызайте  черный  камень,  чтобы  вы
просветились; держите  руками  коровий  хвост;  обрядитесь  в рясу,  станьте
фанатиком  и одержимым во имя снискания благосклонности верховного Существа.
Я  говорю:  продолжайте   культивировать   добродетель,  будьте  милосердны,
взирайте  с  отвращением  или сожалением  на  все  суеверия, но восхищайтесь
вместе со мной замыслом, обнаруживающим себя в целокупной природе, а значит,
и  Творцом этого  замысла - начальной и  конечной причиной  всего; надейтесь
вместе со мной, что наша монада, мыслящая о великом вечном  бытии, обретет с
помощью самого этого  великого бытия  счастье. Здесь  не содержится никакого
противоречия.  Вы не докажете мне немыслимость  подобного счастья, точно так
же как я не могу вам математически доказать, что  дело обстоит именно так. В
метафизических  рассуждениях  мы опираемся  на  одну  только вероятность; мы
плаваем  в море,  берегов коего  никогда не зрели. Горе тем,  кто  сражается
между  собой во время  этого плавания! Пусть атакует, кто может; но тот, кто
мне крикнет: "Вы плывете вотще, гавани нет!" - лишит меня мужества и отнимет
все мои силы.
     О чем  же идет  речь в  нашем споре? Да  о том, чтобы найти  утешение в
нашем злополучном существовании. И кто из нас дает это утешение - вы или я?
     В отдельных  местах  вашего  труда вы  признаете сами, что вера  в Бога
удерживала  некоторых  людей на  грани преступления,  - этого  признания мне
довольно. Если  бы  это  предотвратило  на Земле  всего лишь десять убийств,
десяток  клевет и десять  несправедливых  приговоров, я  полагаю,  весь  мир
должен был бы ее принять.
     Религия, говорите вы, породила несметное число преступлений, но скажите
лучше:  их породило суеверие, царящее на нашей мрачной планете; суеверие  --
самый  жестокий  враг  чистого  поклонения, которым  мы  обязаны  верховному
Существу.   Будем   же  презирать  это  чудовище,  вечно   раздиравшее  лоно
собственной  матери; люди,  сражающиеся  с ним, - благодетели  человечества;
суеверие  --  змей, обвивший религию  своими  кольцами; ему надо  размозжить
голову, не раня при этом религию, которую он отравляет и пожирает.
     Вы опасаетесь, как бы,  поклоняясь Богу, люди  тотчас же не оказывались
бы  суеверными фанатиками, но разве не следует  скорее бояться, что, отрицая
Бога,   они  предадутся  самым  жестоким  страстям   и  самым  страшным   из
преступлений?  Разве между  этими  двумя  крайностями  не  существует вполне
благоразумной  середины?  Каково же  убежище  между  двумя  этими подводными
рифами? Убежище это -- Бог и его мудрые законы.
     Вы утверждаете, что от поклонения до суеверия - всего один шаг.  Но для
ладно скроенных умов между тем и другим лежит  бесконечность, а  таких  умов
ныне очень много; они стоят во главе народов, влияют на  нравы общества;  из
года в год фанатизм, заполонивший Землю, видит,  как у него забирают то, что
он безобразно узурпировал.
     Еще кое-что  я скажу  в  ответ на  ваши  слова  на странице 223:  "Если
предполагать  какие-то  взаимоотношения между  человеком и  этим невероятным
бытием, надо ему воздвигать алтари, нести дары  и  т.д.;  если мы ничего  не
понимаем  в  сущности  этого  бытия,  надо  обращаться  за  разъяснениями  к
священнослужителям,  которые...  и т.д.,  и  т.д.,  и т.п.". Великая  беда -
собраться в пору жатвы для благодарения Бога за хлеб, нам даруемый! Подобная
идея  смехотворна. И  где тут беда, если гражданину,  именуемому старейшиной
или  священником,  вменяется  в  долг  выполнить  эти  обряды  благодарения,
возносимого божеству от лица других граждан, при условии, конечно, что таким
служителем культа не будет ни Григорий VII25, шагавший  по головам царей, ни
Александр VI,  осквернивший  кровосмешением лоно собственной дочери, которую
он  зачал  в прелюбодейной связи, и  убивавший и отравлявший при  содействии
своего  бастарда  почти  всех соседних с  ним государей;  разумеется,  таким
служителем не может быть и приходской священник,  жульнически обворовывающий
исповедуемых  им кающихся  и  употребляющий украденные  деньги на обольщение
наставляемых им девочек; таким служителем не может быть Ле Телье, ввергающий
в  пожар  целое королевство мошенничествами, достойными позорного столба, ни
Уорбуртон, нарушающий законы общества, предающий гласности  секретные бумаги
члена  парламента,  чтобы  его  погубить,  и клевещущий  на любого,  кто  не
придерживается  его  взглядов,  хотя  эти  последние  случаи  весьма  редки.
Духовный сан -- узда, принуждающая к благопристойности.
     Глупый священник возбуждает презрение; злой  священнослужитель  внушает
ужас; добрый духовный отец,  мягкий и благочестивый,  свободный от суеверия,
милосердный, терпимый  -  человек,  коего мы  должны ценить  и  уважать.  Вы
опасаетесь злоупотреблений  -  я  также. Давайте  же  объединимся,  дабы  их
предотвратить; но не  будем осуждать обычай, если он  полезен для общества и
не извращен фанатизмом либо предательской злобой.
     Я  должен  сказать  вам  весьма  важную  вещь:  я убежден - вы  глубоко
заблуждаетесь; но  я  точно  так  же уверен:  вы  заблуждаетесь  как честный
человек.  Вы хотите,  чтобы люди стали добродетельными, но  стали бы ими без
Бога,  хотя вы, к несчастью, и обмолвились, что "с момента, как порок делает
человека счастливым, он должен  возлюбить порок". Это -ужасное заявление,  и
ваши друзья должны были заставить вас его вычеркнуть. Помимо этого места, вы
всюду внушаете  нам стремление к  порядочности. Сей философский спор  пойдет
только между вами и несколькими философами, разбросанными по Европе;  прочая
часть  Земли не услышит отсюда ни  слова. Народ нас не читает. Если какой-то
теолог  вздумает вас преследовать, он будет злыднем, безумцем,  который  вас
лишь укрепит и породит на свет других атеистов.
     Вы  заблуждаетесь,  однако греки не преследовали  Эпикура,  римляне  не
преследовали Лукреция. Вы заблуждаетесь,  но необходимо чтить  ваш  талант и
вашу добродетель, опровергая вас самого изо всех сил.
     Самое  высокое ув