увства
и мысли? Каким образом одна-единственная горестная мысль нарушает
обращение крови? И, с другой стороны, каким образом расстройство
кровообращения влияет на разум человека?
     Какой неведомый, но, бесспорно, существующий ток, более быстрый и
деятельный, чем свет, проносится по всем жизненным руслам, порождает
ощущения, воспоминания, грусть или веселье, разумное суждение или безумный
бред, заставляет вспомнить с ужасом о том, что хотелось бы забыть, и
обращает мыслящее животное либо в предмет восхищения, либо в предмет
жалости и слез?"
     Так думал добрый Гордон, но эти столь естественные размышления, тем нз
менее так редко приходящие людям в голову, ничуть не уменьшали его
горести, ибо он не принадлежал к числу тех несчастных философов, которые
силятся быть бесчувственными. Участь девушки печалила его, как отца,
наблюдавшего за медленным умиранием любимого ребенка. Аббат де Сент-Ив был
в отчаянии; у приора и у его сестры слезы лились ручьем.
Но кто сумел бы описать состояние ее возлюбленного?
Ни на одном наречии не подыскать слов, способных выразить это
невыразимое горе: человеческие наречия слишком несовершенны.
Тетушка, сама еле живая, немощными руками поддерживала голову
умирающей; в изножье кровати преклонил колени бр?т; возлюбленный сжимал ей
руку, орошая ее слезами, и громко рыдал; он называл ее своей
благодетельницей, своей надеждой и жизнью, половиной своего существа,
своей любимой, своей женой.
     При слове "жена" она вздохнула, посмотрела на него с невыразимой
нежностью и вдруг вскрикнула от ужаса; потом, в один из тех промежутков,
когда изнеможение, подавленность и страдания не так сильно давали себя
знать и душа ее вновь обрела свободу, она воскликнула:
     - Я? Ваша жена? О мой возлюбленный, это название, это счастье, эта
награда не для меня; я умираю, и смерть моя заслуженна. Ангел души моей,
вы, кого я принесла в жертву адским демонам! Вы видите, все кончено, я
понесла наказание, живите счастливо.
     В этих нежных и страстных словах таилась неразрешимая загадка, но они
заронили в сердца ее близких ужас и сочувствие. У нее хватило мужества
объясниться, и при каждом ее слове присутствующие содрогались от
изумления, горя и сострадания. Все, как один, прониклись ненавистью к
могущественному человеку, который согласился устранить вопиющую
несправедливость лишь пенею преступления и вынудил благородную невинность
стать его сообщницей.
     - Как? Вы виноваты? - сказал ей возлюбленный. - Нет, это неправда;
преступление может быть совершено, только если в нем принимает участие
сердце; а ваше сердце предано добродетели и мне.
Он выражал свои чувства словами, которые, казалось, возвратам! жизнь
прекрасной Сент-Ив. Утешенная в своей скорби, она тем не менее удивлялась,
что ее продолжают любить. Старый Гордон осудил бы ее в былые времена,
когда был всего лишь янсенистом, но теперь, превратившись и мудреца,
воздавал ей должное уважение и плакал.
     В то время как столько было слез и тревог, как все сердца были удручены
и полны опасений за жизнь прекрасной Сект-Ив, - вдруг говорят, что прибыл
придворный гонец. Гонец? От кого же? И зачем? Оказалось, что он явился к
приору храма Горной богоматери от имени королевского духовника; но писал
не отец де Ла Шез, а брат Вадбле, его прислужник, человек в ту пору очень
влиятельный: это он передавал архиепископам волю его преподобия, принимал
посетителей, обещал духовные должности, а иной раз даже писал приказы о
взятии под стражу. Он сообщал аббату храма Горкой богоматери, что "его
преподобие осведомлен о происшествии с его племянником, который по ошибке
был заточен в тюрьму; такие мелкие неприятности случаются часто, и на них
не надо обращать внимания. Приору надлежит завтра привести на прием своего
племянника, захватив с собою и достопочтенного Гордона, а он, брат Вадбле,
представит их его преподобию и монсеньеру де Лувуа, который скажет им
несколько слов у себя в приемной".
     Он добавлял, что об истории Простодушного и о его сражении с
англичанами было доложено королю, что король, наверное, соизволит заметить
его, когда будет следовать по галерее, - может быть, даже кивнет ему
головой. Письмо кончалось лестными для него предположениями, что все
придворные дамы будут, вероятно, подзывать к себе его племянника, что
многие из них даже скажут ему: "Здравствуйте, господин Простодушный", - и
что о нем, несомненно, пойдет речь за королевским столом. Письмо было
подписано: "Преданный вам Вадбле, брат иезуит".
Когда приор вслух прочитал это письмо, его племянник рассвирепел, но,
совладав на время со своим гневом, ничего не сказал подателю письма;
обратившись к товарищу по несчастью, он спросил, какого тот мнения о слоге
этого послания. Гордон ответил:
     - С людьми здесь обращаются, кок с обезьянами:
бьют, а потом заставляют плясать.
     Простодушный, снова сделавшись самим собой, что случается всегда при
больших потрясениях, изорвал письмо в клочки и швырнул посланному в лицо:
     - Вот мой ответ.
     Его дядюшке почудилось со страху, будто грянул гром и целых два десятка
приказов об аресте свалилось ему на голову. Он быстро настрочил ответ и
попросил, как умел, прощения за племянника, допустившего то, в чем приор
усмотрел юношескую заносчивость и что в действительности было проявлением
душевного величия.
     Однако более тягостные заботы заполнили тем временем все сердца.
Несчастная красавица Сент-Ив чувствовала, что конец ее близок; она была
спокойна, но тем ужасным спокойствием ослабевшего организма, который уже
не в силах бороться.
     - О мой любимый! - сказала она }гасающим голосом. - Смерть карает меня
за мой проступок, но я утешаюсь сознанием, что вы на свободе. Я любила
вас, изменяя вам, и люблю, прощаясь с вами навеки.
Ей чужда была показная твердость духа и то жалкое тщеславие, которое
жаждет, чтобы два-три соседа сказали: "Она мужественно приняла смерть".
Можно ли без сожалений и без раздирающей душу тоски в двадцать лет навеки
терять возлюбленного, жизнь и то.
     что именуется "честью"! Она чувствовала весь ужас своего положения и
давала почувствовать его дрлгим словами и меркнущим взглядом, которым
присуща такая властная выразительность. И она плакала вместе со всеми в
минуты, когда хватало сил плакать.
     Пусть иные восхваляют пышную кончину тех, кто бесчувственно расстается
с жизнью, - но таково ведь поведение и любого животного! Мы только тогда
умираем равнодушно, когда возраст или болезнь, притупляя наше понимание,
уподобляют нас животным. У кого великие утраты, у того и великие
сожаления; если же он заглушает их, стало быть, вплоть до объятий смерти
хранит в душе тщеславие.
     Когда наступило роковое мгновение, у всех присутствующих хлынули слезы
и вырвались стоны. Простодушный лишился сознания. У людей, сильных духом,
если им свойственна нежность, чувства проявляются более бурно, чем у
других. Добрый Гордон, который знал его достаточно хорошо, опасался, как
бы, придя в себя, он не покончил с собой. Убрали все оружие; несчастный
молодой человек заметил это; без слез, без упреков, без волнения сказал он
своим родным и Гордону:
     - Неужели вы думаете, что есть на земле человек, который имел бы право
и мог бы помешать мне совершить самоубийство?
Гордон воздержался от повторения тех скучных общих мест, с помощью
которых пытаются доказать, что человек не имеет права воспользоваться
своей свободой и лишить себя жизни, когда жить ему больше невмоготу, что
не следует уходить из дому, когда нет больше сил в нем оставаться, что
человек на земле - как солдат на посту: как будто Существу Существ есть
дело до того, в этом ли или в другом месте находится данное соединение
частиц материи! Все это - тщетные доводы, которых не послушается твердое и
обдуманное отчаяние и на которые Катон ответил ударом кинжала.
Угрюмое, грозное молчание Простодушного, его мрачные глаза, дрожащие
губы, озноб, пробегавший по его телу, вселяли в сердца тех, кто глядел на
него, ту смесь сострадания и ужаса, которая сковывает все душевные
движения, исключает возможность слов и проявляется только в виде несвязных
восклицаний. Прибежала хозяйка гостиницы вместе со своим семейством; все
трепетали при виде его скорби, с него не спускали глаз, следили за всеми
его жестами. Оледеневшее тело прекрасной Сент-Ив вынесли в залу с низким
потолком, подальше от глаз Простодушного, который, казалось, еще искал ее,
хотя больше ничего уже не мог видеть.
     В то время, когда смерть являла такое зрелище, когда тело уже было
выставлено у дверей дома и два священника, стоя у кропильницы, рассеянно
читали молитвы, а прохожие от нечего делать брызгали на гроб святой водой
или равнодушно шли своей дорогой, когда родные плакали, а жених готов был
лишить себя жизни, - заявился вдруг Сен-Пуанж с версальской приятельницей.
Мимолетная прихоть, только единожды удовлетворенная, обратилась у него
в любовь. Отказ от его благодеяний задел вельможу за живое. Отец де Ла Шез
никогда и не подумал бы заглянуть в этот дом, но Сен-Пуанж, непрестанно
воскрешая образ прекрасной Сент-Ив, горя желанием утолить страсть, которая
после однократного наслаждения вонзилась в его сердце острым жалом, сам,
не колеблясь, пришел за той, с кем не захотел бы увидеться и трех раз,
если бы она явилась к нему по собственному почину.
Он выходит из кареты и первое, что видит, - это гроб; он отводит глаза
с естественным отвращением человека, вскормленного наслаждениями и
считающего, что должен быть избавлен от зрелища людского горя.
Он собирается войти в дом. Женщина из Версаля спрашивает из
любопытства, кого хоронят; ей говорят, что м-ль де Сент-Ив. При этом имени
она бледнеет и громко вскрикивает; Сен-Пуанж оборачивается, его душа
наполняется изумлением и скорбью. Добряк Гордон был тут же, весь в слезах.
Прервав свои печальные молитвы, он сообщает царедворцу об ужасном
несчастье. Он говорит с той властностью, которой наделяют человека скорбь
и добродетель. Сен-Пуанж по природе не был злым; поток дел и забав увлек
его душу, не успевшую познать себя. Он был еще далек от старости, которая
обыкновенно ожесточает сердца вельмож, и слушал Гордона, потупившись,
затем утер несколько слезинок, пролившихся, к его собственному удивлению:
он изведал раскаяние.
     - Я непременно хочу повидать, - проговорил он, - необыкновенного
человека, о котором вы мне рассказали; он приводит меня почти в такое же
умиление, как та невинная жертва, которая умерла по моей вине.
Гордон следует за ним в комнату, где приор, м-ль Де Керкабон, аббат де
Сент-Ив и кое-кто из соседей приводят в сознание молодого человека,
лишившегося чувств.
     - В вашем несчастье повинен я, - сказал ему помощник министра, - и
готов потратить всю жизнь на то, чтобы его загладить.
Первым побуждением Простодушного было убить его, а затем и себя. Это
было бы всего уместнее, но он был безоружен и за ним зорко следили.
Сен-Пуанжа не расхолодили отказы, сопровождавшиеся укорами, а также
знаками презрения и отвращения, вполне им заслуженными.
Время смягчает все. Монсеньеру де Лувуа удалось в конце концов сделать
из Простодушного превосходного офицера, который под другим именем появился
в Париже и в армии, заслужил одобрение всех порядочных людей и неизменно
выказывал себя истинным воином, равно как и философом.
О былом он никогда не говорил без стенаний, а между тегл все его
утешение было в том, чтобы говорить о нем. До последнего мига жизни чтил
он память нежной Сент-Ив. Аббат де Сент-Ив и приор оба получили выгодные
духовные должности. Добрая м-ль де Керкабон утвердилась во мнении, что
воинские почести - лучший удел для ее племянника, чем сан иподьякона.
Алмазные серьги так и остались у версальской богомолки, которой был
преподнесен еще один прекрасный подарок. Отец Тут-и-там получил много
коробок шоколада, кофе, леденцов, лимонных цукатов, а в придачу еще
"Размышления преподобного отца Круазе"
     и "Цвет святости" в сафьяновых переплетах. Добрый Гордон до самой
смерти был в теснейшей дружбе с Простодушным; он тоже получил хороший
приход и навсегда позабыл и об искупительной благодати, и о
соприсутствующей помощи. "Нет худа без добра", - такова была его любимая
поговорка. А сколько на свете честных людей, которые могли бы сказать:
"Из худа не бывает добра!"
        Вольтер.
        Задиг или Судьба

     Философские повести

        "ПОСВЯТИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНИЕ СААДИ СУЛТАНШЕ ШЕРАА"

     18 числа, месяца шеваля, 837 г. Хиджры.
Прельщение очей, мука сердец, свет разума!
     Не целую праха от ног ваших, ибо вы почти не ходите, а если и ходите,
то по иранским коврам или по розам. Преподношу вам перевод книги одного
древнего мудреца, который имел счастье быть досужим человеком и мог
забавляться писанием истории Задига - произведения, в котором сказано
больше, чем это кажется на первый взгляд. Прошу вас прочесть его и
высказать свое суждение. Ибо, хотя вы едва достигли весны дней своих и
хотя все удовольствия к вашим услугам, хотя вы прекрасны и ваши дарования
добавляют блеска к вашей красоте, хотя вас прославляют с вечера до утра,
хотя по всем этим причинам здравый смысл для вас отнюдь не обязателен -
тем не менее вы обладаете ясным умом и тонким вкусом, и я сам слышал, как
вы рассуждали куда разумнее, чем длиннобородые дервиши в остроконечных
шапках. Вы сдержанны, но вам чужда недоверчивость, кротки, не будучи
слабодушной, делаете добро, но с разбором, любите своих друзей и не
создаете себе врагов. Ваше остроумие никогда не подкрепляется злоречием,
вы не говорите и не делаете ничего дурного, хотя вам это было бы очень
легко. Короче говоря, ваша душа мне всегда казалась такой же чистой, как и
ваша красота. Вы даже не чужды философии, и это побуждает меня думать, что
вам скорее, чем всякой другой женщине, понравится это произведение мудреца.
Оно было написано первоначально на древнехалдейском языке, которого ни
вы, ни я не понимаем. Его перевели на арабский язык для забавы знаменитого
султана Улуг-бека. Это было в те времена, когда арабы и персы начали
писать сказки вроде "Тысяча и одна ночь", "Тысяча и один день" и прочие.
Улугу больше нравился "Задиг", но султанши предпочитали разные "Тысяча и
один". "Как вы можете восхищаться побасенками, в которых нет ничего, кроме
глупостей и бессмыслиц?" - говорил им мудрый Улуг. "Именно за это мы их и
любим", - отвечали султанши.
     Льщу себя надеждою, что вы не уподобитесь им и что будете настоящим
Улугом. Надеюсь даже, что, когда вы устанете от обычных бесед, похожих на
всякие "Тысяча и один", только менее занимательных, мне можно будет
улучить минуту, чтобы поговорить с вами серьезно. Если бы вы были
Фалестридой времен Скандера, сына Филиппа, или царицей Савской времен
Сулеймана, - эти владыки сами пришли бы поклониться вам.
Молю силы небесные, чтобы утехи ваши были нескончаемы, чтобы красота
ваша никогда не увядала и счастье длилось вечно!
Сайды

        "КРИВОЙ"

     Во времена царя Моабдара жил в Вавилоне молодой человек по имени Задит;
его природные наклонности, прекрасные сами по себе, были еще более развиты
воспитанием. Несмотря на богатство и молодость, он умел смирять свои
страсти, ни на что не притязал, не считал себя всегда правым и умел
уважать человеческие слабости. Все удивлялись, видя, что при таком уме он
никогда не насмехается над пустой, бессвязной и шумной болтовней, грубым
злословием, невежественными приговорами, пошлым гаерством и тем
пустозвонством, которое зовется в Вавилоне "беседою". Из первой книги
Зороастра оп узнал, что самолюбие - это надутый воздухом шар и что, если
его проколоть, из него вырываются бури. Никогда Задиг не бахвалился
презрением к женщинам и легкими над ними победами. Он был великодушен и не
боялся оказывать услуги неблагодарным, следуя великому правилу того же
Зороастра: "Когда ты ешь, давай есть и собакам, даже если потом они тебя
укусят". Он был мудр, насколько может быть мудрым человек, ибо старался
бывать в обществе мудрецов. Постигнув науку древних халдеев, он обладал
познаниями в области физических законов природы в той мере, в какой вообще
их тогда знали, и смыслил в метафизике ровно столъко, сколько смыслили в
ней во все времена, то есть очень мало. Вопреки тогдашней философии, он
был твердо убежден, что в году триста шестьдесят пять дней с четвертью и
что солнце - центр вселенной. Когда главные маги с оскорбительным
высокомерием называли его челопекоп неблагонамеренным и утверждали, что
только враг государства может верить, будто солнце вращается вокруг
собственной оси, а в году двенадцать месяцев, Задиг молчал, не обнаруживая
ни гнева, ни презрения.
     Обладая большим богатством, а следовательно, и многими друзьями,
наделенный здоровьем, приятной наружностью, здравым, светлым умом,
благородством и прямодушием, Задиг рассчитывал, что будет счастлив в жизни.
Он собирался жениться на Земире, которая благодаря своей красоте,
происхождению и богатству считалась первой невестой во всем Вавилоне. Он
был к ней глубоко и нежно привязан, а Земира горячо его любила.
Приближался счастливый день, который должен был их соединить. Однажды,
прогуливаясь у ворот Вавилона под пальмами, обрамлявшими берега Евфрата,
они увидели, что к ним приближаются люди, вооруженные саблями и луками. То
были телохранители молодого Оркана, племянника одного из министров,
которому льстецы его дяди Бнушили, что ему все дозволено. Не имея ни
достоинств, ни добродетелей Задига, он считал, однако, что во всем
превосходит его, и был вне себя из-за предпочтения, оказанного Земирой
сопернику. И под влиянием ревности, порожденной одним лишь тщеславием, он
вообразил, будто без памяти ее любит. Он решил ее похитить. Его сообщники
схватили Земиру и, в суматохе ранив ее, пролили кровь девушки, один взгляд
которой мог бы смягчить тигров горы Имаус. Земира оглашала окрестность
пронзительными воплями и восклицала:
     - Дорогой мой супруг! Меня хотят разлучить с тооой!
Не думая о грозившей ей опасности, она тревожилась только о своем милом
Задиге. А он тем временем защищал ее с отвагой, котор"ю могут вдохнуть в
человека лишь прирожденное мужество и любовь. С помощью двух своих рабов
он обратил похитителей в бегство и отнес домой Земиру, окровавленную и
потерявшую сознание.
     Придя в себя, она увидела своего избавителя и сказала ему:
     - О Задиг! Я любила вас как будущего супруга, а теперь люблю как
человека, которому обязана честью и жизнью.
     Никогда еще не было сердца признательнее, чем сердце Земиры, никогда
еще более очаровательные уста не выражали более трогательных чувств теми
огненными словами, которые внушает признательность за величайшее из
благодеяний и нежнейший порыв законной любви.
Рана была легкая, и Земира вскоре выздоровела.
Задиг был ранен опаснее: стрела вонзилась ему около глаза и нанесла
глубокую рану. Земира неустанно молила богов об исцелении возлюбленного.
Ее глаза день и ночь проливали слезы; она ожидала минуты, когда Задиг
снова сможет наслаждаться взорами ее очей. Но нарыв, образовавшийся на
раненом глазу, возбуждал серьезные опасения. Послали даже в Мемфис за
великим врачом Гермесом, который приехал с многочисленной свитой. Он
осмотрел больного, объявил, что тот потеряет глаз, и предсказал даже день
и час этого злополучного события.
     - Будь это правый глаз, - сказал врач, - я бы его вылечил, но раны
левого глаза неизлечимы.
     Весь Вавилон сожалел о судьбе Задига и удивлялся глубине познаний
Гермеса. Два дня спустя нарыв прорвался сам собою, и Задиг совершенно
выздоровел.
     Гермес написал книгу, в которой доказывал, что Задиг не должен был
выздороветь. Задиг не читал ее; как только он смог выходить из дому, он
собрался посетить ту, с которой были связаны все его надежды на счастье.
Только для нее желал он сохранить в целости свои глаза. Но Земира три
дня назад уехала за город. Дорогой он узнал, что эта прекрасная дама,
презрительно заявив, что чувствует непреодолимое отвращение к к