ала Милли, - еще не
старуха, но и не замужем тоже".
   Конечно, она могла бы выйти замуж, если бы не связала свою жизнь с жизнью
Джеймса Макколлама Хаудена...
   Примерно с десяток лет назад,  когда  Хауден  был  еще  только  одним  из
рядовых депутатов парламента,  хотя  и  набирал  силу  в  партии,  слывя  ее
восходящей звездой, Милли, молоденькая секретарша, влюбилась в парламентария
без оглядки  и  без  памяти.  До  такой  степени,  что  не  могла  дождаться
наступления каждого нового дня, а с ним - нового восторга от  их  физической
близости. Тогда ей было чуть за двадцать, она впервые покинула  родительский
дом в Торонто, и Оттава представлялась волнующим миром волнующих мужчин.
   Она показалась еще более завлекательной в тот вечер, когда Джеймс Хауден,
догадавшись о чувствах Милли, овладел ею в первый раз. Даже  сейчас,  десять
лет спустя, она ясно помнила, как это случилось: ранний вечер,  в  заседании
палаты общин объявлен обеденный перерыв, она  разбирает  письма  в  кабинете
Хаудена в здании парламента, неслышно входит Джеймс Хауден...
   Не произнеся ни слова, он запер дверь на ключ и,  взяв  Милли  за  плечи,
повернул лицом к себе. Они оба знали, что  коллега  Хаудена,  с  которым  он
делил кабинет, был в отъезде.
   Он поцеловал ее, и Милли ответила на поцелуй пылко,  без  тени  жеманства
или колебаний, а потом он увлек  ее  на  кожаный  диван.  Ее  пробудившаяся,
рвущаяся наружу страсть и полное отсутствие сдержанности удивили  даже  саму
Милли.
   Так началась та пора в жизни Милли, радостнее которой она не  знавала  ни
прежде, ни теперь. День за днем, неделю  за  неделей  они  проявляли  чудеса
изобретательности, устраивая тайные свидания, выдумывая  для  них  предлоги,
урывая любую  возможную  минуту...  Временами  их  роман  напоминал  тонкую,
искусную и расчетливую игру. В иные же моменты казалось, что жизнь и  любовь
сотворены для их наслаждения. Обожание Джеймса Хаудена со стороны Милли было
глубоким и всепоглощающим. И хотя он часто заявлял,  что  испытывает  к  ней
такие же чувства, в его отношении к себе она была не столь  уверена.  Однако
Милли гнала прочь сомнения, предпочитая с благодарностью принимать все,  как
есть. Она сознавала, что недалек тот день, когда наступит критический момент
либо для семейной жизни Хаудена, либо для Хаудена  и  ее  самой.  По  поводу
исхода она лелеяла смутные надежды, но не тешила себя иллюзиями.
   И все же в какой-то момент - почти через год после  начала  их  романа  -
надежды эти в ней укрепились.
   Близилось время съезда, который должен был решить вопрос о лидере партии,
и однажды вечером Джеймс Хауден сказал ей: "Я подумываю уйти из  политики  и
попросить у Маргарет развод". После первого всплеска радостного  возбуждения
Милли спросила, а как же насчет съезда, где  будет  решаться,  кто  из  них,
Хауден или Харви Уоррендер, займет пост лидера партии - пост,  которого  они
оба так вожделели.
   "Да, - согласился он, нахмурившись и поглаживая свой орлиный  нос.  -  Об
этом я тоже думал. Если Харви победит, я ухожу".
   Затаив дыхание, Милли следила за ходом съезда, даже не смея  помышлять  о
том, чего она желала более всего  -  победы  Уоррендера.  Потому  что,  если
Уоррендер возьмет верх, ее  будущее  можно  считать  обеспеченным.  Но  если
Уоррендер проиграет и победу одержит Джеймс  Хауден,  их  любви,  Милли  это
предчувствовала, придет неизбежный конец. Личная  жизнь  партийного  лидера,
который  вот-вот  станет  премьер-министром,  должна  быть  безупречной,  не
омраченной даже малейшим намеком на какой-либо скандал.
   К  концу  первого  дня  работы  съезда  шансы  Уорренцера  казались  явно
предпочтительнее. Но вдруг по причинам,  которых  Милли  так  никогда  и  не
поняла, Харви Уоррендер снял свою кандидатуру, и Хауден одержал победу.
   Через неделю в том же самом  кабинете,  где  все  и  началось,  их  роман
оборвался.
   - Другого выхода нет, Милли, дорогая, - сказал ей Джеймс Хауден.
   Милли поборола соблазн возразить, что  другой  выход  таки  есть,  -  она
понимала, что это будет пустая трата времени и сил. Джеймс  Хауден  оказался
на коне. Со времени его  избрания  на  пост  лидера  партии  он  пребывал  в
лихорадочном  возбуждении,  и  даже  теперь,  когда   его   огорчение   было
неподдельным, за  ним  таилось  нетерпение,  словно  он  стремился  поскорее
разделаться с прошлым, чтобы открыть дорогу будущему.
   - Останешься работать у меня, Милли? - спросил он.
   - Нет, - ответила она сразу. - Не смогу. Он кивнул в знак понимания.
   - Я тебя не осуждаю. Но если только передумаешь...
   - Не передумаю, - твердо заявила Милли, но передумала уже через полгода.
   После отдыха на Бермудах и недолгой, тут же  опостылевшей  ей  работы  на
новом месте она вернулась и осталась с  Хауденом.  Поначалу  ей  приходилось
нелегко - посещали воспоминания о  несбывшихся  надеждах.  Но  горечь  и  не
видимые никому одинокие слезы не обратились в озлобление, и в  конце  концов
любовь переросла в искреннюю преданность.
   Порой Милли задумывалась, знала ли Маргарет Хауден о той длившейся  почти
год поре и о силе чувств молоденькой секретарши к  ее  мужу;  в  отличие  от
мужчин женщины постигают такие вещи интуитивно.  Но  даже  если  Маргарет  и
догадывалась, она мудро не обмолвилась ни одним словом - ни тогда, ни после.
   Вновь вернувшись мыслями из прошлого к сегодняшнему  дню,  Милли  набрала
новый номер.
   Теперь настала очередь Стюарта Коустона, чья жена сонным голосом сообщила
Милли, что министр финансов  принимает  душ.  Милли  попросила  ее  передать
сообщение и расслышала, как Весельчак Стю прокричал:  "Скажи  Милли,  что  я
буду".
   Следующим в ее списке значился Адриан Несбитсон, министр  обороны,  и  ей
пришлось ждать несколько минут, вслушиваясь, как старик  шаркающей  походкой
подходит к телефону. Когда  она  известила  его  о  заседании,  тот  ответил
безропотно и обреченно:
   - Ну, если шеф того желает, я,  думается,  должен  присутствовать.  Жаль,
конечно, что нельзя отложить заседание на после праздника.
   Милли произнесла несколько сочувственных междометий, хотя и понимала, что
присутствие или отсутствие Адриана Несбитсона никак не повлияет на  решения,
которые предстоит принять на сегодняшнем заседании.
   Знала она и еще кое-что, о чем Несбитсон пока не  подозревал:  в  будущем
году Джеймс Хауден планировал произвести ряд изменений в составе кабинета, и
среди тех, кто будет смещен, числился и нынешний министр обороны.
   Сейчас уже даже как-то странно вспоминать, подумалось Милли, что  в  свое
время генерал Несбитсон  слыл  национальным  героем  -  легендарный  ветеран
второй мировой войны, удостоенный многочисленных наград и отличившийся  если
не  творческой  фантазией,  то  дерзостью.  Это  он  однажды   повел   своих
моторизованных стрелков в атаку на танки,  стоя  во  весь  рост  в  открытом
джипе, на заднем сиденье которого его личный волынщик наигрывал воинственные
марши.  И  если  существует  такое  понятие,  как  любовь  к  генералам,  то
Несбитсона служившие под его началом любили.
   После войны, однако, Несбитсон в роли штатского стал бы  никем,  если  бы
Джеймсу Хаудену не потребовалась фигура, хорошо известная стране, хотя и  не
обладающая административным даром. Целью Хаудена было создать видимость, что
в составе кабинета имеется несгибаемый министр  обороны,  а  на  самом  деле
контролировать этот портфель самому.
   Первая часть плана осуществлялась довольно успешно, а  временами  -  даже
слишком. Адриан Несбитсон, храбрый солдат, оказался не в своей тарелке в эру
ракет и ядерной энергии и проявлял порой даже чрезмерную готовность послушно
исполнять все, что ему говорили, не утруждая себя возражениями и спорами.  К
несчастью, ему не всегда удавалось уловить смысл докладов и донесений  своих
собственных подчиненных, и в последнее  время  он  частенько  производил  на
прессу и общественность впечатление усталого и растерянного простака.
   Разговор со стариком расстроил Милли, и она, налив себе еще кофе, зашла в
ванную, чтобы освежиться прежде, чем покончить с двумя оставшимися звонками.
Там  она  задержалась  у  высокого  зеркала  под  ярким   неоновым   сиянием
светильника. В зеркале она увидела высокую привлекательную женщину, все  еще
молодую, если употреблять это слово в  широком  смысле,  с  высокой  упругой
грудью. "Вот бедра слегка полноваты", - критически отметила она про себя. Но
в общем-то фигура хорошая, правильный овал  лица  с  классическими  высокими
скулами и густыми бровями, которые она эпизодически "приводила  в  порядок",
выщипывая всякий  раз,  когда  ей  удавалось  об  этом  вспомнить.  Большие,
лучистые,  широко  расставленные  серо-зеленые  глаза.  Прямой  нос,  полные
чувственные губы. Очень короткие темно-каштановые  волосы:  Милли  испытующе
оглядела прическу, прикидывая, не настало ли время  очередной  стрижки.  Она
терпеть  не  могла  салонов  красоты  и  предпочитала  мыть,  укладывать   и
причесывать волосы сама по своему вкусу. Хотя это и  требовало  искусной  и,
похоже, слишком частой стрижки.
   У  короткой  прически,  однако,  было  одно  великое  преимущество  -   в
ответственные моменты ее  можно  ерошить  растопыренной  пятерней,  и  Милли
частенько прибегала к этому приему. Джеймсу Хаудену тоже  нравилось  гладить
ее волосы - так же, как ему нравился ее старый  желтый  халат,  который  она
носила до сих пор. Раз уже, наверное, в двадцатый она решила  избавиться  от
него в самое ближайшее время.
   Возвратившись в гостиную, Милли вновь взялась  за  телефон:  ей  осталось
сделать  еще  два  звонка.  Один  -  Люсьену   Перро,   министру   оборонной
промышленности, который и не пытался скрыть своего раздражения  из-за  того,
что его подняли в такую рань, и Милли, в свою очередь, говорила с ним  резко
настолько, насколько, по ее мнению, ей могло сойти с рук. Она сразу  немного
пожалела об этом, вспомнив, что кто-то назвал право  быть  поутру  сварливым
"шестой гражданской свободой", а  Перро  -  лидер  франкоязычного  населения
Канады - по большей части обращался с Милли достаточно вежливо и приветливо.
   Последним она позвонила Дугласу Мартенингу, председателю Тайного  совета,
третейскому судье по всем процедурным вопросам, возникавшим в ходе заседаний
кабинета. С Мартенингом Милли разговаривала куда более  уважительно,  чем  с
другими. Министры приходят и уходят, а председатель Тайного совета как-никак
являлся старшим в Оттаве государственным  чиновником.  Мартенинг  также  был
известен своей замкнутостью и высокомерием, и,  когда  бы  Милли  с  ним  ни
разговаривала, у нее создавалось  впечатление,  что  он  едва  ее  замечает.
Сегодня, однако, он был для разнообразия разговорчив, хотя и мрачноват.
   - Думаю, нам предстоит долгое заседание.  Возможно,  и  праздничный  день
прихватим.
   - Меня бы это не  удивило,  сэр,  -  согласилась  Милли.  Затем  рискнула
осторожно пошутить:
   - Если так и произойдет, я в любой момент могу послать  за  сандвичами  с
индейкой.
   Мартенинг раздраженно хмыкнул и, к ее удивлению, продолжил беседу:
   - Да мне вовсе не сандвичи нужны, мисс  Фридмэн.  А  какая-нибудь  другая
работа, чтобы время от времени побольше бывать дома.
   Повесив трубку, Милли задумалась, а не заразительно ли разочарование?  Не
хочет  ли  сам  великий   мистер   Мартенинг   присоединиться   к   веренице
высокопоставленных государственных чиновников, покидающих  правительственную
службу ради более высокооплачиваемой работы в промышленности?  Такой  вопрос
заставил ее вспомнить и о самой себе. Не пришло ли время и  ей  подумать  об
уходе, не настала  ли  пора  предпринять  какие-то  перемены,  пока  еще  не
поздно?
   Эти мысли не покинули ее и  четыре  часа  спустя,  когда  члены  комитета
обороны начали собираться в офисе премьер-министра на  Парламентском  холме.
Одетая в безукоризненно сшитый  серый  костюм  поверх  белой  блузки,  Милли
приветствовала их в приемной.
   Последним прибыл генерал Несбитсон, закутанный в толстый шарф  и  тяжелое
пальто. Помогая ему раздеться, Милли поразилась нездоровому  виду  лысеющего
грузного старика. Словно в подтверждение этого впечатления генерал зашелся в
приступе кашля, прижимая к бледным губам носовой платок.
   Милли поспешно  плеснула  в  стакан  воды  из  графина  и  протянула  его
Несбитсону.  Дряхлеющий   воин   отхлебнул,   благодарно   кивнув   головой.
Справившись с новым приступом кашля, он с трудом выдавил из себя:
   - Извините... Проклятый катар. Всегда донимает меня, если  я  остаюсь  на
зиму в Оттаве. Обычно я в это время уезжаю в отпуск на юг. А вот  сейчас  не
смог вырваться - столько всего навалилось.
   "Ничего, в будущем году вырвешься", - утешила его про себя Милли.
   - Веселого Рождества, Адриан! - к ним подошел Стюарт Коустон, как  всегда
сияющий дружелюбием.
   За его спиной появился Люсьен Перро, язвительно произнесший:
   - И этого вам желает тот, чьи налоги, как меч, бьют прямо в наши сердца и
души!
   Изысканный красавец, брюнет с буйной кудрявой шевелюрой, щеточкой усов  и
искрящимися юмором глазами, Перро по-английски говорил так же свободно,  как
и по-французски. Временами, правда, не в данный момент, его манеры  выдавали
высокомерие и надменность - напоминание о высокородных феодальных предках. В
свои тридцать восемь лет этот самый молодой член кабинета в действительности
обладал  куда  большей  властью,  чем  можно  было  предположить,  судя   по
относительно второстепенному посту, который он  занимал.  Однако  Перро  сам
выбрал   портфель   министра   оборонной   промышленности,   и,    поскольку
возглавляемое им ведомство являлось одним из трех, распределявших  контракты
(наряду с министерствами общественных работ и транспорта),  то,  обеспечивая
наивыгоднейшие заказы тем, кто  оказывал  партии  финансовую  поддержку,  он
пользовался среди партийной иерархии весьма значительным влиянием.
   - Ну, Люсьен, между вашей  душой  и  банковским  счетом  должна  же  быть
какая-то дистанция, - парировал министр финансов. - Как бы то ни  было,  для
вас-то обоих я просто Санта-Клаус. Ведь именно вы с Адрианом покупаете столь
дорогостоящие игрушки.
   - Но они так замечательно бабахают, когда взрываются!  -  ответил  Люсьен
Перро. - К  тому  же,  друг  мой,  мы  в  оборонной  промышленности  создаем
множество рабочих мест, что приносит вам больше налогов, чем когда бы то  ни
было.
   - О, здесь, видимо, речь пошла уже  об  экономической  теории,  -  сказал
Коустон. - Жаль, что я так и не смог в ней разобраться.
   Зажужжал зуммер интеркома , и Милли  ответила.
Металлический голос Джеймса Хаудена объявил:
   - Заседание состоится в зале Тайного совета. Я буду там через минуту.
   Милли заметила, как министр финансов удивленно поднял брови.  Большинство
узких совещаний - за исключением  заседаний  кабинета  в  полном  составе  -
проводилось в неофициальной обстановке в кабинете премьер-министра.  Тем  не
менее собравшиеся безропотно потянулись через коридор к залу Тайного совета,
расположенному в нескольких ярдах от приемной.
   Когда Милли закрывала дверь за Перро, который покидал приемную последним,
знаменитые  куранты  Бурдон-белл  на  башне   Пис-тауэр   начали   мелодично
вызванивать одиннадцать часов.
   К удивлению для себя, она обнаружила, что не может найти,  чем  заняться.
Работы, конечно, накопилось много, однако в канун Рождества ей  не  хотелось
браться ни за что новое. Все предпраздничные дела были закончены  -  обычные
рождественские телеграммы с поздравлениями королеве, премьер-министрам стран
Британского  Содружества  и  главам  правительств  дружественных  государств
составлены, отпечатаны и подготовлены к отправке  завтра  рано  утром.  "Все
остальное, - решила она, - подождет до после праздника".
   Она сняла серьги, маленькие  перламутровые  пуговки,  от  которых  у  нее
разболелись мочки ушей. Милли никогда не увлекалась украшениями и знала, что
ее внешности они ничего не добавляют. Единственное, что ей  было  доподлинно
известно, - мужчины считают ее привлекательной, с украшениями или  без  них,
хотя она так и не могла до конца понять почему...
   Телефон на ее письменном столе коротко звякнул,  и  она  подняла  трубку.
Звонил Брайан Ричардсон.
   - Милли, - выпалил он, - началось заседание?
   - Только что зашли.
   - Вот черт! - Ричардсон тяжело и прерывисто дышал, словно в спешке  бежал
к телефону. - Шеф говорил что-нибудь о вчерашней заварушке?
   - О какой заварушке?
   - Значит, не говорил. Вчера вечером в государственной резиденции чуть  до
драки не дошло. Харви  Уоррендер  разбушевался  -  крепко  перебрал,  как  я
полагаю.
   Потрясенная, Милли переспросила:
   - В государственной резиденции? На приеме?
   - Весь город об этом говорит.
   - Но почему вдруг мистер Уоррендер?
   - Я сам бы хотел знать, - признался Ричардсон. - У меня есть  подозрение,
что, возможно, из-за того, что я тут на днях высказался.
   - По поводу?
   - По поводу иммиграции. Из-за ведомства Уоррендера нас на все лады  кроют
в печати. Я попросил шефа сказать ему пару теплых слов.
   Милли улыбнулась.
   - Вероятно, он выбрал слишком теплые, - Совсем не смешно,  детка.  Склока
между членами кабинета не помогает победе на выборах. Я должен поговорить  с
шефом, как только он освободится, Милли. И еще одно. Предупредите шефа, что,
если Уоррендер не предпримет немедленных мер, нас ждут новые неприятности  с
иммиграцией. На Западном побережье. Я понимаю, что дел и без  того  хватает,
но это тоже важно.
   - Что за неприятности?
   - Сегодня утром оттуда  позвонил  один  из  моих  людей,  -  объяснил  ей
Ричардсон. - "Ванкувер пост" опубликовала историю о  некоем  судовом  зайце,
который  утверждает,  что  иммиграционная  служба  обошлась  с   ним   якобы
несправедливо.  Мне  доложили,  что   какой-то   треклятый   писака   развез
жалостливые слезы по всей первой полосе. А ведь именно о таком  случае  я  и
предупреждал всех - и неоднократно.
   - А вы думаете, что на самом деле к зайцу отнеслись справедливо?
   - Господи, Боже мой!  Да  кого  это  волнует?  -  резко  взорвался  голос
директора в телефонной трубке. - Мне только надо, чтобы он не был  в  центре
внимания. И если единственный способ заткнуть глотку газетам состоит в  том,
чтобы впустить этого ублюдка в Канаду, так надо впустить его и  покончить  с
этой историей!
   - Ого! - воскликнула Милли. - Решительно же вы настроены!
   - Если вам так показалось, то только потому, что мне  до  смерти  надоели
эти захолустные старперы вроде Харви Уоррендера  с  их  политической  вонью.
Оппердятся сначала, а потом посылают за мной расчищать их дерьмо.
   - Не говоря уж о вульгарности, - отметила Милли, - в вашей  метафоре  все
перепутано.
   Она находила, что на фоне профессиональной гладкости  затертых  словесных
клише, которыми грешило большинство знакомых ей  политиков,  грубость  речи,
манер и характер Брайана Ричардсона действовали освежающе. Возможно,  именно
поэтому мелькнула у Милли мысль о том, что она в последнее время с  теплотой
думала о нем - гораздо большей теплотой, нежели ей бы хотелось.
   Впервые она поймала себя на этом чувстве полгода назад,  когда  Ричардсон
стал приглашать ее на свидания. Поначалу, не уверенная в том, нравится он ей
или  нет,  Милли  соглашалась  из  любопытства.  Однако  затем   любопытство
переросло в симпатию, а в один прекрасный вечер, примерно с месяц назад, и в
физическое влечение.
   Сексуальный аппетит Милли был достаточно здоровым, но не чрезмерным,  что
порой, как она считала, оказывалось совсем неплохо.  После  бурного  года  с
Джеймсом Хауденом она знала нескольких мужчин, но случаи,  когда  встречи  с
ними завершались в ее спальне, были немногочисленными и редкими  и  выпадали
они только тем, к кому Милли испытывала  искренние  чувства.  В  отличие  от
некоторых она не считала, что постель  должна  служить  средств