льзя кстати.
   Ричардсон щедро плеснул в стакан виски, добавил лед и  имбирный  лимонад.
Обернувшись,  он  увидел,  что  Харви  Уоррендер  сверлит  его   пристальным
взглядом.
   - А вы мне никогда не нравились, - заявил министр по делам иммиграции.  -
С самого начала.
   - Сдается мне, что не вам одному, - пожал плечами Брайан Ричардсон.
   - Вы были человеком Хаудена, - стоял на своем  Уоррендер.  -  Когда  Джим
предложил сделать вас одним из  лидеров  партии,  я  возражал.  Думаю,  Джим
рассказал вам об этом, стараясь настроить против меня.
   - Нет, - покачал головой Ричардсон.  -  Даже  словом  не  обмолвился.  Не
думаю, чтобы он хотел настроить меня против вас. Зачем ему это?
   Неожиданно Уоррендер спросил:
   - А вы-то что во время войны поделывали?
   - О, был в армии некоторое время. Ничего особенного. - Ричардсон не  стал
утруждать себя воспоминаниями о трех годах в  пустыне,  в  Северной  Африке,
потом в Италии, о тяжелых боях, может быть, одних из самых  ожесточенных  за
всю войну. Бывший сержант Ричардсон теперь редко заговаривал о том  времени,
даже с близкими друзьями.
   - Вот в чем беда с такими, как вы, у кого кишка тонка. Вы-то все  выжили.
А самые достойные... - взгляд Харви  Уоррендера  устремился  к  портрету,  -
..многие из них не дожили...
   - Мистер Уоррендер, - предложил Ричардсон, - не могли бы мы присесть. Мне
нужно поговорить с вами кое о чем.
   Ричардсону не терпелось покончить со всем и броситься прочь из  удушающей
атмосферы  этого  дома.  Впервые  он  усомнился  в  здравом  рассудке  Харви
Уоррендера.
   - Ну тогда валяйте, - министр по делам иммиграции указал на два  стоявших
друг против друга кресла.
   Ричардсон сел в одно из них, а Уоррендер прошагал к столу и, расплескивая
виски, вновь наполнил свой стакан.
   Лучше всего, решил Ричардсон, сказать ему прямо и сразу.
   - Мне известно о вашей сделке с премьер-министром, - негромко и  спокойно
произнес он. - Все подробности, все условия.
   Повисло  растерянное  молчание.  Потом,  злобно  сощурив   глаза,   Харви
Уоррендер прорычал:
   - Это Джим Хауден рассказал вам. Двуличный предатель...
   - Нет, - энергично  замотал  головой  Ричардсон.  -  Шеф  мне  ничего  не
говорил, да он и не подозревает,  что  я  знаю.  Думаю,  он  был  бы  просто
потрясен, если бы догадался.
   - Врешь, сукин ты сын! - Уоррендер вскочил, еле удержавшись на ногах.
   - Думайте что хотите, - все так же сдержанно заявил Ричардсон. - Но зачем
мне вас обманывать? В любом случае вопрос, как я узнал, не  имеет  значения.
Главное то, что я об этом знаю.
   -  Ну  ладно,  -  взорвался   Уоррендер.   -   Значит,   заявились   меня
шантажировать. Так  вот  что  я  вам  скажу,  мистер  партийный  функционер,
выскочка вы этакий, мне наплевать, что вы пронюхали о нашей сделке.  Грозите
мне разоблачением? А последним-то смеяться буду я. Я вам еще покажу!  Созову
репортеров и все им выложу - прямо здесь и сегодня же!
   - Вы все же присядьте, пожалуйста, - настойчиво попросил его Ричардсон. -
И давайте не повышать голос. А то вашу супругу потревожим.
   - Ее нет дома, - коротко бросил Уоррендер, но все-таки сел  в  кресло.  -
Здесь вообще больше никого нет.
   - Я пришел к вам не угрожать, - продолжал Ричардсон. - Я  пришел  просить
вас, молить, если хотите.
   "Сначала испробую самый очевидный путь, - подумал он, - хотя  надежды  на
успех почти никакой. Но к альтернативному способу придется прибегнуть только
тогда, когда все другие средства будут исчерпаны".
   - Молить? - удивился Уоррендер. - Это в каком же смысле?
   - В буквальном. Умоляю вас, освободите вы шефа от вашей хватки, порвите с
прошлым, верните ему бумагу с текстом вашего соглашения...
   - Ну конечно, - саркастически обронил Уоррендер. - Ничего другого я и  не
ждал.
   Ричардсон старался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее:
   - Теперь уже никакой пользы вам не будет, мистер Уоррендер. Ну  разве  вы
сами не понимаете?
   - Я понимаю только одно. Мне вдруг  пришла  догадка,  зачем  вы  все  это
затеяли. Спасаете свою шкуру, вот что. Если я разоблачу Джима  Хаудена,  ему
конец. А вместе с ним и вам тоже.
   - Уверен, что так и  будет,  -  устало  согласился  Ричардсон.  -  Хотите
верьте, хотите нет, но меня это мало волнует.
   Он сказал правду, убеждал Ричардсон сам себя, об  этом  он  думал  меньше
всего. Но действительно, зачем же он все это затеял? Из  личной  преданности
Джеймсу Хаудену? Отчасти да, но здесь все-таки нечто большее. Не заключалась
ли разгадка в том, что  Хауден  -  при  всех  его  недостатках  -  на  посту
премьер-министра был благом для страны, и какие бы  излишества  он  себе  ни
позволял в стремлении сохранить  власть,  разве  он  не  возвращал  сторицей
служением нации? Хауден - и Канада тоже -  заслуживал  лучшей  доли,  нежели
крах в бесчестье и позоре. "А может быть, - думал Ричардсон,  -  то,  что  я
сейчас делаю, и есть проявление чувства,  родственного  патриотизму,  что-то
вроде троюродного патриотизма".
   - Так  я  отвечу  вам  "нет",  -  заявил  Харви  Уоррендер.  -  Твердо  и
бесповоротно.
   Значит, придется все же прибегнуть к секретному оружию.
   Ричардсон и Уоррендер в гнетущем  молчании  испытующе  разглядывали  друг
друга.
   - А если бы я вам сказал, - медленно начал Брайан, - что  имею  некоторые
сведения, которые  заставят  вас  передумать..,  сведения,  которые  мне  не
хотелось бы обсуждать даже с глазу на глаз  с  вами,  вы  изменили  бы  свою
позицию?
   Министр по делам иммиграции ответил безапелляционным тоном:
   - Ни на земле, ни в небесах не найдется такой силы, чтобы принудить  меня
взять свои слова обратно.
   - А по-моему, найдется, - вполголоса возразил Брайан Ричардсон. -  Видите
ли, я знаю правду о вашем сыне.
   В кабинете воцарилось молчание, которому, казалось, не будет конца.
   С лицом, залившимся смертельной бледностью, Харви  Уоррендер  выдавил  из
себя свистящим шепотом:
   - Что это вы там знаете?
   - Помилуйте  ради  Бога,  -  запротестовал  Ричардсон.  -  Ну  разве  вам
недостаточно того факта, что я знаю. Не вынуждайте  меня  пересказывать  всю
эту историю.
   И вновь зловещий шепот:
   - Говорите, что вы там  знаете?  Значит,  не  будет  между  ними  никаких
намеков, никаких недомолвок; мрачной и трагической правды не избежать.
   - Хорошо, - упавшим голосом произнес Ричардсон. - Очень жаль, что вы  так
настаиваете. - Он посмотрел Уоррендеру прямо  в  глаза.  -  Ваш  сын  Говард
никогда не был никаким героем. Он был  предан  суду  военного  трибунала  за
трусость, проявленную перед лицом противника. За то, что бросил в бою  своих
товарищей и подверг опасности их жизни. За  то,  что  стал  причиной  гибели
своего штурмана. Военный трибунал  признал  вашего  сына  виновным  по  всем
пунктам. В ожидании приговора он покончил жизнь самоубийством - повесившись.
   В лице Харви Уоррендера не осталось ни  кровинки.  Через  силу  Ричардсон
угрюмо продолжал:
   - Да, воздушный налет на Францию действительно был.  Но  только  ваш  сын
никем не командовал, кроме одного-единственного своего  штурмана.  И  своего
самолета. И добровольцем он не вызывался. Это было его первое задание, самый
первый вылет.
   Губы у партийного организатора пересохли. Он торопливо облизал их и вновь
начал говорить.
   - Эскадрилья летела в оборонительном боевом порядке.  В  районе  цели  их
атаковали самолеты противника.  Другие  летчики  прорвались  и  отбомбились,
некоторые были сбиты. Ваш же сын,  несмотря  на  мольбы  штурмана,  разорвал
строй и повернул назад, оставив своих товарищей в уязвимом положении.
   Уоррендер дрожащей рукой поставил стакан.
   - На обратном пути, - монотонным голосом излагал Ричардсон, -  в  самолет
попал зенитный  снаряд.  Штурман  был  тяжело  ранен,  но  ваш  сын  остался
невредимым. И тем не менее ваш сын бросил штурвал, оставил кресло  пилота  и
отказался управлять бомбардировщиком. Штурман, несмотря на раны и тот  факт,
что он не был обученным  летчиком,  взял  на  себя  управление  поврежденным
самолетом и в попытке дотянуть до дому...
   "Если сейчас закрыть глаза, - мелькнуло  в  голове  у  Ричардсона,  -  я,
словно наяву, увижу эту страшную сцену: тесная кабина вся в крови  штурмана,
оглушительный рев моторов, зияющая пробоина от снаряда, пронзительно свистит
врывающийся сквозь нее воздух,  резкие  хлопки  снарядов,  рвущихся  снаружи
кабины...  А  внутри  кабины..,  все  обволакивает  страх,  подобно  липкому
зловонному облаку. И в углу кабины - скорчившаяся в  животном  ужасе  жалкая
фигурка сломленного человеческого существа.
   Ах ты, бедняга, - пожалел его про себя Ричардсон. -  Застигнутый  страхом
врасплох бедняга. Ты просто сломался, вот и все. Ступил через  тот  незримый
край, на котором балансируют многие из нас. Знает Бог, ты поступил так,  как
часто хотелось другим. Кто мы такие, чтобы теперь тебя осуждать?"
   Слезы  текли  по  лицу  Харви  Уоррендера.  С  трудом  встав   на   ноги,
пошатываясь, он выговорил слабым голосом:
   - Я больше не желаю вас слушать.
   Ричардсон смолк. Да и рассказывать осталось совсем  немного.  Вынужденная
посадка в Англии - все, что смог сделать штурман.  Страшный  удар  о  землю,
экипаж извлекают из-под обломков. Говарда Уоррендера - каким-то чудом  целым
и невредимым, штурмана - при последнем издыхании. Потом врачи скажут, что он
мог бы остаться жить, если бы не огромная потеря крови из-за  перенапряжения
при  управлении  самолетом...  Военный  трибунал,  приговор   -   виновен...
Самоубийство... А в конце всего - дело замято, тема закрыта.
   Но ведь сам-то Уоррендер знал. Знал - и создал лживую и наивную легенду о
геройской гибели сына.
   - Что вы хотите? - спросил Уоррендер тусклым голосом. - Что вам  от  меня
нужно?
   - Бумагу с текстом соглашения между шефом и вами,  -  отчетливо  произнес
Ричардсон.
   На миг к Уоррендеру вернулись силы для отпора.
   - А если я не отдам?
   - Я очень надеялся, что такого вопроса вы  мне  задавать  не  станете,  -
попробовал урезонить его Ричардсон.
   - И тем не менее я его задаю. Брайан тяжело вздохнул.
   - В таком случае я подготовлю изложение  протоколов  судебного  заседания
военного трибунала, размножу его в  больших  количествах  и  копии  анонимно
разошлю по почте всем,  кто  хоть  что-нибудь  значит  в  Оттаве:  депутатам
парламента,  министрам,  журналистам,  общественным  деятелям,   сотрудникам
вашего собственного министерства...
   - Вот свинья! - оборвал его Уоррендер, задыхаясь от ненависти.  -  Подлая
ты, вонючая свинья! Ричардсон пожал плечами.
   - Я не собираюсь ничего делать, если вы меня сами не вынудите...
   - Люди поймут, - заявил Харви Уоррендер. Щеки его начали розоветь. -  Они
поймут меня, говорю я вам, и посочувствуют. Говард  был  молод,  совсем  еще
мальчик...
   - Они вам всегда сочувствовали, - заметил Ричардсон.  -  И  даже  теперь,
может быть, пожалеют вашего сына. Но не вас. Вас уже один  раз  пожалели,  и
хватит...
   Партийный организатор кивком указал на  портрет  в  мастерски  освещенной
нише, на лежавшие под ним нелепые и бессмысленные реликвии.
   - Они припомнят вам этот фарс, вся Оттава будет смеяться над вами.
   Про себя же Ричардсон усомнился в точности своих  предсказаний.  Конечно,
слухов и сплетен пойдет масса, но вот что до смеха... Порой  люди  проявляют
способность к неожиданно глубокому  пониманию  и  состраданию.  Большинство,
вероятно, будет гадать,  какой  причудливый  душевный  вывих  толкнул  Харви
Уоррендера на этот обман. Не перенес ли он на сына свои собственные мечты  о
славе? Или горечь разочарования, трагедия смерти пошатнули его рассудок? Сам
Ричардсон сейчас переживал только острую боль жалости.
   Но Уоррендер поверил, что станет посмешищем.  Мышцы  его  лица  судорожно
дергались. Вдруг он бросился к камину, схватил кочергу  и  принялся  яростно
колотить по портрету.., пока  от  него  не  остались  только  рама  и  жалко
поникшие  клочки  холста.  Одним  ударом  он  вдребезги   разбил   маленький
самолетик, швырнул карту и выцветшую фуражку в камин.
   Он обернулся и злобно выдавил, прерывисто дыша:
   - Ну, теперь доволен?
   Ричардсон уже был на ногах. Сдерживая себя, спокойно ответил:
   - Мне жаль, что вы так поступили. Вот это совсем лишнее.
   Из глаз Уоррендера вновь полились слезы. Неуверенными шагами он  добрался
до кресла и, словно машинально, потянулся за стаканом с виски.
   - Ладно, - чуть ли не шепотом проговорил он. - Я отдам соглашение.
   - И все копии, - уточнил Ричардсон, - с вашей гарантией,  что  больше  ни
одной не существует. Уоррендер покорно кивнул.
   - Когда?
   - Мне нужно  два-три  дня.  Придется  ехать  в  Торонто.  Бумага  там,  в
банковском сейфе.
   - Хорошо. Но отдадите ее прямо шефу. И он не должен  знать,  что  сегодня
здесь происходило, - предупредил Ричардсон. -  Это  входит  в  нашу  с  вами
договоренность, вы поняли?
   Вновь послушный кивок головы.
   Придется, таким образом, верить ему на слово. Но  Уоррендер  от  него  не
отступит. В этом Ричардсон был уверен.
   Харви Уоррендер вскинул голову, глаза его горели нескрываемой ненавистью.
"Удивительно, - подумал Ричардсон, - как  мгновенно  меняется  настроение  у
этого человека".
   - А было время, когда я мог сломать вас пополам, -  мечтательно  произнес
Уоррендер и добавил с некоторой даже дерзостью и вызовом:
   - Но я ведь все еще член кабинета, не забывайте.
   В ответ Ричардсон равнодушно пожал плечами. И, не  удержавшись,  все-таки
сказал:
   - Если откровенно, теперь вы больше ничего не стоите. - И  уже  в  дверях
бросил через плечо:
   - Не вставайте, я сам найду дорогу.

Глава 3

   Сидя за рулем "ягуара", Ричардсон почувствовал, как наступает  реакция  -
волнами нахлынули стыд, отвращение и глубокая подавленность.
   Сейчас  Брайану  Ричардсону  было,  как  никогда,   необходимо   общество
понимающего  человеческого  существа.  Подъезжая   к   центру   города,   он
остановился у  будки  телефона-автомата.  Не  выключая  двигателя  "ягуара",
набрал номер телефона Милли.  Ждал,  беззвучно  моля:  "Пожалуйста,  окажись
дома. Ты мне так нужна сейчас. Пожалуйста, ну пожалуйста". Нудно  звучали  и
звучали гудки, но к телефону никто не подходил. Наконец он повесил трубку.
   Кроме своей квартиры, идти ему было некуда. Он даже поймал себя  на  том,
что втайне надеется, что хотя бы на этот раз Элоиза может быть дома.  Но  ее
не было.
   Он прошелся по одиноко пустым комнатам. Потом  взял  стакан  и  непочатую
бутылку виски. И с упрямой методичностью стал напиваться.
   Через  два  часа,   глубокой   ночью,   Элоиза   Ричардсон,   невозмутимо
хладнокровная, неописуемо красивая и  элегантно  одетая,  ступила  на  порог
своей квартиры. Пройдя в гостиную  с  ее  стенами  цвета  слоновой  кости  и
шведской ореховой мебелью, она обнаружила своего распростертого на беловатом
ковре и пьяно храпевшего  мужа.  Рядом  с  ним  валялись  пустая  бутылка  и
опрокинутый стакан.
   Брезгливо сморщив очаровательный носик, Элоиза поспешила в  свою  спальню
и, как обычно, заперла за собой дверь.

СУДЬЯ УИЛЛИС

Глава 1

   В гостиной апартаментов в отеле "Ванкувер" Джеймс  Хауден  вручил  своему
помощнику Эллиоту Праузу долларовую купюру.
   - Спуститесь в вестибюль, - проинструктировал он его, - и  принесите  мне
шесть шоколадок.
   "Если когда-нибудь напишу мемуары,  -  решил  Хауден,  -  то  обязательно
отмечу, что одним из преимуществ в положении  премьер-министра  является  то
обстоятельство, что  можно  посылать  кого-нибудь  покупать  тебе  сладости.
Неотразимый стимул для любого амбициозного дитя!"
   Когда молодой Прауз - с серьезнейшим, как всегда, лицом -  вышел,  Джеймс
Хауден плотно закрыл дверь в смежную комнату, отгородившись от царившего там
шума телефонных звонков, стрекочущих пишущих машинок и управлявшихся с  ними
партийных волонтеров. Удобно устроившись в кресле, он погрузился в  мысли  о
ходе его скоротечной поездки по стране.
   Вне всяких сомнений, она оборачивается его  небывалым,  просто  блестящим
личным успехом.
   Никогда еще за всю свою политическую  жизнь  Джеймс  Хауден  не  достигал
таких высот ораторского искусства,  и  никогда  еще  ему  не  удавалось  так
завораживать   своих   слушателей.   Специалисты   по   составлению   речей,
завербованные Брайаном Ричардсоном  -  один  в  Монреале,  а  другой,  автор
"Тайма" и "Лайфа" , в Нью-Йорке, - прекрасно справились со своей работой.  Но  еще  лучше
удавались порой Джеймсу  Хаудену  его  собственные  импровизации,  когда  он
откладывал в сторону  подготовленный  текст  и  говорил  с  убежденностью  и
искренним чувством, которые передавались аудитории.
   В  основном  он  говорил  -  по  шпаргалке  или  без   подготовки   -   о
североамериканском  наследии  и  об  угрожавшем  его  существованию  влиянии
враждебных идеологий. "Пришла пора укреплять единство, - заявлял он, -  пора
покончить  с  мелочностью  и  сварами,   пора   подняться   над   пустячными
разногласиями, выдвинув на первый план великое дело свободы человека".
   Люди реагировали так, словно именно эти  слова  они  и  хотели  услышать,
такого руководства и ждали...
   Как и намечалось, премьер-министр ни словом не упоминал о  союзном  акте.
По конституции в первую очередь полагалось поставить в известность  об  этом
парламент.
   Однако  своевременность  подобного  шага   чувствовалась   весьма   явно,
создавалось  впечатление,  что  нация  готова  к  более  тесному   союзу   с
Соединенными  Штатами.  Джеймс  Хауден  остро  ощущал  такие  настроения,  а
политическое чутье на ветры перемен подводило его крайне редко.
   В Торонто переполненный зал, стоя, восторженно приветствовал его. Так  же
- или очень похоже - премьер-министра принимали в  Форт-Уильямс,  Виннипеге,
Риджайне, Калгари и Эдмонтоне. Сейчас он прибыл в Ванкувер - последний пункт
в его программе перед  возвращением  на  Восток,  где  сегодня  вечером  ему
предстояло  выступить  в   городском   театре   королевы   Елизаветы   перед
трехтысячной аудиторией.
   Освещение поездки в прессе, так же как и  ее  оценки,  было  на  редкость
широким и  доброжелательным.  Его  речи  становились  главной  темой  газет,
телевидения и радио.  Ему  необыкновенно  повезло,  считал  Хауден,  что  на
протяжении последних нескольких дней не произошло никаких крупных  катастроф
или  стихийных  бедствий,  не  случилось  никаких  изощренных   убийств   на
сексуальной почве и не  вспыхнуло  никаких  локальных  войн,  что  могло  бы
отвлечь от него самого часть внимания прессы и общественности.
   Правда, бывали и мелкие неприятности. В газетах по-прежнему  каждый  день
упоминалось дело этого несостоявшегося иммигранта Анри Дюваля,  продолжались
и критические выступления в связи с ним  в  адрес  правительства.  В  каждом
городе премьер-министру доводилось видеть  и  демонстрантов  с  плакатами  в
поддержку морского скитальца, а на встречах, открытых для  широкой  публики,
ему иногда приходилось отбиваться от  едких  выпадов  на  эту  тему.  Но  он
чувствовал, что ажиотаж уже идет на спад, ослабевает и умирает  -  возможно,
потому, что ничто не  угасает  столь  быстро,  как  энтузиазм  к  безнадежно
проигранному делу.
   "Что-то молодой  Прауз  не  торопится",  -  с  нетерпеливым  раздражением
подумал Джеймс Хауден.
   Почти в тот же миг в гостиной появился объект его  озабоченных  мыслей  с
карманами, топырившимися набитыми в них шоколадками.
   -  Хотите  штучку?  -  предложил  премьер-министр,  сняв  обертку   и   с
удовольствием откусывая от ароматного шоколадного батончика.
   - Нет, благодарю вас, сэр, - отказался помощник. - По  правде  говоря,  я
вообще-то равнодушен к сладкому.
   "Естественно, чего еще от тебя ждать", - подумал Хауден. А вслух спросил:
   - Говорили с местным чиновником, который у нас здесь ведает иммиграцией?
   - Да, он был у меня сегодня утром. Его зовут Краме