бу, потом  в
Массауа. По маршруту Джибути - Аддис-Абеба они прошли два или три раза.
   Поначалу Анри с матерью жили - хотя и в  суровой  нужде  -  среди  других
французов.  Потом  они  вконец  обнищали,  и  туземный   квартал   стал   им
единственным домом. Когда Анри Дювалю исполнилось шесть лет, мать умерла.
   События после смерти матери совсем перепутались в  его  голове.  Какое-то
время - он затруднялся припомнить, как долго, - он жил на улице, добывая еду
попрошайничеством и устраиваясь  на  ночлег  в  первом  попавшемся  укромном
уголке. Он никогда не обращался к властям, ему и в голову это не  приходило,
поскольку в  том  окружении,  где  он  обитал,  полицию  считали  отнюдь  не
друзьями, а врагами.
   Потом его подобрал одинокий старик сомалиец, чья жалкая лачуга в туземном
квартале стала для Анри кровом. Так длилось пять лет, а затем старик куда-то
исчез, и Анри Дюваль вновь остался один.
   На этот раз он перебрался из Эфиопии в Британское  Сомали,  подрабатывая,
где только мог, и в течение  четырех  следующих  лет  ему  довелось  быть  и
помощником пастуха, и самому пасти коз, и ворочать тяжелым веслом  в  лодке,
перебиваясь кое-как и редко получая за труд что-либо, кроме пищи и ночлега.
   Тогда переходить международные границы было для  него  простым  делом.  В
оживленном потоке многодетных семей  власти  на  пропускных  пунктах  крайне
редко утруждали себя  проверкой  каждого  ребенка  в  отдельности.  В  такие
моменты он просто пристраивался к какой-нибудь  семье  и  спокойно  проходил
мимо пограничников, не привлекая их внимания. Со временем он привык к этому.
   Даже  когда  Анри  стал  постарше,  малый  рост  и  хрупкое  телосложение
по-прежнему помогали ему обманывать бдительность стражей. До тех пор, пока в
возрасте двадцати лет его впервые не остановили в группе арабских кочевников
и не пропустили через границу Французского Сомали.
   Вот тогда Анри Дювалю открылись  две  истины.  Первая:  счастливым  дням,
когда он безмятежно пересекал границы в компании других детей, пришел конец.
Вторая:
   Французское Сомали, которое он доселе считал  своей  страной,  стало  для
него закрытым и недоступным.  Первого  он  уже  давно  подсознательно  ждал,
второе оказалось для него внезапным потрясением.
   Как и было предначертано судьбой, Анри неизбежно столкнулся  с  одним  из
устоев современного общества: без документов, этих  первостепенной  важности
клочков бумаги, как минимум без свидетельства о рождении  -  человек  ничто,
официально  его  не  существует,  ему  нет  места  на  этой   территориально
разделенной земле.
   И если даже для просвещенных мужчин  и  женщин  подобное  открытие  порой
трудно осознать и принять, то  для  Анри  Дюваля,  не  получившего  никакого
образования и вынужденного влачить  существование  безродного  бродяги,  оно
было сокрушительным ударом. Кочевники продолжали свой путь, оставив Дюваля в
Эфиопии, где, как он теперь понял, тоже не имел права находиться. Весь  день
и всю ночь скорчившийся Анри просидел у пограничного  пропускного  пункта  в
Хаделе Губо...

***

   ...В  прокаленной  солнцем  и  иссеченной  ветрами   скале   образовалась
неглубокая выемка. В ней и нашел укрытие двадцатилетний юноша  -  во  многих
отношениях еще ребенок, - застыв в каменном мешке в неподвижном одиночестве.
Прямо перед ним простирались безводные равнины Сомали, леденяще холодные при
лунном свете и бесплодно пустынные  в  режущем  сиянии  полуденного  солнца.
Через равнины серовато-коричневой змеей прихотливо извивалась пыльная дорога
в Джибути - последняя тонкая нить между Анри Дювалем и  его  прошлым,  между
его  детством  и  зрелостью,  между  его  телесным   существованием,   ничем
документально не подтвержденным, кроме самого факта физического  наличия,  и
опаленным  солнцем  приморским  городом,  чьи  пропахшие  рыбой  закоулки  и
покрытые соляной пылью причалы он считал своей родиной и единственным домом.
   Пустыня перед ним вдруг показалась знакомой, желанной и  зовущей  землей.
Подобно существу,  влекомому  первородным  инстинктом  к  месту  рождения  и
материнской любви, Анри страстно потянуло вернуться  в  Джибути,  но  теперь
город стал для него недосягаемым - как и многое другое, что стало  для  него
недосягаемым и таким останется навсегда.
   Жажда и голод наконец вывели его из оцепенения. Анри  поднялся  на  ноги.
Повернувшись спиной к запретной для него земле, Анри  двинулся  на  север  -
просто потому, что должен был  куда-то  идти,  -  в  направлении  Эритреи  и
Красного моря...

***

   Путь в Эритрею, на западном побережье Эфиопии, запомнился  ему  крепко  и
отчетливо. Он также помнил, что во время этого  перехода  он  впервые  начал
воровать систематически. Он и прежде крал пищу, но лишь с отчаяния, когда не
удавалось раздобыть еду попрошайничеством или  работой.  Теперь  он  уже  не
пытался искать заработка и жил одним воровством. Он  по-прежнему  при  любой
возможности крал пищу, не брезговал и всем прочим, что можно было  сбыть  по
дешевке. Те небольшие суммы денег, которые  ему  удавалось  выручить,  имели
обыкновение расходиться в один момент, но в глубине души он постоянно хранил
надежду скопить достаточно денег, чтобы купить билет на пароход - и  обрести
место, где мог бы обосноваться и начать жизнь сначала.
   Через какое-то время он  попал  в  Массауа,  знаменитый  кораллами  порт,
ворота Эфиопии в Красное море.
   Именно здесь, в Массауа, его едва не  настигло  возмездие  за  воровство.
Толкаясь среди покупателей у рыбных рядов, он стянул рыбину,  но  бдительный
торговец заметил его проделку и бросился вдогонку. К торговцу присоединились
несколько добровольцев из базарного люда, а также полицейский, и  уже  через
несколько секунд у перепуганного и улепетывавшего без оглядки Анри создалось
впечатление, что, судя по топоту ног, его  преследует  огромная  разъяренная
толпа. Подстегиваемый ужасом и отчаянием, он с невероятной скоростью  мчался
мимо коралловых домов  Массауа,  потом  углубился  в  хитросплетения  улочек
туземных кварталов. Наконец, оторвавшись от погони, он устремился к портовым
причалам, где и спрятался среди множества кип груза, ожидавших  отправки  на
суда. Прильнув к узкой щелочке, он наблюдал, как запыхавшиеся преследователи
взялись было за поиски, но вскоре сдались и удалились восвояси.
   Пережитое,  однако,  потрясло  его,  и  Анри  бесповоротно  решил   любым
возможным путем покинуть Эфиопию. Прямо перед его укрытием  стояло  какое-то
грузовое судно, и, когда наступила ночь, он украдкой  пробрался  на  борт  и
забился в темный сундук, на который наткнулся, спустившись с нижней  палубы.
Утром судно отчалило. А  через  два  часа  Анри  обнаружили  и  доставили  к
капитану.
   Судно оказалось дряхлым итальянским пароходом,  который  в  изнурительной
борьбе с постоянной течью совершал неспешные рейсы между Аденским заливом  и
Восточным Средиземноморьем.
   Охваченный  неодолимой  дрожью,  Анри  Дюваль   стоял   перед   апатичным
капитаном-итальянцем, со скучающим видом вычищавшим из-под  ногтей  обильную
грязь.
   Так  прошло  несколько  минут,  и  вдруг  капитан  резко  выпалил  что-то
по-итальянски.  Не  получив  ответа,  перешел  на   английский,   потом   на
французский, но все попытки были одинаково  бесплодными.  Дюваль  давно  уже
забыл те немногие французские слова, которым научился у матери, и теперь его
речь   являла   собой   невообразимо   многоязычное   смешение    арабского,
сомалийского, амхарского, пересыпанное отдельными словечками  из  семидесяти
языков и вдвое большего числа наречий Эфиопии.
   Выяснив, что общение между ними  невозможно,  капитан  бесстрастно  пожал
плечами. Зайцы на его судне были не в  новинку.  Не  стесненный  соблюдением
духа и буквы морских законов, капитан приказал поставить Дюваля на работу, с
намерением избавиться от него в первом же порту.
   Капитан, однако, не мог предвидеть, что Анри Дюваль, человек без  родины,
будет решительно отвергнут иммиграционными властями в каждом  порту  захода,
включая и Массауа, куда пароход вернулся спустя несколько месяцев.
   По  мере  того  как   длилось   пребывание   Дюваля   на   борту,   прямо
пропорционально нарастало озлобление капитана, и  через  десять  месяцев  он
призвал на совещание своего боцмана. Они выработали план  -  содержание  его
боцман любезно и с  удовольствием  разъяснил  через  переводчика  Дювалю,  -
посредством которого жизнь зайца на пароходе должна быть  сделана  настолько
невыносимой, что рано или поздно он почтет за счастье сбежать на берег.  Что
Дюваль в конечном итоге и совершил  месяца  через  два  непосильной  работы,
избиений и полуголодного пайка.
   Анри до  мельчайших  подробностей  помнил  ту  ночь,  когда  он  бесшумно
скользнул на причал с шаткого трапа итальянского парохода. Это  случилось  в
порту Бейрута в Ливане -  крошечном  буферном  государстве  между  Сирией  и
Израилем, где некогда, как гласит предание, святой Георг одолел дракона.
   Он покинул судно так же, как и прокрался на него,  -  в  ночной  темноте;
уходить ему было легко и просто, поскольку все  его  имущество  состояло  из
надетой на нем потрепанной  одежды.  Очутившись  на  берегу,  Анри  поначалу
заметался по порту, пытаясь выйти в город. Но один  только  вид  мелькнувшей
под фонарем фигуры в форме  лишил  его  самообладания  и  вынудил  броситься
искать укрытия в глубокой тени. Робкая разведка с его стороны  выявила,  что
порт обнесен проволочной оградой и охраняется патрулем. Он  чувствовал,  как
его охватывает дрожь; ему был всего двадцать один год, он ослаб  от  голода,
был измучен одиночеством и объят безысходным страхом.
   Пробираясь причалами, он  увидел  выросшую  перед  ним  высоченную  тень.
Судно.
   Анри подумал было, что опять попал к итальянскому пароходу, и первым  его
побуждением было прокрасться, не мешкая, на борт.  Уж  лучше  жалкая  жизнь,
которую он познал на пароходе, чем, как он полагал,  неизбежно  ждавшая  его
тюрьма, если он будет арестован полицией. Тут он разглядел, что нависшая над
ним тень была вовсе не итальянским  пароходом  -  тот  был  гораздо  меньших
размеров - и, не раздумывая более, бросился по трапу наверх. И  оказался  на
"Вастервике" - о чем ему предстояло узнать через два дня в двадцати милях от
берега, когда голод победил страх и погнал трепещущего Анри из его укрытия.
   Капитан "Вастервика" Сигурд Яабек ничем не походил  на  его  итальянского
коллегу. Немногословный седовласый норвежец был суров, но справедлив и свято
чтил  библейские  заповеди  и  морские  законы.  Капитан  Яабек  строго,  но
терпеливо разъяснил Анри Дювалю, что заяц на судне не может быть принужден к
работе, но может работать добровольно, хотя и  бесплатно.  В  любом  случае,
станет ли он трудиться или отлынивать,  он  будет  получать  обычный  рацион
наравне с командой. Дюваль предпочел работать.
   Как и итальянский шкипер, капитан Яабек собирался высадить зайца в первом
же  порту  захода.  В  отличие  от  итальянца,  однако,  узнав,  что  быстро
избавиться от Дюваля не удастся, он и не подумал прибегнуть к дурному с  ним
обращению.
   Таким образом, Анри Дюваль оставался на судне двадцать месяцев, в течение
которых  "Вастервик",  перевозя  грузы,  бороздил  моря  и  океаны.  Они   с
удручающей монотонностью ковыляли по  Средиземному  морю,  Атлантическому  и
Тихому океанам. Заходили в Северную Африку, Северную Европу,  Южную  Европу,
Англию, Южную Америку, в Соединенные Штаты и  Канаду.  И  повсюду  обращение
Анри Дюваля за разрешением сойти  на  берег  и  остаться  встречало  твердый
отказ. Причина - когда портовые власти утруждали себя ее изложением - всегда
была одной и той же. У зайца не было документов, никто не  мог  удостоверить
его личность; не имевший родины, он не обладал и никакими правами.
   По  истечении  некоторого  времени,  когда   на   "Вастервике"   привыкли
воспринимать Дюваля как некую данность, юный заяц стал чем-то вроде любимого
судового щенка.
   Команда  "Вастервика"  представляла  собой  великое   смешение   народов,
состоявшее из поляков, скандинавов, индийцев, китайца, армянина и нескольких
англичан  -  признанным  вожаком  последних  являлся  Стабби  Гэйтс.  Именно
возглавляемая им группа матросов приняла Дюваля под свою опеку и создала ему
если не приятную, то вполне сносную жизнь - насколько позволяли стеснен  ные
условия на судне. Они учили его говорить по-английски, и сейчас, несмотря на
сильный акцент и неуклюжие фразы, он по крайней  мере  был  способен  -  при
наличии терпения с обеих сторон - объясниться с собеседником.
   Это был  один  из  немногих  случаев,  когда  Анри  Дюваль  столкнулся  с
искренней добротой. Он отвечал на нее так же охотно, как  щенок  на  похвалу
хозяина. Он выполнял личные просьбы команды, помогал  стюарду  в  офицерской
кают-компании, брался за любую работу на судне. В награду матросы  приносили
ему с берега сигареты и сладости, а  капитан  Яабек  иногда  выдавал  мелкие
суммы денег, которые другие матросы тратили по просьбе Дюваля на его  нужды.
При всем том заяц оставался пленником,  а  "Вастервик",  некогда  казавшийся
Анри убежищем, стал ему тюрьмой.
   Так Анри Дюваль, кому  единственным  домом  было  море,  прибыл  в  канун
Рождества к берегам Канады.

Глава 6

   Походившая на допрос беседа длилась почти два часа. Где-то с ее  середины
Дан Орлифф  начал  повторять  некоторые  из  поднимавшихся  ранее  вопросов,
пытаясь поймать Анри на неточностях. Уловка, однако,  не  удалась.  Если  не
считать  определенного  недопонимания  из-за  языковых  трудностей,  которое
устранялось по мере их дальнейшего разговора, в своей  основе  история  Анри
оставалась неизменной.
   Ближе к концу, после того  как  Дан  задал  наводящий  вопрос,  намеренно
допустив неточность, Анри замолчал. После паузы он поднял свои темные  глаза
на собеседника:
   - Вы мне ловчить. Вы думать, я врать. И  вновь  газетчик  ощутил  в  этом
молодом человеке то же  безотчетное  достоинство,  что  подметил  и  раньше.
Пристыженный разоблачением неловкой хитрости, Дан Орлифф объяснил:
   - Просто хотел еще раз проверить. Больше не буду. И они перешли на другую
тему.

***

   Сейчас,  за  своим  письменным  столом  в  битком  набитой  и   трещавшей
пулеметными очередями пишущих машинок редакции "Ванкувер пост". Дан разложил
свои записи  и  потянулся  за  стопкой  писчей  бумаги.  Перекладывая  листы
копиркой, он окликнул ночного редактора городских новостей Эда Бенедикта:
   - Эд, у меня отличный материал. Сколько дашь  слов?  Редактор  задумался.
Потом отозвался:
   - Не более тысячи.
   Пододвинув стул ближе  к  пишущей  машинке,  Дан  удовлетворенно  кивнул.
Годится. Конечно, хотелось бы побольше,  но,  умело  и  крепко  сколоченная,
тысяча слов может сказать многое. Он принялся печатать.

ОТТАВА, КАНУН РОЖДЕСТВА

Глава 1

   В шесть пятнадцать утра 24 декабря Милли  Фридмэн  разбудили  настойчивые
звонки телефона, раздавшиеся  в  ее  квартире  в  фешенебельном  жилом  доме
Тиффэни-билдинг на Оттавском шоссе.  Накинув  бледно-желтый  махровый  халат
поверх шелковой пижамы, она попыталась нащупать ногами старенькие стоптанные
мокасины,  которые  небрежно  сбросила  вчера  вечером.   После   нескольких
неудачных попыток личный секретарь  премьер-министра  босиком  прошлепала  в
смежную комнату и включила свет.
   Даже в такое  раннее  время  и  даже  спросонья,  освещенная  вспыхнувшей
люстрой комната показалась столь же милой и уютной, как и  всегда.  Конечно,
ей было далеко до изысканной элегантности апартаментов для одиноких девушек,
что так часто рекламируются в иллюстрированных журналах,  и  Милли  понимала
это. Но она любила возвращаться сюда каждый вечер, обычно едва не  падая  от
усталости, и сразу проваливаться в  пухлые  подушки  "честерфилда"   - того самого, что доставил  столько  хлопот
грузчикам, когда она перевозила его из родительского  дома,  оставленного  в
Торонто.
   С тех пор старинный диван подвергся перетяжке - обивка  в  любимых  Милли
зеленоватых тонах - и был дополнен двумя  креслами,  немного  потертыми,  но
замечательно удобными, которые она купила на аукционе  в  пригороде  Оттавы.
Она все собиралась как-нибудь заказать  чехлы  для  кресел,  обязательно  из
ситца в пожухлых цветах  осени.  Такие  чехлы  будут  отлично  смотреться  в
сочетании с теплыми "грибными" тонами стен и оконных рам. Их Милли выкрасила
сама, пригласив в один из выходных дней пару друзей на обед  и  уговорив  их
помочь ей завершить эту работу.
   В дальнем углу комнаты стояла старая качалка, к  которой  она  испытывала
самые сентиментальные чувства, - в ней она  ребенком  проводила  целые  дни,
забываясь в мечтах. Рядом с качалкой на обтянутом  тисненой  кожей  кофейном
столике, стоившем ей бешеных денег, звонил телефон. Устроившись  в  качалке,
Милли подняла трубку. Звонил Джеймс Хауден.
   - Доброе утро, Милли, - бодро приветствовал ее  премьер-министр.  -  Хочу
провести заседание комитета обороны сегодня в одиннадцать.
   Он не извинился за ранний звонок, да Милли и  не  ждала  этого.  Она  уже
давно привыкла к тому, что ее работодатель был ранней пташкой.
   -  Сегодня  в  одиннадцать  утра?  -  повторила  Милли,  свободной  рукой
поплотнее запахивая халат. Вчера она оставила окно приоткрытым, и в  комнате
было холодно.
   - Точно, - подтвердил Хауден.
   - Кое-кто будет недоволен, - отметила Милли. - Завтра ведь Рождество.
   - Я помню. Дело слишком важное и не терпит отлагательства.
   Положив трубку, она посмотрела  на  маленькие  дорожные  часы  в  кожаном
футляре, стоявшие рядом с телефоном, и после некоторого  колебания  поборола
соблазн вернуться в кровать. Вместо этого она прикрыла окно, потом прошла  в
крошечную кухоньку и поставила на огонь  кофейник.  Вернувшись  в  гостиную,
включила портативный радиоприемник. В шесть тридцать, как раз  когда  поспел
кофе, по радио передали  официальное  сообщение  о  предстоящих  переговорах
премьер-министра в Вашингтоне.
   Спустя полчаса, все еще в пижаме, но уже в обнаруженных таки под кроватью
мокасинах, она начала звонить домой пяти членам комитета обороны.
   Первым был министр иностранных дел. Артур Лексингтон  ответствовал  ей  с
радостным оживлением:
   - Нет вопросов, Милли. Я всю ночь провел на  заседаниях,  так  что  одним
меньше, одним больше, какая разница? Кстати, слышали объявление?
   - Да, - ответила Милли. - Только что передали по радио.
   - Не против прокатиться в Вашингтон, а?
   - Все, что я вижу в этих поездках, - пожаловалась Милли,  -  это  клавиши
моей пишущей машинки.
   - Вам бы надо разок со мной  съездить,  -  пригласил  Лексингтон.  -  Мне
пишущие машинки не нужны. Все мои речи составляются на сигаретных пачках.
   - Может, поэтому они и звучат лучше многих других, - предположила Милли.
   - Главное,  я  никогда  ни  о  чем  не  беспокоюсь,  -  объяснил  министр
иностранных дел. - Исхожу из того, что любое мое заявление ситуации  уже  не
ухудшит.
   Она рассмеялась.
   - Ну, я пошел, - извинился Лексингтон. - У нас сегодня  большой  семейный
праздник - завтракаю с детьми.  Им  не  терпится  посмотреть,  сильно  ли  я
изменился с тех пор, когда последний раз был дома.
   Она не удержалась от улыбки, пытаясь представить себе сегодняшний завтрак
Лексингтона в  кругу  семьи.  Вероятно,  что-то  близкое  к  бедламу.  Сузан
Лексингтон, которая в далеком прошлом была секретаршей  своего  мужа,  слыла
изумительно неумелой домашней хозяйкой, однако, когда  бы  им  ни  удавалось
собраться всем вместе - если министру доводилось бывать дома в Оттаве, -  их
семья казалась дружной и сплоченной.  Мысль  о  Сузан  Лексингтон  напомнила
Милли о когда-то услышанной  шутке:  судьбы  разных  секретарш  складываются
по-разному - одни залезают к шефу в постель и выходят замуж, другие  стареют
и становятся занудами. "Пока я где-то посередине, - подум