и
и сердечной муки? Что такое мгновенная смерть от  молнии  по  сравнению  с
медленной смертью на костре? Все жертвы того красного террора,  по  поводу
которых нас так усердно  учили  проливать  слезы  и  ужасаться,  могли  бы
поместиться на одном городском  кладбище;  но  вся  Франция  не  могла  бы
вместить жертв  того  древнего  и  подлинного  террора,  несказанно  более
горького и страшного; однако никто никогда не учил нас понимать весь  ужас
его и трепетать от жалости к его жертвам.
   Эти бедные мнимо свободные люди, разделившие со мной завтрак и  беседу,
столь смиренно чтили короля, церковь  и  знать,  что  худшего  не  мог  бы
пожелать им и их злейший враг. Мне было смешно и грустно смотреть на  них.
Я спросил их, могут ли они представить себе народ, который, обладая правом
свободного выбора, выбрал бы в  правители  одну  семью,  с  тем  чтобы  ее
потомки во веки веков властвовали над ним, независимо от  того,  будут  ли
они даровитыми людьми или болванами, и с тем, чтобы никакая другая  семья,
в том числе и семья избирателя, никогда не могла  бы  уже  достичь  такого
могущества; а также выбрал  бы  несколько  сотен  семейств  с  тем,  чтобы
вознести их на головокружительную высоту и  украсить  оскорбительными  для
других, передающимися по наследству почестями и  привилегиями,  и  с  тем,
чтобы все остальные семьи в стране, в том числе и семьи  избирателя,  этих
почестей и привилегий были лишены?
   Они выслушали меня равнодушно и ответили, что ничего  этого  не  знают,
что никогда об этом не думали и что они не могут вообразить себе страну, в
которой  народ   _имеет   право_   высказывать   свое   мнение   о   делах
государственных. Я ответил, что  видел  один  такой  народ  и  что  он  не
потеряет  своих  прав  до  тех  пор,  пока  не  введет   у   себя   единую
господствующую церковь. Они опять выслушали меня равнодушно. Но вдруг один
из них посмотрел мне в  лицо  и  попросил  повторить  то,  что  я  сказал,
повторить медленно, чтобы он мог понять. Я повторил. Он скоро понял  меня,
стукнул кулаком и заявил, что, по его мнению, народ, имеющий право выбора,
никогда добровольно не опустится в такую грязь и что ограбить народ, отняв
у него право выбора, - тягчайшее из всех преступлений.
   Я сказал себе:
   -  Вот  это  человек.  Будь  у  меня  побольше  таких,  я  добился   бы
благоденствия этой страны и доказал бы свою верность ей, коренным  образом
изменив всю систему правления.
   Видите ли, я понимаю верность как верность родине, а не ее  учреждениям
и правителям. Родина - это истинное, прочное, вечное; родину нужно беречь,
надо любить ее, нужно быть ей верным; учреждения же - нечто внешнее, вроде
одежды,  а  одежда  может  износиться,  порваться,  сделаться   неудобной,
перестать защищать тело от холода, болезни и смерти. Быть верным  тряпкам,
прославлять тряпки, преклоняться перед тряпками, умирать за тряпки  -  это
глупая   верность,   животная    верность,    монархическая,    монархиями
изобретенная;  пусть  она  и  останется  при  монархиях.  А  я  родом   из
Коннектикута, в конституции которого сказано, что "вся политическая власть
принадлежит народу и все свободные  правительства  учреждаются  для  блага
народа  и  держатся  его  авторитетом;  и  народ   имеет   неоспоримое   и
неотъемлемое право _во всякое время изменять форму правления_, как  найдет
нужным".
   С этой точки зрения, гражданин, который видит, что политические  одежды
его страны износились, и в то же время молчит, не  агитирует  за  создание
новых одежд, не является верным родине гражданином, - он изменник. Его  не
может извинить даже то, что он, быть может, единственный  во  всей  стране
видит изношенность ее одежд. Его долг - агитировать несмотря ни на что,  а
долг остальных - голосовать против него, если они с ним не согласны.
   И вот я попал в страну, где право высказывать свой взгляд на управление
государством принадлежало всего лишь шести  человекам  из  каждой  тысячи.
Если бы остальные девятьсот девяносто четыре  выразили  свое  недовольство
образом  правления  и  предложили  изменить  его,  эти  шесть  "избранных"
содрогнулись бы от возмущения - какая низость, какая  бесчестность,  какая
черная  измена!  Иными  словами,  я  был  акционером  компании,  девятьсот
девяносто четыре участника которой вкладывают  все  деньги  и  делают  всю
работу, а остальные шестеро, избрав себя несменяемыми  членами  правления,
получают все дивиденды. Мне  казалось,  что  девятьсот  девяносто  четыре,
оставшиеся в дураках, должны перетасовать карты и  снова  сдать  их.  Меня
подмывало  сложить  с  себя  высокий  сан  Хозяина,  поднять  восстание  и
превратить его в революцию, но я знал, что если какой-нибудь Джек Кэд  или
Уот Тайлер  [Джек  Кэд  -  ирландец,  возглавивший  восстание  английского
мелкого дворянства  и  крестьян  против  крупных  феодалов  и  королевской
администрации (1450); Уот Тайлер - вождь крупного крестьянского  восстания
в Англии (1381)] попытается начать революцию, не подготовив предварительно
своих сподвижников, он непременно будет обречен на неудачу. А я не  привык
к неудачам. Поэтому "перетасовка карт", которую я задумал, была совсем  не
кэд-тайлеровского сорта.
   И не о крови, не о восстании говорил я с тем человеком,  который  сидел
против меня в толпе угнетенных  и  невежественных  двуногих  баранов,  жуя
черный хлеб; нет, я отвел его в сторону и поговорил с ним совсем о другом.
Когда я кончил, я попросил его одолжить мне немного  чернил  из  его  вен;
этими чернилами я написал прутиком на куске коры: "_Отправь его на Фабрику
Людей_", и отдал ему, сказав:
   - Отнеси это во дворец в Камелоте и отдай в собственные руки Амиасу  ле
Пулету, которого я называю Кларенсом, и он все поймет.
   - Значит, он поп? - сказал человек, и на лице его уже не было  прежнего
восторга.
   - Как поп? Разве я не говорил тебе, что на мою Фабрику  не  пускают  ни
рабов церкви, ни прислужников ее - попов и епископов? Разве я  не  говорил
тебе, что и ты сам  можешь  быть  принят  только  при  условии,  что  твоя
религия, какова бы она ни была, останется твоим личным делом?
   - Говорить-то говорили, и я был рад вас слушать, но  теперь  я  начинаю
сомневаться, мне не нравится, что там этот поп.
   - Уверяю тебя, он вовсе не поп.
   Но собеседник мой явно не верил мне. Он сказал:
   - Как же не поп, если он умеет читать?
   - Вот так: не поп, а умеет читать и даже писать. Я сам  научил  его.  -
Тут лицо моего собеседника прояснилось. - И тебя на Фабрике  прежде  всего
научат читать...
   - Меня? Да  я  готов  отдать  всю  мою  кровь,  чтобы  научиться  этому
искусству. Я стану вашим рабом, вашим...
   - Нет, этого не нужно, ты ничьим рабом не будешь. Забирай свою семью  и
отправляйся в  путь.  Господин  твой,  епископ,  захватил  твое  ничтожное
имущество, но ты об этом не жалей - Кларенс вознаградит тебя.



14. "ЗАЩИЩАЙСЯ, ЛОРД!"

   За завтрак я заплатил три пенни, и то была  чрезвычайно  щедрая  плата,
так как за эти деньги можно было накормить двенадцать человек; но к  этому
времени я отдохнул и прекрасно себя  чувствовал,  а  кроме  того,  у  меня
издавна была наклонность сорить деньгами; к тому же эти люди  готовы  были
даром разделить со мной свои скудные запасы, и мне доставило  удовольствие
выразить свое благоволение и свою искреннюю благодарность щедрым  денежным
подарком, - тем более что деньги  эти,  находясь  у  них,  могли  принести
гораздо больше пользы, чем болтаясь в моем шлеме, ибо  надо  помнить,  что
пенни в те времена изготовлялись из железа, и полдоллара мелочи, которую я
захватил с собой, составляли весьма тяжкую ношу. Признаться, в  те  дни  я
вообще был слишком расточителен; но отчасти это объяснялось тем, что, хотя
я уже довольно долго жил в Британии, я все еще никак не мог приспособиться
к положению  вещей  и  не  отдавал  себе  отчета,  что  на  одно  пенни  в
королевстве Артура можно купить  примерно  столько  же,  сколько  на  пару
долларов в Коннектикуте,  -  покупательная  способность  этих  денег  была
одинаковая. Если бы я выехал из Камелота на несколько дней позже, я мог бы
заплатить  этим  людям  красивыми  новенькими  монетами  моей  собственной
чеканки, что было бы, конечно, гораздо приятнее и для меня и  для  них.  Я
принял за основу американскую монетную систему. Через неделю или через две
центы, десятицентовики, четверти долларов, полудоллары,  а  также  золотые
вольются  тонким,  но  неиссякаемым  потоком  во  все   торговые   артерии
королевства, и я уже заранее представлял себе, как эта новая кровь освежит
всю жизнь.
   Фермеры во что бы то ни стало хотели отплатить  мне  за  мою  щедрость;
пришлось позволить им подарить мне кремень и  огниво;  и  как  только  они
усадили меня и Сэнди на коня, я закурил свою трубку. Едва первый клуб дыма
вырвался из решетки моего забрала, все фермеры помчались в  лес,  а  Сэнди
грохнулась с лошади.  Они  приняли  меня  за  одного  из  тех  огнедышащих
драконов, о которых так много слышали от рыцарей и прочих профессиональных
лгунов. Мне стоило немалого труда убедить их подойти на такое  расстояние,
чтобы я мог объяснить им, в чем дело. Я  сказал  им,  что  это  пустяковое
колдовство не опасно ни для кого, кроме моих врагов.  И,  положа  руку  на
сердце, дал обещание, что всякий, кто без вражды подойдет ко мне,  увидит,
как те, которые откажутся подойти, умрут на месте. Все сейчас же  кинулись
ко мне. Несчастных  случаев  не  было,  так  как  ни  у  кого  не  хватило
любознательности остаться на месте, и посмотреть, что из этого выйдет.
   Я потерял довольно много времени, ибо эти взрослые дети, избавившись от
страха, пришли в такой восторг от моего уменья дышать огнем и  дымом,  что
не отпускали меня, пока я не выкурил еще  две  трубки.  Впрочем,  задержка
оказалась небесполезной: Сэнди успела несколько привыкнуть к трубке, а это
в  совместном  путешествии  было  необходимо.  Кроме  того,  она  временно
приостановила свою говорильную мельницу, а это тоже  немалый  выигрыш.  Но
всего важнее было то, что теперь я кое-чему научился и был готов к встрече
с любым великаном или людоедом.
   Мы переночевали у святого отшельника, а на следующий день в полдень мне
представился случай воспользоваться моим  опытом.  Мы  ехали  по  обширной
поляне, и я так глубоко ушел в свои  мысли,  что  ничего  не  видел  и  не
слышал; и вдруг Сэнди, прервав на полуслове свой рассказ,  который  начала
еще утром, крикнула:
   - Защищайся, лорд! Твоя жизнь в опасности!
   Она соскользнула с коня, отбежала в сторону и остановилась. Я оглянулся
и  увидел  вдали  под  деревом  полдюжины  рыцарей  с  оруженосцами;   они
всполошились и принялись торопливо подтягивать  подпруги  у  своих  коней,
чтобы вскочить в седла. Трубка моя была набита, и я давно бы  закурил  ее,
если бы не задумался о том, как освободить  эту  страну  от  гнета  и,  по
возможности никого не обижая, вернуть народу его похищенные права. Я сразу
зажег трубку, набрал в рот дыму и стал ждать нападения.  Рыцари  поскакали
ко мне все вместе, совсем не по-рыцарски; напрасно пишут про них в книгах,
будто нападение обычно совершает один  какой-нибудь  учтивый  мерзавец,  а
остальные стоят в стороне и следят за тем, чтобы  поединок  происходил  по
всем правилам. Нет, они неслись ко мне  все  разом,  неслись,  как  вихрь,
неслись, как пушечные  ядра,  неслись,  опустив  головы  с  развевающимися
перьями и выставив вперед копья. Это  было  красивое  зрелище,  прекрасное
зрелище - если любоваться им с верхушки дерева. Я  оставил  свое  копье  в
покое и с бьющимся сердцем ждал приближения  этой  железной  волны,  затем
выпустил столб белого дыма сквозь решетку моего  забрала.  Железная  волна
расплескалась на мелкие брызги и отхлынула. Это зрелище было еще  красивее
прежнего.
   Однако они  остановились  в  трех  сотнях  ярдов  от  меня,  и  я  стал
беспокоиться. Радость моя сменилась страхом; я решил, что погиб. Но  Сэнди
сияла; ей хотелось поговорить, но я перебил ее, объяснив,  что  колдовство
мое почему-то не удалось и что она должна сесть на коня, так как нам нужно
удирать. Нет, удирать она не собиралась. Она уверяла, что  мое  колдовство
лишило тех рыцарей силы; они  не  уезжают  только  оттого,  что  не  могут
уехать; если  немного  подождать,  они  свалятся  со  своих  коней  и  нам
достанутся и кони и доспехи. Мне не хотелось пользоваться ее  простодушной
доверчивостью, и я сказал ей, что она ошибается, что когда вырывающееся из
меня пламя убивает, оно убивает мгновенно, а раз эти люди еще живы, значит
в моей машине что-то неладно, и я сам не знаю что; мы должны  удирать  как
можно скорее, так как через минуту эти люди снова нападут на нас.
   Сэнди рассмеялась и сказала:
   - Вот уж нет, сэр, они не из той породы!  Сэр  Ланселот,  тот  стал  бы
сражаться с драконами; он бы нападал на драконов снова и снова, до тех пор
пока не победил бы их и не уничтожил; быть может, так поступил  бы  и  сэр
Пеллинор, и сэр Эгловэл, и сэр Карадос, и еще некоторые, но  остальные  ни
за что не отважатся на такое дело, сколько бы они ни  хвастались.  Неужели
вы думаете, что этим низким негодяям мало того, что они  получили,  и  они
захотят еще?
   - Чего же они в таком случае ждут? Отчего они не уезжают? Их  никто  не
держит. Я вовсе не собираюсь сводить с ними счеты.
   - Вы хотите отпустить их? Ну нет, это вам не удастся. Они об этом  даже
и мечтать не смеют. Они хотят вам покориться.
   - Правда? Чего же они медлят?
   - Они охотно покорились бы. Если бы вы знали, как здесь чтут  драконов,
вы не стали бы их обвинять. Они боятся к вам приблизиться.
   - Ну что ж, я сам приближусь к ним и...
   - Нет, нет, они умрут от страха, если вы двинетесь с места. Я  пойду  к
ним сама.
   И пошла. С ней было удобно  путешествовать.  Я  бы,  пожалуй,  побоялся
взять на себя такое поручение. Немного погодя я увидел, что рыцари  скачут
прочь, а Сэнди возвращается. Я облегченно вздохнул. Я  решил,  что  у  нее
ничего не вышло и что разговор оборвался с первых же слов; иначе он не был
бы так короток. Но оказалось, что ей удалось добиться  полнейшего  успеха.
Как только она сказала им, что я Хозяин, они были  сражены  наповал;  "они
потеряли рассудок от ужаса", объяснила она мне, и  готовы  были  исполнить
все, чего бы она ни потребовала. Тогда она заставила  их  поклясться,  что
они через два дня явятся ко двору короля Артура и сдадутся в плен вместе с
конями и оружием и отныне во всем будут мне  подвластны  и  послушны.  Она
сделала все гораздо лучше, чем сделал бы я сам! Чудесная девчонка!



15. РАССКАЗ СЭНДИ

   - Итак, я владелец нескольких рыцарей, - сказал я, когда мы тронулись в
путь. - Вот никогда не думал, что придется копить такое  добро.  Не  знаю,
что мне с ними делать; разве разыграть их в лотерею. Сколько их, Сэнди?
   - Семеро, с вашего позволения, сэр, не считая оруженосцев.
   - Недурной улов. Кто они такие? Откуда они свалились?
   - Откуда они свалились?
   - Ну да, где они живут?
   - Ах, я не поняла вас. Сейчас я дам вам ответ.
   И, в  глубокой  задумчивости,  она  заговорила,  мягко  и  выразительно
произнося слова:
   - Свалились... свалились... откуда свалились?.. откуда  они  свалились?
Верно, верно - откуда они свалились? Какая изящная фраза, какое изысканное
сочетание слов! Я буду повторять эти слова до тех пор, пока  не  выучу  их
наизусть. Откуда они свалились? Правильно! Теперь эти слова так и  катятся
с языка, и когда...
   - Не забудь про ковбоев, Сэнди.
   - Про ковбоев?
   - Ну, про рыцарей. Ты собиралась мне про них рассказать несколько минут
назад. Говоря в переносном смысле, ты уже сделала первый ход.
   - Первый ход?..
   - Да! да! да! Бей по мячу. Я хочу сказать: начинай свой  рассказ  и  не
трать так много спичек на растопку. Расскажи мне об этих рыцарях.
   - Я расскажу, я сейчас начну. Итак,  они  вдвоем  пустились  в  путь  и
въехали в огромный лес. И...
   - Черт побери!
   Я, видите ли, сразу понял  свою  ошибку.  Я  открыл  шлюзы  красноречия
Сэнди, я сам был виноват! Теперь  пройдет  целый  месяц,  прежде  чем  она
доберется до фактов. Начинала она всегда без  предисловия  и  кончала  без
вывода. Если вы  ее  перебьете,  она  либо  не  обратит  на  вас  никакого
внимания, либо ответит вам двумя словами, вернется назад  и  повторит  всю
фразу сначала. Следовательно, перебивать ее - значило ухудшать  положение;
однако я перебивал ее, и перебивал часто, ради спасения собственной жизни,
ибо, слушая целый день ее однообразное жужжание, можно было умереть.
   - Черт побери! - сказал я в отчаянии.
   Она тотчас же вернулась назад и повторила:
   - Итак, они вдвоем пустились в путь и въехали в огромный лес. И...
   - Кто они?
   - Сэр Гоуэн и сэр Уэн. И приехали они в монашескую обитель,  и  приняли
их там радушно. И наутро, прослушав обедню, они снова пустились в  путь  и
въехали в огромный лес; и вдруг в долине, возле  башни,  сэр  Гоуэн  узрел
двенадцать прекрасных дев, а с ними двух рыцарей на огромных  конях;  девы
гуляли возле какого-то дерева. И сэр Гоуэн  узрел,  что  на  дереве  висит
белый щит и что девы, проходя мимо этого щита,  плюют  в  него  и  швыряют
грязью.
   - Я не поверил бы тебе, Сэнди, если бы сам не видел  в  здешней  стране
таких же выходок. Но я видел,  и  живо  представляю  себе,  как  эти  девы
шествуют перед щитом и  плюют  в  него.  Женщины  ведут  себя  здесь,  как
одержимые. Я имею в виду даже самых лучших  женщин  из  самого  избранного
общества. Самая  заурядная  телефонная  барышня,  обслуживающая  провод  в
десять тысяч миль, могла бы научить  вежливости,  терпению,  скромности  и
хорошим манерам знатнейшую герцогиню в стране короля Артура.
   - Телефонная барышня?
   - Да. И не проси у меня объяснений; это девушка  нового  склада,  таких
здесь не бывает; иногда человек грубо с ней поговорит, хотя она  нисколько
не виновата, а потом стыдится этого и  жалеет  потом  об  этом  тринадцать
сотен лет, так как грубить подло, особенно если  грубость  твоя  ничем  не
вызвана;  ни  один  настоящий  джентльмен  не  станет  грубить  телефонной
барышне... хотя я... да, я сам, признаться...
   - Быть может, она...
   - Бог с ней, оставь ее в покое; все равно ты ничего о ней  не  поймешь,
сколько бы я ни объяснял.
   - Пусть будет так,  если  вам  угодно.  И  вот  сэр  Гоуэн  и  сэр  Уэн
приблизились к ним, поздоровались с ними и спросили их,  за  что  они  так
презирают этот щит. "Сэры, - сказали девы, - мы вам  ответим.  Этот  белый
щит принадлежит одному  рыцарю,  живущему  в  нашей  стране;  он  отважный
рыцарь, однако он ненавидит всех дам и знатных  женщин,  живущих  в  нашей
стране, и потому мы позорим его щит". - "Не подобает, - сказал сэр  Гоуэн,
- славному рыцарю ненавидеть дам и знатных женщин, но, быть может, у  него
есть к тому причины, быть может он любит дам и знатных женщин какой-нибудь
другой страны; и если он так доблестен, как вы утверждаете..."
   - Доблестен... Да, женщины ценят только доблесть, Сэнди. Ум для  них  -
ничто. Том Сэйерс, Джон Хинэн, Джон Л.Салливан [Том  Сэйерс  -  английский
боксер, Джон  Хинэн  -  американский  боксер,  -  участники  сенсационного
спортивного поединка, состоявшегося в Англии в 1860 году; Джон  Л.Салливан
(1741-1795) - американский генерал,  прославившийся  своей  храбростью  во
время войны за независимость Соединенных Штатов  от  Англии  (1776)],  как
жаль, что вас здесь нет. Через двадцать четыре часа вы добились  бы  права
держать ноги под Круглым Столом и носить титул "сэр", а еще через двадцать
четыре часа вы перетасовали бы заново всех замужних принцесс  и  герцогинь
двора. Здешний двор напоминает двор команчей, где каждая  индианка  готова
променять мужа на любого здорового молодца, лишь бы у него за поясом  было
побольше скальпов.
   - ..."Если он так доблестен, как вы утверждаете, - сказал сэр Гоуэн,  -
назовите мне его имя". - "Сэр, -