рожным,  потому  что
дело это рискованное. Необходимо раздобыть подходящую  одежду  и,  добывая
ее, не торопиться. Нет, я должен сделать это постепенно -  в  одной  лавке
купить одежду бедняка, в другой, расположенной подальше, - одежду человека
среднего достатка; я буду переходить из лавки в лавку, пока не  разоденусь
в шелк и бархат и не стану  похожим  на  себя  прежнего.  Так  я  и  решил
поступить.
   Но план мой сразу провалился! За первым же углом я наткнулся на  одного
из наших рабов, бродившего по городу в сопровождении стражника. Как назло,
я кашлянул; он взглянул на меня, и  кровь  застыла  в  моих  жилах:  "Раб,
вероятно, припомнил, что уже слышал этот кашель", - подумал я. Я вбежал  в
лавку, остановился у прилавка, разглядывая товары, прицениваясь и в то  же
время  поминутно  посматривая  через  плечо  за  дверь.  Раб  и  стражник,
разговаривая, остановились перед дверью. Я решил удрать через черный ход -
если только в этой лавке есть черный ход - и спросил лавочницу, нельзя  ли
мне выйти во двор посмотреть, нет ли там беглого раба,  который,  говорят,
прячется где-то здесь на задворках; я пояснил, что я переодетый стражник и
что товарищ мой стоит за дверью с одним из рабов, убивших своего  хозяина.
Я попросил ее выйти сказать ему, чтобы он не ждал напрасно, а поспешил  бы
на другой конец переулка и схватил бы беглеца, когда я выгоню его отсюда.
   Лавочнице не терпелось  взглянуть  на  одного  из  убийц,  уже  ставших
знаменитыми,  и  она  сразу  же  побежала  выполнять  мое   поручение.   Я
выскользнул из лавки через черный ход, запер за собою дверь, положил  ключ
в карман и пошел, посмеиваясь, очень довольный.
   И все снова испортил, сразу же совершив ошибку. И  не  одну  ошибку,  а
две.  Много  было  способов  удрать  от  полицейского,  так  нет  же,  мне
понадобилось выбрать из них самый театральный; любовь  к  театральности  -
главный мой недостаток. Расчет мой был основан на  том,  что  полицейский,
будучи человеком, поступит самым естественным образом; но бывает, что  как
раз тогда,  когда  вы  не  ожидаете,  человек  поступает  вовсе  не  самым
естественным образом. Самым естественным на месте этого полицейского  было
бы преследовать меня по пятам, попытаться выломить запертую дубовую дверь,
отделяющую его от меня; пока он будет ее выламывать, я  уйду  далеко  и  с
помощью  ряда  успешных  переодеваний  превращусь  в   такого   роскошного
господина, что ни одна ищейка Британии  не  усомнится  в  моей  чистоте  и
невинности.  Но  вместо  того  чтобы  поступить  естественно,  полицейский
поверил каждому моему слову и выполнил мое приказание. И как раз  когда  я
выходил из тупика, очень довольный своей выдумкой, он вынырнул из-за  угла
и встретил меня наручниками. Если бы я знал, что это тупик...  но  это  не
оправдание. Прибыль и убытки  -  вот  что  определяет  подлинную  ценность
всего.
   Конечно, я негодовал, я клялся, что только что сошел  с  корабля  после
долгого плавания, стараясь сбить с толку раба.  Но  безуспешно:  он  узнал
меня. Тогда я стал упрекать его, зачем  он  выдал  меня.  Это  не  столько
обидело, сколько изумило его.  Он  посмотрел  на  меня  широко  раскрытыми
глазами и сказал:
   - Неужели ты думал, что я позволю тебе избежать виселицы?  Тебе,  из-за
которого нас всех вешают? Поди ты!
   Они говорили "поди ты" в тех случаях, когда мы  сказали  бы  "не  смеши
меня", или "мне это нравится!" Странные у них были выражения!
   По-своему он был прав, и я не стал спорить. Я не люблю  спорить,  когда
спор бесполезен. И я сказал:
   - Тебя вовсе не повесят. Никого из нас не повесят.
   Они оба захохотали, и раб ответил:
   - Тебя  прежде  не  считали  дураком.  Так  постарайся  сохранить  свою
репутацию, тем более что стараться осталось недолго.
   - Моя репутация останется при мне.  Еще  до  завтрашнего  утра  все  мы
выйдем из тюрьмы и будем свободны.
   Мудрый полицейский поковырял пальцем у себя в ухе,  прочистил  горло  и
сказал:
   - Да, из тюрьмы вы  выйдете  и  будете  свободны,  но  не  здесь,  а  в
подземном царстве дьявола.
   Я сдержал свой гнев и равнодушно проговорил:
   - Значит, ты действительно полагаешь, что нас повесят  через  день  или
два?
   - Так я полагал еще несколько  минут  назад,  ибо  так  было  решено  и
объявлено.
   - А сейчас ты полагаешь по-иному, не правда ли?
   - Сейчас по-иному. Тогда я только полагал, а сейчас знаю.
   Я насмешливо сказал:
   - О премудрый служитель закона, снизойди до нас и  открой,  что  же  ты
_знаешь_?
   - Что вас всех повесят сегодня в три часа дня. Ого, как тебя  зашатало!
Обопрись на меня!
   Мне действительно нужно было на что-нибудь  опереться.  Мои  рыцари  не
поспеют. Они опоздают по крайней мере на  три  часа.  Ничто  на  свете  не
спасет короля Англии! Ничто на свете не спасет меня,  что  еще  важнее,  -
важнее не только для меня,  важнее  для  народа  -  единственного  народа,
готового вот-вот воспринять цивилизацию. Мне стало дурно.  Я  молчал,  мне
больше нечего было сказать. Я понял, что имел  в  виду  полицейский:  если
пропавший раб  будет  найден,  отсрочка  казни  будет  отменена,  и  казнь
совершится сегодня. Ну вот - пропавший раб найден.



38. СЭР ЛАНСЕЛОТ И РЫЦАРИ ПРИХОДЯТ НА ПОМОЩЬ

   Около четырех часов пополудни. Действие происходит возле стен  Лондона.
Прохладный, сладостный, восхитительный день, полный солнечного  сияния;  в
такой день хочется жить, а не умирать. Кругом огромная, бесконечная толпа;
но у нас, у пятнадцати висельников, в этой толпе нет ни одного друга.  Как
хотите, а мне было больно при этой мысли. Все эти люди - наши враги, и мы,
сидящие на высоком помосте, - мишень для их насмешек и злобных выходок. Мы
- праздничное развлечение, спектакль. Для  дворян  соорудили  нечто  вроде
лож, и они уже толпились там вместе со своими дамами.  Мы  многих  из  них
узнали.
   Король доставил толпе неожиданное развлечение. Когда с нас сняли оковы,
он вскочил, в своих фантастических отрепьях,  с  неузнаваемым  от  синяков
лицом, и провозгласил, что он  Артур,  король  Британии,  и  угрожал  всем
присутствующим ужасными наказаниями за измену, если хоть волос падет с его
священной головы. Как он был изумлен, когда  в  ответ  ему  грянул  хохот!
Оскорбленный в своем достоинстве, он сразу замолк, хотя толпа просила  его
продолжать, дразнила его мяуканьем, свистом и криками:
   - Пусть говорит! Король!  Король!  Твои  смиренные  подданные  алчут  и
жаждут мудрых речей твоего ободранного величества.
   Но они ничего не добились. Величавый, он неподвижно  сидел  под  градом
насмешек и оскорблений. По-своему он был действительно велик. Рассеянно  я
снял с лица белую повязку и перевязал свою правую руку. Увидев это,  толпа
принялась за меня:
   - А этот моряк, конечно,  его  министр,  -  посмотрите,  какая  у  него
перевязь через плечо.
   Я не мешал им издеваться, пока им самим не надоело, а затем сказал:
   - Да, я его министр, я - Хозяин;  и  завтра  вы  услышите  об  этом  из
Камелота, где...
   Я не мог продолжать  -  так  они  хохотали.  Но  внезапно  все  стихло:
появились шерифы Лондона в официальных одеяниях со своими  помощниками,  -
это означало, что казнь сейчас начнется. В тишине было  объявлено,  в  чем
заключалось наше  преступление,  прочитан  смертный  приговор,  затем  все
обнажили головы, и священник пробормотал молитву.
   Потом одному из рабов завязали глаза; палач накинул ему веревку на шею.
Между нами и толпой лежала дорога, хорошая  пустынная  дорога,  охраняемая
полицией, - как приятно было бы увидеть на ней пятьсот моих всадников!  Но
нет, это несбыточно. Взор мой скользил по дороге вдаль - нигде никого.
   Миг - и раб уже болтался на веревке, - болтался и барахтался,  так  как
руки его и ноги не были связаны.
   Снова палач набросил петлю, и второй раб закачался на веревке.
   Через минуту в воздухе барахтался уже третий раб. Это  было  ужасно.  Я
отвернулся. Когда я опять повернул голову, короля уже  рядом  со  мной  не
было. Ему завязывали глаза. Я был точно парализован, не мог пошевелить, ни
рукой, ни ногой, что-то сдавило мне горло, язык не ворочался во  рту.  Ему
завязали глаза и подвели под петлю. А я все еще не мог  стряхнуть  с  себя
страшного оцепенений. Но когда я увидел, что ему надевают  петлю  на  шею,
все перевернулось во мне, и я кинулся к нему на помощь.  Вдруг  мельком  я
взглянул на дорогу. Боже! По дороге мчатся пятьсот вооруженных рыцарей  на
велосипедах!
   Никогда  еще  не  видел  я  столь  величавого  зрелища.  Господи,   как
развевались их перья, как сияло солнце на стальных спицах колес!
   Я махнул рукой Ланселоту, - он узнал меня по белой повязке. Я сорвал  с
короля петлю и повязку и крикнул:
   - На колени, мерзавцы, и приветствуйте короля!  А  кто  откажется,  тот
будет ужинать сегодня в аду! - Я всегда выражаюсь  высоким  стилем,  когда
готовлю эффект.
   А приятно все-таки было, когда Ланселот и его ребята взошли на помост и
пошвыряли шерифов и их приспешников за  борт.  Приятно  было  видеть,  как
изумленная толпа рухнула на колени и просила пощады у короля, над  которым
только что издевалась. А он стоял, величественный даже в  лохмотьях,  и  я
невольно подумал, что царственная осанка  -  это  все-таки  что-нибудь  да
значит.
   Я был безмерно доволен. Принимая во внимание все обстоятельства, такого
блестящего эффекта мне никогда еще не удавалось достигнуть.
   И вдруг ко мне подходит Кларенс, сам  Кларенс!  Он  мне  подмигивает  и
говорит как ни в чем не бывало:
   - Недурной сюрприз, а? Я знал, что он  тебе  понравится.  Я  давно  уже
втихомолку обучал ребят езде на велосипеде и все поджидал случая  показать
их искусство.



39. ПОЕДИНОК ЯНКИ С РЫЦАРЯМИ

   Я снова дома, в Камелоте. Дня два спустя, за завтраком, на столе  возле
своей тарелки я нахожу только что отпечатанный, еще влажный газетный лист.
Начинаю прямо с объявлений, зная, что  найду  там  что-нибудь,  касающееся
меня лично. Так и есть!

   "По указу короля.
   Доводится до всеобщего  сведения,  что  великий  лорд  и  прославленный
рыцарь сэр Саграмор Желанный снисходит до поединка с королевским министром
Хэнком Морганом, коего именуют Хозяином,  в  удовлетворение  за  старинную
обиду; и поединок этот состоится близ Камелота, в десятом  часу  утра,  на
шестнадцатый день следующего месяца. Бой будет  беспощадный,  ввиду  того,
что названная обида была смертельной и примирения не допускающей."

   Кларенс снабдил это извещение следующими редакционными комментариями:

   "Как уже известно  читателю,  просмотревшему  столбец  объявлений,  нам
предстоит в ближайшее время быть свидетелями выдающегося турнира.
   Имена артистов - ручательство, что скучно не будет.  Касса  открывается
13-го в полдень, входная плата 3 цента, место на скамейке 5 центов. Чистая
прибыль поступает в  больничный  фонд.  Будут  присутствовать  августейшие
особы и важнейшие сановники. За исключением  их,  а  также  представителей
прессы и духовенства,  никто  бесплатно  пропущен  не  будет.  Рекомендуем
воздержаться от покупки билетов у спекулянтов -  такие  билеты  при  входе
будут недействительны.
   Все мы знаем и любим Хозяина, все мы знаем и любим сэра Саграмора,  так
придем  же  и  поощрим  обоих.   Помните,   что   доход   идет   на   цель
благотворительную, и притом в пользу учреждения, простирающего руку помощи
равно ко всем страждущим,  независимо  от  национальности,  происхождения,
общественного  положения   и   цвета   кожи,   -   единственная   в   мире
благотворительность, не имеющая ни политической, ни религиозной подкладки,
но говорящая: "Здесь струится ручей,  подходите  к  нему  все  жаждущие  и
пейте!" Так раскошеливайтесь! Не пожалеете - отлично проведете  время.  На
месте продажа пирожков и камней, чтобы разбивать их; а также  специального
циркового лимонада - три капли лимонного сока на бочку воды.
   Это первый турнир, к которому будет применен новый  закон,  разрешающий
каждому из участников выбрать себе  любой  род  оружия.  Обратите  на  это
внимание."

   Вплоть до назначенного дня во всей Британии только  и  было  разговору,
что об этом поединке. Все остальные темы и интересы  отступили  на  задний
план. Не потому, что сам по себе турнир был таким  уже  важным  делом,  не
потому, что сэр Саграмор нашел святой Грааль,  -  ибо  ему  найти  его  не
удалось, - не  потому,  что  второе  (после  короля)  лицо  в  государстве
участвовало в этом поединке, - нет,  все  это  было  делом  обычным,  Была
особая  причина,  вызвавшая  такое  необычное  внимание   к   предстоящему
поединку.  Весь  народ  знал,  что  это  будет  поединок  не  между  двумя
обыкновенными людьми, а между двумя могущественными волшебниками, поединок
не мышц  -  но  разума,  не  человеческой  силы  -  но  сверхчеловеческого
искусства, последняя битва за  первенство  двух  великих  чародеев  своего
века. Каждый понимал, что  самые  пышные  состязания  самых  прославленных
рыцарей не могут стоять в одном ряду с подобным зрелищем: они  всего  лишь
детская игра в сравнении с таинственной и страшной битвой богов. Да,  весь
мир знал, что это в сущности поединок между Мерлином  и  мной,  между  его
волшебной силой и моей.  Все  знали,  что  Мерлин  трудился  дни  и  ночи,
стараясь сообщить оружию и броне сэра  Саграмора  сверхъестественную  силу
нападения и защиты, что по заказу Мерлина духи  воздуха  соткали  облачное
покрывало, сквозь которое противник мой  будет  видим  всем,  кроме  меня.
Тысяча рыцарей не могла бы справиться с сэром Саграмором, так  вооруженным
и находящимся под таким покровительством, никакие доселе известные чары не
могли бы одолеть его. Все это были факты. В них нечего  было  сомневаться,
никаких оснований  для  сомнения  не  существовало.  Оставалось  выяснить:
существуют ли иные чары, _неведомые_  Мерлину,  которые  способны  сделать
покрывало сэра Саграмора прозрачным для меня и его  заколдованные  доспехи
уязвимыми для моего оружия? Этот вопрос мог решить только сам поединок.  И
весь мир ждал поединка.
   Итак, мир полагал, что на карту здесь  поставлено  многое,  и  мир  был
прав. И все-таки на карту было поставлено больше, чем он полагал. Дело шло
о дальнейшем _существовании странствующего рыцарства_. Я действительно был
чемпионом, но не чемпионом вульгарного  чернокнижия,  -  я  был  чемпионом
сурового, несентиментального, здравого смысла и разума. Я  шел  на  бой  с
твердым намерением - либо уничтожить странствующее рыцарство,  либо  пасть
его жертвой.
   Пространство для зрителей было отведено огромное, однако  шестнадцатого
числа в девять  часов  утра  не  было  уже  ни  одного  свободного  места.
Грандиозные  трибуны  были   украшены   флагами,   знаменами,   роскошными
драпировками и набиты вассальными королями, их  придворными  и  британской
аристократией; на первых местах красовались король с королевой,  а  вокруг
них сверкало всеми цветами радуги море бархата  и  шелка,  блеск  которого
можно было бы сравнить только с битвой между закатом в верховьях Миссисипи
и северным сиянием. Целый лагерь разноцветных шатров, украшенных  флагами,
с часовым перед каждой дверью, державшим  в  руках  сверкающий  щит,  тоже
представлял великолепное зрелище. Здесь были все рыцари,  обладавшие  хоть
каким-нибудь честолюбием, хоть какой-нибудь гордостью  за  свое  сословие,
ибо мое отношение к рыцарству как сословию  не  составляло  тайны  ни  для
кого, и защитники рыцарства не хотели упустить удобного случая. Если бы  я
победил сэра Саграмора, другие рыцари имели право один за другим  вызывать
меня на бой до тех пор, пока я был согласен сражаться.
   На моем конце поля находилось всего два шатра - один для меня, другой -
для моих слуг. В назначенный час король подал знак, и герольды  возгласили
имена бойцов и причины ссоры. Наступила тишина, затем раздался звук  рога,
возвещающий о начале турнира. Толпа затаила дыхание; на  всех  лицах  было
жадное любопытство.
   Из своего шатра выехал великий сэр Саграмор, огромный, величественный и
неподвижный, как железная башня; огромная пика его торчала также  недвижно
и прямо, сжатая могучей рукой; морда  и  грудь  его  огромного  коня  были
закованы в сталь, а туловище покрыто пышной попоной, которая свисала почти
до  земли.  О,  величественное   зрелище!   Его   приветствовали   криками
восхищения.
   Затем выехал и я. Но криками меня не приветствовали. Сначала  наступило
молчание, красноречивое и полное изумления, потом грянул  взрыв  хохота  и
прокатился по всему этому человеческому морю, но  тотчас  же  был  оборван
предостерегающим звуком рога. На мне был простой и удобный  гимнастический
костюм - телесного цвета трико и короткие пышные пуфы из синего шелка;  на
голове моей не было никакого головного убора. Конь у меня был невелик,  но
быстрый, гибкий, с мышцами, как пружины, и стремительный, как борзая.  Это
был красавец с шелковистой шерстью и ничем не обремененный, кроме седла  и
уздечки.
   Железная башня на разукрашенном огромном коне понемногу приближалась ко
мне, выделывая  тяжеловесные  пируэты,  и  я  двигался  ей  навстречу.  Мы
остановились; башня поклонилась мне, я ответил поклоном; потом мы  поехали
рядом к ложе, где восседали король и королева,  чтобы  преклониться  перед
ними. Королева воскликнула:
   - Как, сэр Хозяин, вы собираетесь  сражаться  голый  -  без  пики,  без
шпаги, без...
   Но король оборвал ее и вежливо дал ей понять, что это ее  не  касается.
Опять затрубили в рог;  мы  разъехались,  заняли  места  в  разных  концах
ратного поля и приготовились. Тут выступил старый Мерлин и накинул на сэра
Саграмора тонкое, как паутина, покрывало, и сэр  Саграмор  стал  похож  на
тень отца Гамлета. Король подал знак, рог завыл,  и  сэр  Саграмор,  держа
свою огромную пику наперевес, уже несся  прямо  на  меня  с  развевающимся
сзади покрывалом. Я свистнул и, как стрела,  помчался  к  нему  навстречу,
насторожившись и делая вид, будто я не вижу его и знаю о  его  приближении
только по звуку. Хор поощрительных возгласов подбодрял  моего  противника,
но и мне чей-то дружеский голос крикнул:
   - Держись, тощий Джим!
   Могу биться об заклад, что это кричал Кларенс; да и  манера  выражаться
была его. Когда наконечник грозной пики был в каких-нибудь полутора  ярдах
от моей груди, я отскочил на своем  коне  в  сторону,  и  огромный  рыцарь
пролетел   мимо,   пронзив   пикой   пустоту.   Меня   наградили   бурными
аплодисментами. Мы разъехались и снова  понеслись  друг  другу  навстречу.
Снова промах рыцаря и гром аплодисментов в мою честь. Потом в  третий  раз
то же самое. Мне так хлопали, что сэр Саграмор потерял терпение и, изменив
тактику, стал гоняться за мной. Этим он не достиг ничего: мы словно играли
в пятнашки, причем все преимущества были на моей  стороне;  я  всякий  раз
ускользал от него и даже один раз очутился у него за спиной и хлопнул  его
сзади по плечу. Наконец уже не он гонялся за мной, а я за ним; и,  сколько
он ни поворачивался, ему больше ни разу не удалось оказаться  сзади  меня;
каждый его маневр кончался тем, что он был впереди, а я сзади. Он вынужден
был бросить это занятие и отъехать на свой край  ратного  поля.  Выйдя  из
себя, он забылся и крикнул мне обидное слово, которое положило конец моему
терпению. Я спустил свое лассо с седельного рога и  взял  петлю  в  правую
руку. Посмотрели бы вы, как он помчался ко мне! На этот раз он шутить  был
не намерен, глаза его налились кровью. Я спокойно сидел на коне,  а  петля
лассо чертила широкие круги над моей  головой;  внезапно  я  поскакал  ему
навстречу; когда пространство между  нами  сократилось  до  сорока  футов,
змеевидная спираль моего веревочного  оружия  взвилась  в  воздух,  а  мой
хорошо натренированный конь остановился как вкопанный.  Миг  -  и  крепкая
петля, обвив шею сэра Саграмора, сбросила его  с  седла!  Клянусь  раем  и
адом, вот это была сенсация!
   Бесспо