присутствия. Они шли молча, но всякий  раз,  когда
сорок три человека одновременно поднимали ноги, цепь, тянувшаяся из одного
конца вереницы в другой, мрачно и страшно звенела. Облако пыли висело  над
ними.
   Пыль лежала толстым слоем на всех лицах. Такой слой пыли  мы  видим  на
мебели в нежилых домах и пальцем пишем по  нему  свои  праздные  мысли.  Я
вспомнил об этом, заметив  на  пыльных  лицах  молодых  матерей,  младенцы
которых были близки к смерти и свободе, письмена, начертанные их сердцами,
- такие заметные письмена, такие разборчивые! - следы слез. Одна  из  этих
молодых матерей была сама совсем еще девочка,  и  у  меня  заныло  сердце,
когда и на ее лице я прочел эти письмена, ибо ее слезы были слезы ребенка,
который не должен знать никаких забот, а лишь наслаждаться утром жизни  и,
конечно...
   Она споткнулась, измученная усталостью, и на нее  сразу  же  обрушилась
плеть, сорвав лоскут кожи с  ее  обнаженного  плеча.  Я  содрогнулся  так,
словно ударили не ее, а меня. Торговец остановил всех рабов и  соскочил  с
лошади. Он шумел и ругался, крича, что эта негодная девчонка измучила  его
своей ленью, и так как сегодня последний день, что она находится  под  его
опекой, он хочет свести с ней счеты. Она упала на колени, протянула к нему
руки и, рыдая, в страхе умоляла его, но он не обратил на это внимания.  Он
вырвал у нее из рук ребенка и приказал рабам-мужчинам,  ближайшим  соседям
по цепи, повалить ее на землю, обнажить и держать, а сам стал  над  нею  и
исполосовал ей плетью всю спину; женщина жалобно плакала и билась. Один из
мужчин, державших ее, отвернулся, и за это проявление жалости был  обруган
и избит.
   Паломники стояли, смотрели и  обсуждали  со  знанием  дела,  хорошо  ли
торговец владеет плетью. Всю жизнь  видя  вокруг  себя  рабство,  они  так
очерствели, что не были способны взглянуть на это истязание с какой-нибудь
иной точки зрения. Вот до какого  омертвения  лучших  человеческих  чувств
доводит рабство, - ибо паломники были люди добросердечные и ни за  что  не
позволили бы этому человеку так обращаться с лошадью.
   Мне хотелось остановить истязание и освободить рабов, но  делать  этого
не следовало. Не следовало слишком часто вмешиваться в чужие  дела,  чтобы
не прослыть человеком, нарушающим законы и попирающим права граждан. Я дал
себе слово, что, если буду жив и не потеряю власть,  я  казню  рабство.  Я
буду палачом рабства, - но надо стремиться к тому, чтобы стать его палачом
волею народа.
   Возле дороги стояла кузница; землевладелец, уже  купивший  эту  молодую
женщину в нескольких милях отсюда, поджидал  здесь  колонну  рабов,  чтобы
снять с нее кандалы. Ее расковали; покупатель поссорился с продавцом из-за
того, кто должен заплатить кузнецу. Едва с  женщины  сняли  кандалы,  она,
рыдая, кинулась в объятия того раба, который отвернулся, когда ее били. Он
прижал женщину к  груди,  осушил  ее  заплаканное  лицо  и  лицо  младенца
поцелуями и оросил слезами. Я начал догадываться и стал расспрашивать. Да,
я не ошибся: это муж и жена. Их растащили силой; женщину повели  прочь,  и
она рвалась, билась и кричала, как помешанная, до тех  пор,  пока  поворот
дороги не скрыл ее  из  вида;  но  и  потом  еще  долго  до  нас  издалека
доносились ее рыдания. А как держал  себя  муж  и  отец,  который  никогда
больше не увидит своей жены и  своего  ребенка?  У  меня  не  хватило  сил
смотреть на него, и я отвернулся; но я знал, что зрелище  это  никогда  не
изгладится из моей памяти; оно и сейчас стоят  у  меня  перед  глазами,  и
всякий раз, когда я вспоминаю его, сердце мое разрывается.
   Мы провели ночь в деревенской гостинице. На следующее  утро,  выйдя  на
крыльцо, я в сиянии зари увидел скачущего всадника и узнал в нем одного из
своих рыцарей - сэра Озану ле Кер-Арди. Он  был  специалистом  по  мужской
галантерее, в частности занимался распространением цилиндров. Рыцарь  весь
был закован в сталь, и доспехи у него были по тем  временам  превосходные,
только на голове вместо шлема он носил лоснящийся  цилиндр  -  забавнейшее
сочетание  на  свете.  Мой  тайный  замысел  был  именно  таков:  ослабить
рыцарство, сделав его смешным  и  нелепым.  На  седле  сэра  Озаны  висели
кожаные  шляпные   коробки,   и   каждый   раз,   побеждая   какого-нибудь
странствующего рыцаря, он приказывал ему поступить  ко  мне  на  службу  и
напяливал ему на голову цилиндр. Я оделся и побежал навстречу сэру  Озане,
чтобы приветствовать его и узнать у него новости.
   - Как торговля? - спросил я.
   - Осталось только четыре коробки; а когда я выезжал из Камелота, у меня
их было шестнадцать.
   - Вы совершили славные подвиги, сэр Озана. Где вы сейчас странствовали?
   - Я только что из Долины Святости, сэр.
   - Я сам еду туда. Ну, как монахи? Есть там что-нибудь новенькое?
   - Ох, и не  спрашивайте!..  Эй,  мальчишка,  прими  коня,  накорми  его
хорошенько, если тебе дорога твоя башка; веди его в конюшню и  делай,  что
тебе ведено... Сэр,  я  привез  печальные  вести...  А,  здесь  паломники!
Слушайте меня, добрые люди! Вести мои повергнут вас в печаль,  ибо  вы  не
найдете того, что ищете, и поиски ваши будут тщетны, - пусть я умру,  если
солгу. Случилось то, чего не  случалось  уже  двести  лет;  но  несчастье,
двести лет назад волею всевышнего  справедливо  постигшее  святую  долину,
было вызвано явными и всем понятными причинами, а теперь...
   - Чудодейственный источник иссяк! - вырвался крик  из  двадцати  глоток
разом.
   - Вы сами сказали, добрые люди, то, что я собирался вам сказать.
   - Кто-нибудь опять выкупался?
   - Некоторые так и думают, но большинство этому не верит. Полагают,  что
совершен какой-нибудь иной грех, но какой - никто не ведает.
   - А как монахи переносят это бедствие?
   - Словами не передашь. Источник сух вот уже девять дней.  Они  молятся,
они причитают,  надев  рубища  и  посыпав  пеплом  главы,  они  устраивают
крестные ходы, не отдыхая ни днем, ни ночью; монахи, монахини и  подкидыши
уже так устали, что лишились голосов,  и,  не  имея  возможности  молиться
вслух, развешивают молитвы, начертанные на пергаменте. Наконец они послали
за вами, сэр Хозяин, чтобы испытать вашу магию и  ваше  колдовство;  а  на
случай, если вы не согласитесь прибыть, отправили  посла  за  Мерлином,  и
Мерлин прибыл туда уже три дня назад и заявил, что он  вернет  воду,  даже
если для этого придется перевернуть всю землю  и  повергнуть  все  царства
земные. И он усердно колдует и сзывает себе на помощь все силы ада, однако
до сих пор влаги не появилось даже столько, сколько появляется  на  медном
зеркале, если подышать на него, а между тем не счесть бочек пота,  которые
проливает он от зари до зари, усердствуя в своих трудах. И если вы...
   Нам подали завтрак. После завтрака я показал сэру Озане слова,  которые
написал внутри его цилиндра:
   "Химический департамент, лабораторный отдел, секция Рххр.  Вышлите  два
самых крупных, два N_3 и шесть N_4 вместе со всеми необходимыми  деталями,
а также двух моих опытных помощников".
   И сказал:
   - Теперь, отважный рыцарь, скачите во весь дух в Камелот, покажите  эту
надпись Кларенсу и скажите ему, чтобы он как можно скорее прислал  все,  о
чем здесь написано, в Долину Святости.
   - Будет исполнено, сэр Хозяин, - сказал Озана и умчался.



22. СВЯЩЕННЫЙ ИСТОЧНИК

   Паломники были люди. Если бы они  не  были  людьми,  они  поступили  бы
иначе. Они совершили долгий, трудный путь, и теперь, когда путь  этот  был
уже почти окончен и они вдруг узнали, что главное, ради  чего  они  ехали,
перестало существовать, они поступили не так, как на их месте поступили бы
лошади, или кошки, или  черви,  -  те,  вероятно,  повернули  бы  назад  и
занялись бы чем-нибудь более выгодным, - нет, прежде они  жаждали  увидеть
чудотворный источник, а теперь они в сорок раз сильнее жаждали увидеть  то
место, где этот источник когда-то был. Поведение людей необъяснимо.
   Мы двигались быстро. Часа за два до захода  солнца  мы  уже  стояли  на
высоких  холмах,   окружающих   Долину   Святости,   и   видели   все   ее
достопримечательности. Я говорю о самых главных - о трех огромных зданиях.
Здания эти,  стоявшие  одиноко,  казались  в  этой  беспредельной  пустыне
хрупкими,  как  игрушки.  Такое  зрелище  всегда  печально,  -  тишина   и
неподвижность напоминают нам о смерти. Хотя тишину нарушал звук, доносимый
издалека порывами ветра, но от этого звука становилось еще  печальнее:  то
был отдаленный похоронный звон, такой слабый,  что  мы  не  могли  понять,
слышим ли мы его на самом деле, или он нам только чудится.
   Еще засветло мы добрались до мужского монастыря; мужчин приютили в нем,
а женщин отправили дальше,  в  женский  монастырь.  Колокола  были  теперь
совсем близко, и их торжественное гудение врывалось в  уши,  как  весть  о
страшном суде. Суеверное отчаянье владело  сердцами  иноков  и  было  ясно
написано на их изнуренных лицах. Они шныряли вокруг нас, то появляясь,  то
исчезая, в черных рясах, в мягких туфлях, с восковыми лицами, бесшумные  и
причудливые, как образы страшного сна.
   Старый настоятель встретил меня с трогательною радостью. Слезы брызнули
у него из глаз, но он сдержал себя. Он сказал:
   - Не медли, сын мой, приступай к своему спасительному труду. Если нам в
самый короткий срок не удастся вернуть воду, мы погибли и  все,  созданное
благородными трудами за двести лет, будет разрушено. Только  смотри,  чары
твои должны быть святыми чарами, ибо церковь не потерпит дьявольских  чар,
даже если эти чары пойдут ей на пользу.
   - К моим чарам, отец, дьявол не имеет никакого отношения.  Ни  к  каким
дьявольским чарам я прибегать не стану, я буду  пользоваться  только  теми
веществами, которые созданы божьей рукой. Но уверены  ли  вы,  что  Мерлин
поступает столь же благочестиво?
   - Да, мой сын, он обещал мне не прибегать  к  помощи  нечистой  силы  и
подтвердил свое обещание клятвою.
   - Ну что ж, тогда пусть он и продолжает работать.
   - Но, надеюсь, ты не будешь сидеть сложа руки, ты поможешь ему?
   - Не годится смешивать столь различные методы, отец; и, кроме того, это
было бы нарушением  профессиональной  этики.  Два  человека,  занимающиеся
одним ремеслом, не должны подставлять ножку друг  другу.  Дела  хватит  на
каждого, а кто  из  нас  лучше,  выяснится  когда-нибудь  само  собой.  Вы
подрядили Мерлина; ни один другой чародей  не  станет  вмешиваться  в  его
работу, пока он сам от нее не откажется.
   - Но я прогоню его. Дело великой важности,  и  я  имею  законное  право
прогнать его. А если даже и  не  имею  такого  права,  так  кто  осмелится
предписывать законы церкви? Церковь сама предписывает законы  всему;  все,
что нужно для церкви,  должно  быть  исполнено,  а  если  кто-нибудь  этим
обижен, пусть обижается. Я прогоню его, приступай к работе немедленно.
   - Нет, так нельзя, отец. Разумеется, ты прав: тот,  кто  всех  сильнее,
может делать,  что  хочет,  и  никто  не  посмеет  ему  перечить,  но  мы,
несчастные чародеи,  находимся  в  особом  положении.  Мерлин  -  отличный
чародей на малые дела и пользуется недурной  репутацией  в  провинции.  Он
старается, он делает все, что в его силах, и было бы неприлично отнимать у
него работу, пока он сам от нее не откажется.
   Лицо настоятеля просияло.
   -  Ну,  этого  добиться  нетрудно.  Мы  найдем  способ  заставить   его
отказаться.
   - Нет, нет, отец, это не пройдет. Если вы отстраните его  насильно,  он
заколдует источник, и вам не удастся расколдовать его, пока я не  проникну
в тайну его чар. А это может занять целый месяц.  У  меня  у  самого  есть
такое небольшое колдовство, которое я называю телефон, и Мерлину  пришлось
бы потратить по крайней мере сто лет, чтобы проникнуть в его тайну. Да, он
может задержать меня на целый месяц. Неужели вы согласны  рисковать  целым
месяцем в такую засуху?
   - Целый месяц! Одна мысль об этом меня пугает. Пусть  будет  по-твоему,
сын мой. Но в сердце моем тяжелое разочарование.  Оставь  меня  наедине  с
моей мукой, терзающей меня вот уже девять долгих дней, во время которых  я
не знал, что такое покой, ибо даже тогда, когда мое  простертое  тело  как
будто наслаждалось покоем, его не было в глубине моей души.
   Конечно, Мерлин поступил бы благоразумнее, если бы пренебрег приличиями
и бросил это дело, так как ему все равно никогда  не  удалось  бы  пустить
воду, ибо он был подлинный чародей своего времени, а это означает, что все
крупные чудеса, которые приносили ему славу, он всегда ухитрялся творить в
такие мгновения, когда его никто не видел. Не мог он пустить воду при всей
этой толпе. Глазеющая толпа в те времена  так  же  мешала  творить  чудеса
чародею, как в мое время мешает она творить чудеса спириту: всегда  в  ней
найдется скептик, который включит свет в самую критическую  минуту  и  все
испортит. Но я вовсе не хотел, чтобы Мерлин уступил мне дело, прежде чем я
сам буду в состоянии за него взяться; я же не мог приняться за него до тех
пор, пока не привезут из Камелота нужные мне вещи, а  это  займет  два-три
дня.
   Мое присутствие вернуло монахам надежду и так их ободрило, что  вечером
они как следует поужинали - впервые  за  девять  дней.  Когда  желудки  их
наполнились, они воспрянули духом, а когда вкруговую пошла чаша  с  медом,
они и совсем развеселились. Подвыпившие святые отцы не хотели расходиться,
и мы просидели за столом всю ночь. Было очень весело. Рассказывали  добрые
старые истории сомнительного свойства, от которых у иноков слезы текли  по
щекам, рты широко раскрывались, зияя, и сотрясались круглые  животы;  пели
сомнительные песни,  ревели  их  хором  так  громко,  что  заглушали  звон
колоколов.
   В конце концов  я  и  сам  решился  кое-что  рассказать  и  имел  успех
огромный. Не сразу, конечно, так  как  до  жителей  тех  островов  смешное
никогда не доходит сразу; но когда я в пятый раз  повторил  свой  рассказ,
стена дала трещину; когда я повторил его в восьмой раз - начала осыпаться;
после двенадцатого повторения - раскололась на куски; после пятнадцатого -
рассыпалась в пыль, и я, взяв швабру, вымел ее. Я  говорю,  разумеется,  в
переносном смысле. Эти островитяне вначале тугие плательщики и очень скупо
оплачивают ваши труды, но  под  конец  они  платят  столь  щедро,  что  по
сравнению с их платой всякая другая покажется нищей и скупой.
   На другой день, чуть свет, я был у источника. Я уже застал там Мерлина,
который колдовал с усердием бобра, но не добился даже сырости.  Настроение
у него было весьма скверное; и всякий  раз,  когда  я  намекал  ему,  что,
пожалуй, для человека неопытного подряд, который он взял на себя,  слишком
тяжел, он давал волю своему языку и начинал выражаться, как епископ, - как
французский епископ эпохи  Регентства  [в  годы  малолетства  французского
короля Людовика XV страной управлял  регент  -  герцог  Филипп  Орлеанский
(1674-1723); это был период упадка дворянской монархии, когда  королевский
двор,  дворянство  и  духовенство  -   дошли   до   крайнего   цинизма   и
распущенности; отсюда выражение: "епископ эпохи Регентства" - как  синоним
безнравственности].
   Дело обстояло приблизительно так, как я и ожидал,  "Источник"  оказался
самым  обыкновенным  колодцем,  вырытым  самым  обыкновенным  способом   и
облицованным самым обыкновенным камнем. Никакого чуда в нем не было.  Даже
во лжи, прославившей его, не было никакого  чуда;  я  и  сам  мог  бы  без
всякого труда изобрести такую ложь. Колодец находился в темном  помещении,
в самой середине часовни, построенной  из  нетесаного  камня;  стены  этой
каморки были увешаны благочестивыми картинами, перед  которыми  и  рекламы
страховых  обществ  могли  бы  гордиться   совершенством,   -   картинами,
изображавшими чудесные  исцеления,  совершенные  водами  источника,  когда
никто этого не видел, - никто, кроме ангелов. Ангелы  всегда  вылезают  на
палубу, когда совершается чудо, - вероятно  для  того,  чтобы  попасть  на
картину. А они любят это не меньше,  чем  пожарные;  можете  проверить  по
картинам старых мастеров.
   Часовню, в которой находился колодец, тускло  освещали  лампады.  Когда
была вода, монахи доставали  ее  с  помощью  ворота  и  ведра  на  цепи  и
переливали в  желоба,  по  которым  она  стекала  в  каменные  резервуары,
помещавшиеся снаружи; и в часовню, где находился колодец,  никто  не  имел
права входить,  кроме  монахов.  Однако  я  вошел  в  нее  -  с  любезного
разрешения моего собрата по ремеслу и подчиненного. Сам он туда не входил.
В работе он прибегал  только  к  заклинаниям;  к  разуму  он  не  прибегал
никогда. Если бы он вошел в эту комнату и,  вместо  того  чтобы  напрягать
свои поврежденные мозги, оглядел ее  собственными  глазами,  он  нашел  бы
способ исправить колодец естественными средствами, а потом мог  бы  выдать
это за чудо, как обычно делается; но нет, он был старый дурень, он был  из
тех колдунов, которые сами верят в свое колдовство,  а  колдун,  одержимый
таким суеверием, никогда не добьется успеха.
   Я подозревал, что колодец дал течь,  что  несколько  камней  возле  дна
обрушилось и образовалось отверстие, через которое уходит вода. Я  измерил
цепь, - длина ее равнялась девяноста восьми футам.  Затем  я  вызвал  двух
монахов, запер дверь на замок, взял свечу и заставил их  спустить  меня  в
колодец на ведре. Когда  цепь  размотали  до  конца,  я  при  свете  свечи
убедился в правильности  своих  предположений:  значительная  часть  стены
вывалилась, образовав большую трещину.
   Я почти жалел, что мои догадки подтверждались, так как я  имел  в  виду
кое-что другое, более выгодное для чуда. Мне вспомнилось, что  в  Америке,
много веков спустя, когда  нефтяной  фонтан  переставал  бить,  его  снова
вызывали к жизни, взрывая землю динамитом. Если бы оказалось, что  колодец
просто высох без  видимых  причин,  я  мог  бы  благородно  удивить  всех,
заставив  какого-нибудь  не  особенно  ценного  человека  бросить  в  него
динамитную бомбу. У меня была даже мысль использовать для  этого  Мерлина.
Однако теперь я убедился, что бомбу бросать не придется. Обстоятельства не
всегда  складываются  так,  как  мы  хотим.  Деловой  человек  не   должен
поддаваться разочарованию, он должен сообразить, как бы ему получить свое.
Так я и поступил. Я сказал себе, что  торопиться  некуда,  что  я  могу  и
подождать; дойдет черед и до бомбы. В свое время и дошел.
   Когда меня подняли, я прогнал монахов и опустил  в  колодец  рыболовную
лесу; глубина колодца  оказалась  равной  ста  пятидесяти  футам,  а  вода
держалась в нем сейчас на уровне сорока одного фута.  Я  позвал  монаха  и
спросил:
   - Какова глубина колодца?
   - Не знаю, сэр, мне никто об этом не говорил.
   - На каком уровне обычно стояла в нем вода?
   - В течение всех этих двухсот лет вода стояла в нем недалеко  от  края;
так говорит предание, унаследованное нами от наших предшественников.
   Слова этого монаха подтвердили свидетели, более заслуживающие  доверия:
только двадцать или тридцать футов цепи носили следы употребления,  а  вся
остальная часть ее была заржавлена и,  видимо,  никогда  не  опускалась  в
колодец. Каким образом  в  прошлый  раз  вода  сначала  исчезла,  а  потом
появилась вновь?  Несомненно,  какой-то  практичный  человек  спустился  в
колодец и заделал течь, а потом пришел к настоятелю и  заявил,  что,  если
разрушат купальню, вода вернется. А теперь снова образовалась течь, и  эти
простаки молились бы, и устраивали  бы  крестные  ходы,  и  звонили  бы  в
колокола, пока сами не высохли бы и ветер не развеял бы их на  все  четыре
стороны, - и никому из них не  пришло  бы  в  голову  спустить  в  колодец
рыболовную лесу или самому спуститься туда и исследовать, в чем собственно
дело. Преодолеть укоренившиеся навыки мышления труднее всего на свете. Они
передаются от поколения к поколению, как черты лица; и если у человека той