мная голова.  Скрыть  этого  не  могла  даже  крестьянская
шапка;  хоть  водолазный  колокол  наденьте  на  эту  голову,  все   равно
обнаружится, что  это  голова  королевская,  стоит  ей  только  пошевелить
мозгами.
   Теперь у меня появилась новая забота. Король с  такой  жадностью  хотел
знать все, что случится за  ближайшие  тринадцать  веков,  словно  он  сам
собирался прожить их. Я из кожи лез, стараясь угодить ему.  Мне  и  прежде
случалось поступать необдуманно, но я никогда еще не поступал глупее,  чем
теперь, вздумав выдавать себя за пророка. Впрочем,  в  этом  были  и  свои
хорошие стороны.  Пророку  не  нужны  мозги.  В  повседневной  жизни  они,
конечно, могут ему пригодиться, но в профессиональной он вполне может  без
них обойтись. Пророчество - самая спокойная профессия на свете.  Когда  на
вас накатывает дух  прорицания,  вы  берете  свой  рассудок,  кладете  его
куда-нибудь в прохладное место, чтобы он  не  испортился,  и  принимаетесь
работать  языком:  язык  работает  вхолостую,  без  участия  рассудка;   в
результате получается пророчество.
   Каждый день нам попадались странствующие рыцари, и при виде их в короле
вспыхивал воинственный дух. Он  непременно  забылся  бы  и  сказал  бы  им
что-нибудь неподобающее, несоответствующее его теперешнему положению, если
бы я всякий раз не отводил его в сторону от дороги. Он стоял и смотрел  на
них во все глаза. Гордое пламя пылало в его взоре, ноздри его раздувались,
как у боевого коня, и я видел, что  ему  смертельно  хочется  подраться  с
ними. Но на  третий  день  около  полудня  я  остановился,  чтобы  принять
кое-какие меры предосторожности, о которых я  подумал  было  еще  два  дня
назад, когда меня ударили бичом. Я бы охотно без них  обошелся,  настолько
они были мне неприятны, но тут  случай  напомнил  мне  об  этом:  беспечно
шагая, я пророчествовал,  язык  мой  работал,  а  мозг  отдыхал;  вдруг  я
споткнулся о корень и шлепнулся на землю. Я чуть было не потерял  рассудок
со страху, но потом осторожно поднялся и  развязал  свою  сумку:  в  сумке
лежала динамитная бомба, обернутая шерстью и уложенная в ящичек. В  дороге
это была вещь полезная; придет, быть может, время, когда я  с  ее  помощью
совершу чрезвычайно ценное чудо; но необходимость постоянно  носить  ее  с
собой меня нервировала, а отдать ее королю мне  не  хотелось.  Нужно  было
либо  выбросить  ее,  либо  придумать   какой-нибудь   безопасный   способ
пользоваться ее обществом. Я вытащил ее из сумки и положил себе в  карман;
и как раз в это мгновение заметил двух рыцарей. Король остановился  гордо,
как изваяние, и уставился на них, - он, разумеется, опять забыл свою роль;
и прежде чем я предупредил его,  чтобы  он  отскочил  в  сторону,  он  уже
отскочил поневоле. Он думал, что они посторонятся. Посторонятся, чтобы  не
раздавить грязного мужика,  шагающего  пешком  по  дороге!  Разве  сам  он
когда-нибудь сворачивал с пути в таких случаях? И разве крестьянин, завидя
его, не спешил сам сойти прочь с дороги? Да и не только  крестьянин,  а  и
благородный рыцарь. Рыцари не обратили на  короля  никакого  внимания:  он
должен сам быть поосторожней; и если бы он не отскочил, они  раздавили  бы
его да вдобавок посмеялись бы над ним.
   Король пришел в бешенство и, в королевском негодовании, стал осыпать их
самой  жестокой  бранью.  Рыцари  уже   успели   немного   отъехать.   Они
остановились, глубоко изумленные, и повернулись в  своих  седлах,  как  бы
размышляя, стоит ли связываться с такой дрянью, как  мы.  Потом  повернули
коней и устремились на нас. Нельзя было терять ни мгновения. Я кинулся  им
навстречу   и   бросил   им   такое   тринадцатиэтажное    душераздирающее
ругательство, в сравнении с которым брань короля казалась бедной и жалкой.
Я вынес это ругательство из девятнадцатого столетия, - там это дело хорошо
было поставлено. С разбега рыцари не могли сразу  остановиться.  Они  были
уже почти возле короля, но тут, обалдев от ярости, они вздыбили  коней  и,
повернув, ринулись на меня. Я находился ярдах в семидесяти от них  и  стал
карабкаться на большой валун возле дороги. В тридцати шагах  от  меня  они
разом выставили свои длинные пики и низко пригнули головы  в  шлемах,  так
что видны были только плюмажи из конских волос; и вся эта громада  неслась
ко мне! Когда между нами оставалось ярдов пятнадцать,  я  уверенной  рукой
швырнул бомбу, и она стукнулась о землю как раз под мордами коней.
   Да, это было славное зрелище, славное и приятное! Словно взрыв парохода
на  Миссисипи.  Потом  целых  четверть  часа  на  нас  сыпался  дождь   из
микроскопических частиц рыцарей, металла и конины. Я говорю - на нас,  так
как король, отдышавшись, примчался ко мне. На том месте, где были  рыцари,
образовалась яма, которая, как я предвидел, задаст много  труда  окрестным
жителям: я, конечно, имею  в  виду,  что  им  трудно  будет  объяснить  ее
происхождение, а засыпать ее будет нетрудно, так как эта честь выпадет  на
долю избранного меньшинства - на крестьян местного сеньора, которым ничего
за это не заплатят.
   Королю я все объяснил сам. Я сказал  ему,  что  яма  вырыта  динамитной
бомбой, - объяснение это не могло  ему  повредить,  потому  что  он  ровно
ничего из него не понял. Он считал это  новым  великолепным  чудом,  новым
сокрушительным ударом по Мерлину. Я счел за лучшее пояснить, что  подобные
чудеса очень редки и что  совершать  их  можно  только  при  благоприятном
состоянии атмосферы, - иначе он при каждом удобном; случае приставал бы ко
мне, чтобы я повторил это чудо, а мне этого не хотелось, так  как  у  меня
больше не было бомб.



28. ДРЕССИРОВКА КОРОЛЯ

   Утром четвертого дня, на восходе  солнца,  прошагав  уже  целый  час  в
предрассветной  прохладе,  я   пришел   к   решению:   короля   необходимо
выдрессировать! Так больше не может продолжаться, его нужно взять в руки и
добросовестно вымуштровать, иначе нам нельзя будет войти ни в  один  жилой
дом: даже кошки сразу поймут, что этот крестьянин ряженый. Я предложил ему
остановиться и сказал:
   - Государь, ваша одежда и внешность в  полном  порядке  и  не  вызывает
подозрений, но между вашей одеждой и вашим  поведением!  -  бросающийся  в
глаза разлад. Военная выправка, царственная осанка - нет,  это  никуда  не
годится.  Вы  держитесь  слишком  прямо,  ваши  взоры  слишком   надменны.
Царственные заботы  не  горбят  спины,  не  приучают  клонить  голову,  не
заставляют смотреть себе под ноги, не поселяют в сердце страх и  сомнение,
которые делают  голову  понурой,  а  поступь  неуверенной.  Низкорожденный
человек  вечно  согбен  под  бременем  горьких  забот.  И  вам  необходимо
научиться этому; вы должны подделать клейма бедности, несчастья, унижения,
обид, которые обесчеловечивают человека  и  превращают  его  в  преданного
покорного  раба,  радующего  взор  своего  господина,  -  иначе   младенцы
отгадают, что вы ряженый, и наша затея рухнет в первой же хижине, куда  мы
зайдем. Прошу вас, попробуйте ходить вот так.
   Король внимательно посмотрел на меня и попытался мне подражать.
   - Недурно, совсем недурно. Подбородок немного ниже,  пожалуйста...  вот
так, хорошо. Слишком надменный взор. Постарайтесь смотреть не на горизонт,
а на землю, в десяти шагах от себя. Так лучше, так, хорошо. Нет, погодите,
в вашей походке слишком много уверенности,  решительности;  нужно  ступать
неуклюжей. Будьте добры, посмотрите на меня: вот как надо ступать... У вас
получается... в этом роде... Да, почти хорошо... Но  чего-то  все-таки  не
хватает, я сам не  вполне  понимаю  -  чего.  Пожалуйста,  пройдите  ярдов
тридцать, чтобы я мог посмотреть  на  вас  со  стороны...  Голову  держите
правильно, плечи тоже, подбородок тоже, скорость шага как раз  такая,  как
нужно, осанка, взор - все как следует. Однако все вместе - не то. Итог  не
сбалансирован. Пройдите еще, пожалуйста... Ага, я начинаю понимать. Нет  в
вас настоящей унылости, вот в чем  загвоздка.  Получилась  _любительщина_,
дилетантщина - все детали проработаны правильно, до волоска,  казалось  бы
иллюзия должна быть полная, а иллюзии нет.
   - Что же делать?
   - Дайте мне подумать...  Ничего  мне  не  приходит  на  ум.  По  правде
сказать, здесь помочь может только практика. Вот как раз подходящее место:
корни и камни, есть на чем  испортить  себе  походку.  Никто  нам  тут  не
помешает - кругом поле и всего одна хижина, да и то так далеко, что оттуда
не видно. Сойдите, пожалуйста, с дороги, государь, и мы посвятим этот день
дрессировке.
   Подрессировав его немного, я сказал:
   - А теперь вообразите себе, государь,  что  мы  подходим  к  двери  той
хижины и нас встречает вся семья. Прошу вас, как  вы  обратитесь  к  главе
дома?
   Король  бессознательно  выпрямился,  словно  памятник,  и   с   ледяной
суровостью произнес:
   - Мужик, принеси мне кресло. И подай мне чего-нибудь поесть.
   - Ах, ваше величество, не так.
   - Чем же не так?
   - Эти люди не называют _друг друга_ мужиками.
   - Не называют?
   - Их так называют только те, кто выше.
   - Ну так я попробую еще раз. Я скажу - "крепостной".
   - Нет, нет. Он, может быть, свободный человек.
   - Ну хорошо, я назову его "добрый человек".
   - Это подходит, ваше величество, но еще лучше, если вы назвали  бы  его
другом или братом.
   - Братом! Такую грязь!
   - Но ведь мы притворяемся, что мы такая же грязь, как и он.
   - Ты прав. Я скажу ему: "Брат, подай мне кресло и угости, чем  можешь".
Так хорошо?
   - Не совсем, не вполне хорошо. Вы просите для себя одного, а не для нас
обоих: пищу для одного, кресло для одного.
   Король посмотрел на меня удивленно, - он был  не  очень  сообразителен,
голова его работала медленно; он мог усвоить новую мысль, но не  сразу,  а
по зернышкам.
   - Разве тебе тоже нужно кресло? Разве ты сел бы?
   - Если бы я не сел, этот человек заметил бы, что мы только притворяемся
равными и притворяемся очень плохо.
   -  Ты  говоришь  справедливо!  Как  удивительна  истина,  в  каком   бы
неожиданном виде она не предстала перед нами. Он обязан принести кресла  и
пищу для обоих  и  подавать  рукомойник  и  салфетки  одному  с  такой  же
почтительностью, как и другому.
   - И все-таки остается еще одна  деталь,  которую  нужно  исправить:  он
ничего не обязан приносить.  Мы  войдем  в  хижину;  там  будет  грязь  и,
вероятно, много противного, но мы войдем и сядем  за  стол  вместе  с  его
семьей, и будем есть, что подадут и как  подадут,  и  держаться  будем  на
равной ноге - если только хозяин не раб; а рукомойника и салфеток не будет
вовсе, кто бы ни был хозяин, раб или свободный... Прошу  вас,  повелитель,
пройдитесь еще раз. Так... это лучше... еще лучше;  и  все  же  не  совсем
хорошо.  Ваши  плечи  не  гнутся  -  они  никогда  не  знали  ноши,  менее
благородной, чем железная кольчуга.
   - Дай мне твой мешок. Я хочу узнать, что значит неблагородная ноша.  Не
вес ее сгибает плечи, а ее неблагородство; кольчуга тяжела, но благородна,
и человек, носящий ее, остается прям... Нет, не спорь,  не  возражай.  Дай
мне мешок. Взвали его мне на спину.
   Теперь, с мешком за плечами, король, наконец, совсем не  был  похож  на
короля. До конца упрямыми оказались только его плечи: они  не  гнулись,  а
если  и  гнулись,  то  совсем  неестественно.  Продолжая  дрессировку,   я
направлял и исправлял его:
   - Вообразите себе, что вы опутаны долгами, что вас  мучают  беспощадные
кредиторы; вы безработный - ну,  скажем,  вы  кузнец,  и  вас  выгнали  со
службы; ваша жена больна, а  дети  ваши  плачут,  потому  что  им  хочется
есть...
   И так далее, и так далее. Я заставлял его изображать людей,  страдающих
от самых разных несчастий и притеснений. Но, господи, для  него  это  были
всего только слова, и если бы я свистел, а не говорил, мой свист тронул бы
его не больше. Слова не значат для вас ничего, если вы не выстрадали  сами
того, что слова эти пытаются выразить. Бывают  мудрецы,  которые  любят  с
видом знатоков снисходительно потолковать о "рабочем классе" и успокаивают
себя тем, что умственный труд куда тяжелее труда физического  и  по  праву
оплачивается много лучше. Они и вправду так думают,  потому  что  испытали
только умственный труд, а физического не знают. Но я испытал и  умственный
и физический; и за все деньги вселенной не согласился бы я  тридцать  дней
подряд работать заступом, а любым умственным трудом, даже самым тяжелым, я
охотно займусь почти даром - и буду доволен.
   Умственный  "труд"  неправильно  назван  трудом,  -  это  удовольствие,
наслаждение, и высшая награда его в  нем  самом.  Самый  низкооплачиваемый
архитектор, инженер,  генерал,  писатель,  скульптор,  живописец,  лектор,
адвокат, депутат, актер, проповедник, работая, блаженствует, как в раю.  А
что сказать про музыканта, сидящего со смычком  в  руке  посреди  большого
оркестра, в то время как льющиеся струи божественных звуков плещут  вокруг
него? Он, конечно, трудится, если вам угодно это называть трудом,  но,  по
правде говоря, такое название - издевательство над самим  понятием  труда.
Закон труда крайне несправедлив, но уж таким  он  создан  и  изменить  его
невозможно: чем больше радости получает труженик трудясь, тем больше денег
платят ему за труд. Подобному  же  закону  подчинены  и  такие  откровенно
мошеннические установления, как наследственная знать и королевская власть.



29. ОСПА

   Когда мы подошли к этой хижине, день уже  клонился  к  вечеру.  Никаких
признаков жизни мы не обнаружили. Хлеб на поле был уже сжат, и притом сжат
так чисто, что поле казалось голым. Заборы, сараи - все  развалилось,  все
красноречиво  говорило  о  бедности.  Ни  единой  живой  души  поблизости.
Безмолвие казалось жутким, как безмолвие смерти. Хижина была  одноэтажная,
соломенная, крыша ее почернела от времени и висела лохмотьями.
   Дверь была слегка приотворена. Мы к ней подкрались беззвучно, на носках
и  почти  не  дыша,  повинуясь  какому-то  смутному  предчувствию.  Король
постучал. Мы подождали. Нет ответа. Он постучал еще  раз.  Нет  ответа.  Я
осторожно открыл дверь и заглянул внутрь. Что-то шевельнулось  в  темноте;
женщина поднялась с пола и уставилась  на  меня,  как  во  сне.  Потом  мы
услышали ее голос.
   - Пощадите! - взмолилась она. - Все уже взято, ничего не осталось.
   - Я ничего не собираюсь брать, бедная женщина.
   - Ты не священник?
   - Нет.
   - Ты не из усадьбы лорда?
   - Нет, я прохожий.
   - Так ради господа бога, карающего невинных  нищетой  и  смертью,  беги
отсюда! Это место проклято богом, и его церковью.
   - Позволь мне войти и помочь тебе. Ты больна, ты в беде.
   Глаза мои привыкли к сумраку. Я видел ее запавшие  глаза,  устремленные
на меня. Я видел, как она страшно худа.
   - Говорю тебе, это  место  проклято  церковью.  Спасайся,  беги,  чтобы
кто-нибудь не заметил тебя здесь случайно и не донес.
   - Ты обо мае не  беспокойся,  церковное  проклятье  меня  не  тревожит.
Позволь мне помочь тебе.
   - Так пусть же все  добрые  духи,  -  если  только  они  существуют,  -
благословят тебя за эти слова! Мне бы только немного воды. Но нет, забудь,
что я оказала, и беги, ибо тот, кто не страшится церкви, должен страшиться
той болезни,  от  которой  мы  умираем.  Оставь  нас,  отважный  и  добрый
прохожий, и мы  благословим  тебя  от  всего  сердца,  если  только  могут
благословлять те, на ком лежит проклятие.
   Но прежде чем она договорила, я схватил деревянную чашку  и  побежал  к
ручью. До ручья было десять ярдов. Когда я вернулся, король был уже внутри
и отворял ставни, чтобы впустить свет и воздух.  В  хижине  стоял  тяжкий,
удушливый запах. Я поднес чашку к губам, женщины. Она  ухватилась  за  нее
исхудалыми руками, похожими на птичьи  когти.  Как  раз  в  это  мгновение
ставни распахнулись, и свет ударил ей прямо в лицо. Оспа!
   Я подскочил к королю и зашептал ему на ухо:
   - Бегите, государь, бегите! Эта женщина умирает от той  самой  болезни,
которая в позапрошлом году опустошила окрестности Камелота...
   Он не двинулся с места.
   - Клянусь, я останусь здесь и постараюсь помочь!
   Я снова зашептал:
   - Король, так нельзя, вы должны уйти.
   - Ты стремишься к добру, и слова твои мудры. Но стыдно было  бы  королю
дрожать от страха, стыдно было бы рыцарю отказать нуждающемуся  в  помощи.
Успокойся, я не уйду отсюда. Это ты должен уйти.  Церковное  проклятие  не
может коснуться меня, но тебе запрещено быть здесь, и церковь  наложит  на
тебя свою тяжелую руку, если ты нарушишь ее запрет.
   Оставаясь в этом страшном  доме,  король  мог  поплатиться  жизнью,  но
спорить с ним было бесполезно. Если он считает, что задета  его  рыцарская
честь, ничего не поделаешь: он останется, и  помешать  ему  невозможно;  я
знал это по опыту. Я не настаивал. Женщина заговорила:
   -  Добрый  человек,  будь  так  милостив,  подымись  по  этой  лесенке,
посмотри, что там творится, и скажи мне. Что бы ты ни увидел там, не бойся
сказать мне, ибо бывает, что и  матери  можно  сказать  все,  не  опасаясь
разбить ее сердце, так как оно давно разбито.
   - Останься здесь, - сказал король, - и накорми эту женщину. Я поднимусь
наверх.
   И положил мешок на лавку.
   Я не успел повернуться, как король был уже у лестницы.
   Он помедлил немного и взглянул на мужчину, который лежал в полутьме  и,
казалось, не замечал нас.
   - Это твой муж? - спросил король.
   - Да.
   - Он спит?
   - Да, благодарение богу, он спит уже три часа. Сердце  мое  разрывается
от благодарности за этот сон, который снизошел на него.
   Я сказал:
   - Мы будем осторожны. Мы не разбудим его.
   - Нет, вы его не разбудите, он умер.
   - Умер?!
   - О, какое счастье знать,  что  он  умер!  Никто  больше  не  может  ни
обидеть, ни оскорбить его. Он теперь в раю и счастлив, а если он в аду, он
все-таки доволен, потому что там он не встретит ни аббата, ни епископа. Мы
выросли вместе; мы двадцать пять лет женаты и никогда не  расставались  за
это время. Подумайте, как долго мы любили друг друга и как долго мы вместе
мучились! Сегодня утром в бреду ему представлялось, что  мы  с  ним  снова
мальчик и девочка и снова гуляем по счастливым полям.  Так,  под  невинный
младенческий говор, шел он все дальше и дальше, пока не перешел  незаметно
в другие поля, о которых мы  ничего  не  знаем,  и  не  скрылся  от  наших
смертных взоров. Разлуки не было, потому что в бреду  ему  представлялось,
будто я иду вместе с ним и будто моя рука у него в руке,  -  юная,  мягкая
рука, не эта птичья лапа. Умереть - и не заметить смерти, разлучиться -  и
не заметить разлуки, может ли кончина быть более мирной? Это  ему  награда
за тяжкую жизнь, которую он нес так безропотно.
   В темном углу, где стояла лестница, раздался слабый шум. Это  спускался
король. Он нес что-то, прижимая к себе одной рукой, а другою придерживаясь
за перекладины. Он вышел к свету; на груди его  лежала  худенькая  девочка
лет пятнадцати. Она была почти без сознания и тоже умирала  от  оспы.  Это
был высший предел героизма, его вершина. Это  значило  вызвать  смерть  на
поединок, будучи безоружным, когда все против тебя, когда  нет  не  только
никаких надежд на награду,  но  даже  нет  глазеющей  рукоплещущей  толпы,
одетой в шелк и золото. А между тем осанка короля была так же  спокойна  и
мужественна,  как  и  во  время  тех  дешевых  поединков,   когда   рыцарь
встречается с рыцарем; в равном бою, защищенный стальной кольчугой. Король
был велик в эту минуту, возвышенно велик. К грубым статуям его  предков  у
него во дворце будет присоединена еще одна, - я позабочусь об этом. И  это
не будет изображение короля в кольчуге, убивающего великана или дракона, -
это будет изображение короля в крестьянской  одежде,  несущего  смерть  на
руках, чтобы крестьянка могла в последний раз посмотреть на  свое  дитя  и
успокоиться.
   Он положил дочь рядом с матерью,  и  та  стала  осыпать  ее  ла