ге, нет, я отхожу в сторону и
осторожно веду подготовку, так что противнику моему никогда и в голову  не
придет, что я собираюсь ударить его; потом - мгновение, и он уже лежит  на
обеих лопатках, сам не зная, как это с ним случилось.  Так  поступил  я  с
братом Даули. Я заговорил лениво и непринужденно,  как  будто  только  для
того, чтобы провести время, и величайший мудрец вселенной не догадался бы,
к чему я клоню:
   - Сколько любопытного, ребята, можно найти в законах и обычаях; да и  в
развитии человеческих взглядов тоже немало любопытного. Существуют писаные
законы - их в конце концов упраздняют; существуют неписаные законы  -  они
вечны. Возьмите, например, неписаный закон о заработной плате; он  гласит,
что  заработная  плата  с  каждым  столетием  повышается  постепенно,   но
непрерывно. И заметьте, как правильно  действует  этот  закон.  Мы  знаем,
сколько платят за труд в разных местах, и выводим среднюю заработную плату
на нынешний год. Мы знаем, сколько платили за труд сто лет назад и сколько
платили двести лет назад; дальше в прошлое мы заглянуть  не  можем,  но  и
этого достаточно, чтобы установить закон постепенного роста оплаты  труда;
и на основании этого закона, даже не имея  под  руками  документов,  можно
приблизительно определить, сколько платили за  труд  триста,  четыреста  и
пятьсот лет назад. Хорошо. И это все? Нет. Мы больше не станем  глядеть  в
прошлое; повернемся и попробуем применить этот закон  к  будущему.  Друзья
мои, я могу сказать вам, какова будет заработная плата  в  будущем,  через
сотни и сотни лет.
   - Что ты говоришь, добрый человек!
   - За ближайшие семьсот лет заработки возрастут в шесть раз, и батрак на
ферме будет получать по три цента в день, а ремесленники - по шесть.
   - Хотел бы я  умереть  теперь  и  жить  тогда!  -  перебил  меня  Смуг,
колесник, жадно блестя глазами.
   - И притом не на своих, а на хозяйских харчах, - впрочем, на  хозяйских
харчах, как известно, не разжиреешь. А еще два с половиною века  спустя  -
прошу внимания! - ремесленник будет зарабатывать, -  помните,  это  точный
закон, а не выдумка, - ремесленник будет зарабатывать _двадцать_ центов  в
день!
   Раздался общий вздох изумления. Каменщик Диккон пробормотал,  воздев  к
небу глаза и руки:
   - Трехнедельный заработок за один рабочий день!
   - Богачи, ей-богу богачи! - повторял Марко, задыхаясь от возбуждения.
   - Заработки будут все расти  -  мало-помалу,  мало-помалу,  как  растет
дерево; и еще через триста сорок лет на свете будет по крайней  мере  одна
страна, в которой  заработок  ремесленника  достигнет  _двухсот  центов  в
день_.
   Они онемели! Они не дышали в течение целых двух минут. Наконец угольщик
сказал:
   - Вот бы дожить до этого времени.
   - Это доход графа, - сказал Смуг.
   - Ты говоришь, графа? - сказал Даули. - Ты мог бы сказать - герцога,  и
не соврал бы. Во всем королевстве Багдемагуса нет ни одного графа с  таким
доходом. Доход графа? Нет, это доход ангела!
   - Да, вот как поднимется заработная  плата.  В  те  отдаленные  времена
человек в состоянии будет купить на заработок одной недели столько  добра,
сколько вам не купить и за пятьдесят недель работы. Будет немало и  других
удивительных вещей. Брат Даули, кто  у  вас  устанавливает  каждую  весну,
сколько полагается платить ремесленнику, батраку или слуге на весь текущий
год?
   - Иногда суды, иногда совет города, но чаще всего  магистрат.  В  общем
можно сказать, что размеры заработной платы устанавливает магистрат.
   - И не просит никого из бедняков рабочих _помочь_  ему  определить  эти
размеры?
   - Что за вздорная мысль! Разве ты не понимаешь, что  тут  заинтересован
только хозяин, только человек, который платит деньги.
   - Я думаю, что тот, кому платят, тоже немного заинтересован, и даже его
жена и несчастные дети. Хозяева -  люди  знатные,  богатые,  процветающие.
Меньшинство, не работая, определяет, сколько платить большинству,  которое
работает за  всех.  Потому  что  богачи  объединились,  организовали,  так
сказать, "профессиональный союз", чтобы принудить  своих  меньших  братьев
получать столько, сколько им сочли нужным дать. А через тринадцать веков -
так гласит неписаный закон - объединятся сами труженики, и  богачи  станут
скрежетать  зубами,  возмущаясь  тиранией  профессиональных  союзов!   Да,
правда,  вплоть  до  девятнадцатого  века  магистрат   будет   преспокойно
устанавливать цены на  труд,  но  затем  трудящийся  скажет,  что  с  него
довольно тех двух тысячелетий, во время которых этот вопрос решался  столь
односторонне, и возмутится, и  начнет  сам  устанавливать  размеры  своего
заработка. Да, большой счет  предъявит  он  за  все  те  издевательства  и
унижения, которых он натерпелся.
   - Ты думаешь...
   - Что он будет участвовать в определении размеров  своего  собственного
заработка? Конечно. К тому времени он будет и силен и умен.
   - Хорошие времена, нечего сказать, - фыркнул богач-кузнец.
   - И еще одна подробность. В те времена хозяин будет  иметь  возможность
нанимать рабочих и на неделю, и на месяц, и даже на один  день,  если  это
ему удобнее.
   - Что?
   - Правда. Мало того, магистрат  уже  не  будет  иметь  права  заставить
человека работать на одного и того же хозяина целый год подряд,  хочет  он
того или не хочет.
   - Разве в те времена не будет ни законов, ни здравого смысла?
   - Будут и законы и здравый смысл, Даули. В  те  времена  человек  будет
принадлежать самому себе, а не магистрату  и  хозяину.  И  если  заработок
покажется ему мал, он может покинуть город и идти в  другой,  и  никто  не
выставит его за это у позорного столба.
   - Проклятие такому веку! - крикнул Даули в  сильнейшем  негодовании.  -
Собачий век! Ни почтения  к  старшим,  ни  уважения  к  властям!  Позорный
столб...
   - Погоди, брат, не защищай позорный столб. Я считаю, что позорный столб
должен быть отменен.
   - Вот странная мысль. Почему?
   - Хорошо, я скажу тебе почему. Могут ли человека привязать к  позорному
столбу за крупное преступление?
   - Нет.
   - А справедливо ли приговорить человека за незначительное  преступление
к незначительному наказанию и затем убить его?
   Никто не ответил. Это была моя первая победа.  Впервые  кузнец  стал  в
тупик и не мог мне ответить. Все это заметили. Хорошее впечатление.
   - Ты молчишь, брат? Ты только что собирался прославить позорный столб и
пожалеть грядущие века, когда его не будет. Я считаю, что  позорный  столб
должен быть отменен. Что обычно происходит,  когда  какого-нибудь  бедняка
привязывают к позорному столбу за какой-нибудь  пустяк?  Толпа  потешается
над ним, не так ли?
   - Да.
   - Толпа начинает с того, что швыряет в него комьями  земли  и  хохочет,
когда он, стараясь увернуться от одного кома, попадает под удар другого.
   - Да.
   - А разве в него не швыряют дохлыми кошками?
   - Швыряют.
   - А теперь предположим, что в  толпе  находится  несколько  его  личных
врагов, обиженных им и затаивших обиду, предположим, что он нелюбим своими
соседями за гордость, или за богатство, или еще  за  что-нибудь,  -  разве
вместо кошек и комьев земли в него не посыплются внезапно камни и кирпичи?
   - Несомненно.
   - Обычно дело кончается тем, что его искалечат на всю жизнь, не так ли?
Переломят челюсть, выбьют зубы, или перешибут  ногу  так,  что  она  потом
загноится и ее придется отрезать, или выбьют глаз, а то и оба глаза.
   - Видит бог, что правда.
   - А если его не любят, может случиться, что его и убьют.
   - Может случиться. Никто не станет это отрицать.
   - Я уверен, что вас всех любят, что никто из вас не нажил  себе  врагов
ни гордостью, ни кичливостью, ни богатством,  ни  чем  иным  и  не  вызвал
зависти и ненависти у подонков своей  деревни.  Вы,  по-вашему,  ничем  не
рисковали бы, если бы вам пришлось стать у позорного столба?
   Даули замигал глазами. Я видел, что он побежден. Но на словах он  ничем
себя не выдал.  Зато  другие  откровенно  и  убежденно  заявили,  что  они
достаточно насмотрелись на позорные столбы, знают, к чему они ведут, и  ни
за что не пошли  бы  на  такой  ужас,  -  лучше  уж  скорая  смерть  через
повешенье.
   - Пора переменить тему, ибо, по-моему, я  ясно  доказал,  что  позорные
столбы должны быть отменены. Многие наши законы  несправедливы:  например,
если я совершил проступок, за который меня должны  привязать  к  позорному
столбу, а ты, зная об этом, не донес  на  меня,  тебя  самого  привяжут  к
позорному столбу, если кто-нибудь на тебя донесет.
   - И по заслугам, - сказал Даули, -  ибо  ты  должен  был  донести.  Так
гласит закон.
   Остальные поддержали его.
   - Хорошо, пусть так, раз все против меня. Но кое-что все-таки бесспорно
несправедливо.   Предположим,   магистрат   установил,    что    заработок
ремесленника равен одному центу в день. Закон гласит: если хозяин, хотя бы
на один  день,  хотя  бы  под  давлением  деловой  необходимости,  повысит
заработок своего рабочего,  он  сам  должен  быть  выставлен  у  позорного
столба; и тот, кто, зная об этом, не донесет, тоже должен быть  оштрафован
и прикован к столбу. Вот это кажется мне несправедливым,  Даули,  и  очень
опасным для всех нас, потому что ты сам недавно признался, что  в  течение
целой недели платил по центу и пятнадцати миллей...
   Вот это был удар! Я сразу сокрушил  их  всех.  Я  подкрался  к  бедному
улыбающемуся, довольному собой Даули так осторожно, и бесшумно,  и  мягко,
что он ничего не подозревал, пока удар не обрушился и не раздавил их.
   Эффект получился великолепный. Никогда еще мне не  случалось  за  такой
короткий срок добиться столь великолепного эффекта.
   Но через мгновенье я увидел, что немного пересолил: я собирался нанести
им удар, но не собирался убивать их, а  они  были  близки  к  смерти.  Они
хорошо знали, что такое позорный столб, и теперь, когда он заглянул  им  в
лицо, когда они почувствовали себя отданными целиком  на  милость  чужого,
едва знакомого человека, которому стоит только донести на  них,  чтобы  их
постигла эта кара, они были еле живы от страха; они побледнели и  тряслись
- онемевшие, жалкие. Да что там жалкие - полумертвые  от  ужаса.  Все  это
вышло очень неприятно. Конечно, я полагал,  что  они  будут  просить  меня
держать язык за зубами, мы пожмем руки,  выпьем,  посмеемся,  и  этим  все
кончится. Но нет; я был  чужой  человек,  а  они  прожили  всю  жизнь  под
жестоким гнетом и  приучились  никому  не  доверять,  видя,  что  люди  не
упускают  случая  воспользоваться  их  беспомощностью;  они  не  ждали  ни
справедливости, ни доброты ни от кого, разве только от родных  и  близких.
Просить меня быть добрым, быть справедливым, быть  великодушным?  Конечно,
им очень этого хотелось бы, но они не решались.



34. ЯНКИ И КОРОЛЬ ПРОДАНЫ В РАБСТВО

   Что же теперь делать? Только не спешить. Нужно  изобрести  какой-нибудь
обходный маневр, чтобы дать себе время подумать, а этим беднякам прийти  в
себя. Напротив меня сидел Марко, окаменевший  в  то  мгновение,  когда  он
пытался  привести  в   действие   свой   кошелек-пистолет,   и   все   еще
бессознательно сжимавший в руке эту игрушку. Я взял пистолет из рук  Марко
и предложил раскрыть ему его тайну. Тайна! Какая может быть тайна в  таком
пустяке? Однако в тот век и в той стране даже здесь была тайна.
   Удивительный народ, совершенно не умеющий обращаться с механизмами;  да
у них и не было никаких  механизмов.  Кошелек-пистолет  представлял  собой
небольшую двойную трубку из толстого стекла;  внутри  была  пружинка,  при
нажиме  на  которую  происходил  выстрел.  Этот  выстрел  был   совершенно
безвреден, так как дробинка падала к вам же в руку. Дробинки  были  разной
величины - одни с горчичное зерно, другие значительно больше; они заменяли
монеты. Дробинки величиной с горчичное зерно заменяли мильрейсы, а те, что
побольше, - милли. Пистолет служил кошельком, и очень удобным кошельком, -
с его помощью вы могли расплачиваться в темноте, не  боясь  ошибиться;  вы
могли носить его за щекой или  в  жилетном  кармане,  -  если  у  вас  был
жилетный карман. Я изготовил их разных размеров; крупнейший вмещал в  себя
дроби на  целый  доллар.  Замена  монет  дробью  была  очень  выгодна  для
правительства: металл не стоил ничего, а подделки нечего  было  опасаться,
так как я был единственный человек в королевстве, умевший отливать  дробь.
Выражение "настрелять денег" скоро пошло  в  ход  и  сохранилось  даже  до
девятнадцатого века, хотя никто не подозревает теперь, откуда оно взялось.
   Вскоре к нам присоединился и король. Сон освежил его, и  он  чувствовал
себя отлично. Теперь меня легко было взволновать,  я  нервничал,  так  как
чувствовал, что наша жизнь в опасности;  и,  подозрительно  вглядываясь  в
глаза короля, я заметил, что  он  чем-то  заряжен  и  собирается  выкинуть
какую-то штуку. Проклятие, неужели он не  мог  выбрать  более  подходящего
времени!
   Я не ошибся. Он сразу же с  неумелой  хитростью  заговорил  о  сельском
хозяйстве. Я весь покрылся холодным потом. Мне  хотелось  шепнуть  ему  на
ухо: "Послушай, мы в ужасной опасности! Каждая минута дорога, пока  мы  не
вернем себе доверия этих людей; не трать драгоценного времени". Но шепнуть
ему было невозможно, гости решили бы,  что  мы  сговариваемся.  Оставалось
сидеть и приятно улыбаться, глядя, как король, сидя  на  динамитной  мине,
рассуждает о проклятом луке.  Вначале  буйство  моих  собственных  мыслей,
поднятых по боевой тревоге и устремившихся на помощь из  каждого  закоулка
моего черепа с криками "ура" и барабанным боем,  лишило  меня  возможности
вникнуть в его слова; но по  мере  того,  как  мои  беспорядочные  замыслы
кристаллизовались, готовились к бою и занимали позиции,  до  меня,  словно
издалека, стали доноситься залпы королевских батарей:
   -  ...по-моему,  это  не  лучший  способ,  хотя  мнения  знатоков   тут
расходятся, и некоторые утверждают, что лук - вредная для здоровья  ягода,
если его снимать с дерева незрелым...
   Слушатели  начали  обнаруживать  признаки  жизни  и  переглядываться  с
удивлением и тревогой в глазах.
   - ...в то время как другие утверждают, и не без основания, что  это  не
так уж важно, ибо сливы и другие злаки  выкапывают  из  земли  в  незрелом
виде...
   Слушатели были в смятении; да, в смятении и страхе.
   - ...тем не менее  они  вполне  съедобны,  особенно  если  смягчить  их
природную терпкость, прибавив к ним успокоительного сока капусты...
   Глаза наших гостей был полны дикого ужаса, и один из них пробормотал:
   - Что он говорит? Господь замутил разум этого фермера!
   Я предчувствовал беду и сидел как на гвоздях.
   - ...далее, если принять во внимание всем известную истину, что молодые
животные, так сказать свежие почки животного мира,  всего  вкусней  и  что
когда козел созреет, его мех становится  слишком  жарким  и  портит  мясо,
каковой  недостаток,  в  соединении  с  гнусным  нравом  и   богопротивным
поведением этого зверя...
   Все повскакали с мест с яростным  криком:  "Один  предатель,  а  другой
сумасшедший! Смерть им!  Смерть!"  Они  кинулись  на  нас.  Какой  восторг
вспыхнул в глазах короля! Он ничего не смыслил в  сельском  хозяйстве,  но
драться он умел. Он долго постился и теперь жаждал битвы. Ударом в челюсть
он сбил кузнеца  с  ног  и  повалил  на  спину.  "Святой  Георгий,  помоги
Британии!" - и он  сбил  с  ног  колесника.  Каменщик  был  грузен,  но  я
опрокинул его без труда. Все трое тотчас  же  вскочили  на  ноги  и  снова
кинулись на нас; мы снова их повалили; они снова вскочили.  Они  падали  и
вскакивали с чисто британским упорством и мужеством, пока мы не превратили
их в котлеты; они шатались от усталости; ослепленные гневом, они перестали
отличать друзей от врагов и колотили друг друга. Они колотили друг  друга,
а мы отошли в сторону и смотрели,  как  они  катаются  по  земле,  и  рвут
волосы, и кусаются, словно бульдоги. Мы смотрели на них спокойно, так  как
они не в силах уже были сбегать за помощью, а место битвы было так удалено
от дороги, что случайные прохожие не могли нас увидеть.
   Занятый этим зрелищем, я случайно заметил, что Марко нет среди  нас.  Я
оглянулся; его нигде не было видно. О, дело  плохо!  Я  дернул  короля  за
рукав, мы незаметно ускользнули и вбежали в хижину. Там никого - ни Марко,
ни Филлис! Они, несомненно, побежали к дороге звать на  помощь.  Я  сказал
королю, что нам нужно удирать,  а  причину  я  объясню  потом.  Мы  успели
перебежать через открытое поле и нырнули в лес; только тогда я обернулся и
увидел толпу разъяренных крестьян с Марко и его женой во главе. Они ужасно
орали, но мы их не боялись: лес был дремучий, мы влезем на дерево,  а  там
пускай они ищут нас, где хотят. Но тут мы услышали новый звук: собаки! Это
совсем другое дело! Задача наша стала  сложнее  -  нужно  найти  проточную
воду.
   Мы неслись во всю мочь; звуки стали удаляться и превратились  в  глухой
шум. Мы добежали до ручья и прыгнули в воду. В  воде  мы  прошли  вниз  по
течению ярдов с триста. Нам загородил дорогу  дуб,  толстый  сук  которого
висел над самой водой. Мы вскарабкались на этот сук и поползли по  нему  к
стволу. Звуки погони опять стали громче -  значит,  толпа  напала  на  наш
след. Некоторое время звуки приближались очень быстро; потом они перестали
приближаться. Без сомнения, собаки отыскали  то  место,  где  мы  вошли  в
ручей, и теперь мечутся по берегу, разыскивая наш след.
   Когда мы прочно уселись  на  дереве,  скрытые  листвой,  король  вполне
успокоился, но я не совсем. Мне показалось, что мы могли бы  перелезть  по
одной из веток на другое дерево, и я  решил,  что  нужно  попробовать.  Мы
попробовали, и с успехом, хотя король поскользнулся и  чуть  не  упал.  Мы
удобно расселись, хорошо скрытые в листве, и теперь нам оставалось  только
прислушиваться к шуму погони.
   Внезапно погоня стала  приближаться,  и  приближаться  стремительно,  и
сразу по обоим берегам ручья. Громче, громче - и  с  ревом,  гиком,  лаем,
топотом она пронеслась мимо, как циклон.
   - Я боялся, что по суку, висящему над водой, они догадаются,  -  сказал
я, - и очень рад, что ошибся. Идем, повелитель, не будем  терять  времени.
Мы сбили их с толку. Скоро стемнеет. Если мы еще раз перейдем через  ручей
и на каком-нибудь пастбище возьмем взаймы пару коней на  несколько  часов,
то будем в безопасности.
   Мы начали спускаться и добрались уже до нижнего  сука,  как  вдруг  нам
показалось, что шум погони снова приближается. Мы замерли, прислушиваясь.
   - Да, - сказал я, - они ничего не нашли, им надоело, и они возвращаются
домой. Влезем снова на наш насест и дадим им пройти мимо.
   Мы опять полезли вверх. Король прислушался и сказал:
   - Они все еще ищут. Нам лучше остаться здесь.
   Он был прав.  Он  больше  смыслил  в  охоте,  чем  я.  Шум  приближался
постепенно, не быстро. Король сказал:
   - Они сообразили, что мы где-то вблизи, так как мы движемся пешком и не
можем уйти далеко от воды.
   - Да, государь, боюсь - ты прав, хотя я надеялся, что все обойдется.
   Шум все приближался, и скоро авангард опять прошел мимо нас,  по  обоим
берегам ручья. Чей-то голос крикнул с другого берега:
   - Они люди умные и могли  влезть  на  дерево  вот  по  этой  ветке,  не
коснувшись земли. Хорошо бы послать туда человека.
   - Черт возьми, так мы и сделаем!
   Я  порадовался   своей   предусмотрительности:   мы   хорошо   сделали,
перебравшись  на  соседнее  дерево.  Но  разве  вы  не  знаете,  обо   что
разбивается любая предусмотрительность?  О  человеческую  тупость.  Первый
фехтовальщик в мире может не бояться второго фехтовальщика в  мире,  -  он
должен бояться невежды, который никогда не держал шпаги в  руках:  невежда
сделает как раз то, чего не следует делать; и опытный  фехтовальщик  будет
побежден. Ну мог ли я, при всех  моих  дарованиях,  предвидеть,  что  этот
близорукий, к