эпохи появилась  какая-нибудь  мысль,  которой  не  было  у  его  предков,
начинали подозревать, что он незаконнорожденный. Я сказал монаху:
   - Трудное чудо - вернуть воду в сухой  колодец,  но  мы  попробуем  его
сотворить, если моего брата Мерлина постигнет неудача. Брат  Мерлин  очень
способный чародей, но его специальность -  салонные  фокусы,  и  здесь  он
может не добиться успеха; да, по всей вероятности успеха он  не  добьется.
Но в этом нет ничего постыдного,  ибо  человек,  способный  творить  такие
чудеса, может открыть отель.
   - Отель? Я как будто не слыхал...
   - Об отелях? Это то, что вы зовете постоялым двором.  Человек,  который
может сотворить такое чудо, управится и с постоялым двором. Это  чудо  мне
по силам, я его сотворю; но не скрою от вас, что, для того чтобы сотворить
это чудо, мне придется напрячь все свои чародейские способности до крайней
степени.
   - Уж кому-кому, а нашей монастырской братии это известно, ибо  предание
гласит,  что  в  тот  раз  восстановление  источника  оказалось  настолько
трудным, что потребовало целый год. Как бы то ни было, мы  будем  молиться
богу и просить у него для вас успеха.
   С деловой точки зрения удачная это была мысль  -  распространить  слух,
будто сотворить такое чудо очень трудно. Иногда самые незначительные  вещи
приобретают огромное значение благодаря рекламе. Этот монах  был  потрясен
трудностью того, что мне предстояло совершить, - он потрясет этим  других.
Через два дня сострадание ко мне станет всеобщим.
   В полдень, возвращаясь домой, я встретил Сэнди. Она только что  была  у
отшельников. Я сказал:
   - Я хочу сам  их  осмотреть.  Сегодня  среда.  У  них  бывают  утренние
спектакли?
   - Извините, сэр, о чем вы говорите?
   - Утренние спектакли. У них открыто днем?
   - У кого?
   - У отшельников, конечно.
   - Открыто?
   - Ну да, открыто? Что же тут непонятного? Или они закрывают в полдень?
   - Закрывают?
   - Закрывают. Ну да, закрывают. Никогда не видал я такой тупицы: что  ни
скажи, ничего не понимает. Спрашиваю тебя самыми простыми  словами:  когда
они закрывают лавочку? Когда они кончают игру? Когда они гасят свет?
   - Закрывают лавочку, кончают...
   - Ну, все равно, хватит! Ты мне надоела.  Не  понимаешь  самых  простых
вещей.
   - Я была бы рада вам угодить, сэр, и я скорблю и горюю оттого, что  мне
не удается угодить вам, но я всего только простая дева, и меня  ничему  не
учили, не окрестили меня с колыбели в глубоких водах познания,  окропивших
того, кто приобщился к самому благородному из таинств,  того,  на  кого  с
благоговением взирают очи смиренных смертных, сознающих, что их невежество
- лишь прообраз иных несовершенств, скорбя о которых, люди  облачаются  во
власяницу и  посыпают  пеплом  горестей  свои  головы;  и  когда  в  мрак,
окутывающий  разум  такого  невежды,  проникают   такие   золотые   слова,
исполненные высокой тайны,  как,  например:  "закрыть  лавочку",  "кончать
игру", "гасить свет", только милосердие  божие  спасет  невежду  от  того,
чтобы не лопнуть от зависти к тому, чей разум способен  вместить,  а  язык
способен произнести столь величавые, благозвучные и  чудесные  речения,  и
путаница, возникающая в - смиренном уме  невежды,  и  неумение  постигнуть
божественное значение  этих  чудес  проистекают  не  из  тщеславия  -  оно
искренне и правдиво,  и  вы  должны  понять,  что  оно  -  самая  сущность
благоговейного преклонения, никогда не проходящего и хорошо вам известное,
если вы изучили склад души моей и моего разума и  поняли,  что  я  не  _не
хочу_, а _не могу_, а раз не могу, то ничего не могу поделать, если  бы  и
хотела, и не в нашей власти превратить _хочу_ в _могу_, и потому  я  прошу
вас, мой добрый господин и драгоценный лорд, быть снисходительным  к  моей
вине и простить мне ее по доброте вашей и по вашему милосердию.
   Я не в состоянии был понять все, что она говорила,  но  общий  смысл  я
уловил и почувствовал  себя  пристыженным.  Неблагородно  было  обрушивать
технические выражения девятнадцатого века на невежественную дочь шестого и
потом бранить ее за то, что она не понимает; она изо  всех  сил  старалась
понять смысл моих речей, и не ее  вина,  если  это  ей  не  удалось;  и  я
извинился. Мы вместе пошли по  извилистым  тропкам  к  норам  отшельников,
мирно беседуя между собой и чувствуя, что стали еще лучшими друзьями,  чем
прежде.
   Во мне постепенно возникало таинственное и полное  трепета  уважение  к
этой девушке; всякий раз, когда она пускала в ход свой поезд и  он  мчался
через беспредельные материки,  волоча  за  собой  одну  из  ее  фраз,  мне
казалось, что я стою  перед  страшным  ликом  самой  праматери  германских
языков. Порой, когда она принималась изливать  на  меня  такую  фразу,  я,
полный невольного благоговения, снимал шлем и стоял с непокрытой  головой;
и если бы слова ее были водой, я, несомненно, утонул  бы.  Она  поступала,
совершенно как немцы: когда ей хотелось что-нибудь сказать,  -  все  равно
что -  ответить  ли  на  вопрос,  произнести  ли  проповедь,  изложить  ли
энциклопедию или историю войн, - она непременно должна  была  всадить  все
целиком в одну единственную фразу или  умереть.  Так  поступает  и  всякий
немецкий писатель: если уж он нырнет во фразу, так вы не  увидите  его  до
тех пор, пока он не  вынырнет  на  другой  стороне  своего  Атлантического
океана с глаголом во рту.
   До самого вечера мы таскались от отшельника к  отшельнику.  Это  был  в
высшей степени странный зверинец. Казалось, отшельники соперничали друг  с
другом главным образом в том, кто превзойдет остальных нечистоплотностью и
разведет вокруг себя больше насекомых. Все их повадки свидетельствовали  о
необычайном самодовольстве. Один анахорет,  например,  гордился  тем,  что
лежит голый в грязи и разрешает насекомым кусать  себя;  другой  тем,  что
стоит весь день у скалы, на виду  у  восхищенных  паломников,  и  молится;
третий тем, что, раздевшись догола,  ползает  на  четвереньках;  четвертый
тем, что много лет подряд таскает на себе восемьдесят фунтов железа; пятый
тем, что никогда не ложится  спать,  как  все  люди,  а  спит  стоя  среди
терновника, и храпит, когда паломники собираются вокруг и глазеют на него.
Одна женщина, прикрывавшая  свою  наготу  только  седыми  волосами,  стала
черной  от  головы  до  пят  благодаря  сорокасемилетнему   благочестивому
воздержанию от воды. Вокруг каждого из этих странных людей в  почтительном
изумлении стояли паломники и завидовали благодати, которую те стяжали себе
на небесах своими набожными подвигами.
   Мало-помалу добрались мы до самого  великого  из  отшельников.  Он  был
необычайно знаменит,  слава  его  гремела  по  всему  христианскому  миру;
именитые и знатные люди съезжались с  отдаленнейших  краев  земного  шара,
чтобы поклониться ему. Он выбрал себе место в самой широкой части  долины,
и все пространство вокруг него всегда было заполнено толпой.
   Отшельник стоял  на  столбе  в  шестьдесят  футов  вышиной,  с  широкой
площадкой на верхушке. Он был занят  тем,  чем  занимался  каждый  день  в
течение вот уже двадцати лет  подряд:  то  нагибался  к  своим  ногам,  то
разгибался. Так он молился. Я подсчитал с часами в руке - за 24 минуты  46
секунд он отбил 1244 поклона. Жаль было, что такая энергия пропадает  зря.
Движение, которое он совершал, для механики настоящий клад, -  все  равно,
как если бы нажимали педаль.  Я  отметил  это  в  своей  записной  книжке,
предполагая  в  будущем  приспособить  к  нему  систему  мягких  ремней  и
заставить его вертеть колесо швейной  машины.  Впоследствии  я  осуществил
этот план, и отшельник превосходно работал целых пять лет; за этот срок он
сшил восемнадцать тысяч рубах из домотканого холста -  по  десяти  штук  в
день. Я заставлял его работать и по воскресеньям; в воскресенье он отбивал
не меньше поклонов, чем в будни, и было бессмысленно  расходовать  столько
энергии вхолостую. Эти рубашки  обходились  мне  даром,  если  не  считать
ничтожных затрат на материал; материал оплачивал я сам, так  как  было  бы
несправедливо  возложить  этот  расход   на   отшельника;   наши   рубашки
продавались паломникам по полтора доллара за штуку, а на полтора доллара в
королевстве Артура можно было купить  пятьдесят  коров  или  чистокровного
коня. Рубашки эти считались лучшим предохранительным средством от  всякого
греха, и мои рыцари так  усердно  рекламировали  их  с  помощью  красок  и
трафарета, что скоро во всей Англии не осталось ни одной скалы, ни  одного
камня, ни одной стены, где не было бы надписи, видной за милю:

   ПОКУПАЙТЕ РУБАШКИ ТОЛЬКО СВ.СТОЛПНИКА
   ИХ НОСИТ ВСЯ ЗНАТЬ. ПАТЕНТ ЗАЯВЛЕН.

   Это предприятие принесло столько денег, что я не знал, куда их  девать.
Когда оно разрослось, мы стали изготовлять рубашки  для  королей,  изящные
сорочки для герцогинь и прочих знатных  дам  -  с  оборочками  на  носовой
части, со сборками на корме, с вышивкой у спасательных кругов, с  подбором
по левому борту. Да, прелестные вещицы.
   Но как раз в это время я стал  замечать,  что  мой  двигатель  приобрел
обыкновение стоять на одной ноге, - с другой, очевидно,  случилось  что-то
неладное; я сократил производство и вышел из дела, которое купил сэр  Боре
де Ганис в компании со своими друзьями; а  через  год  и  совсем  пришлось
закрыть это предприятие, так как святой подвижник удалился  на  покой.  Он
заслужил его. Могу утверждать это с полной ответственностью.
   Но когда я его увидел  впервые,  он  вел  себя  так,  что  описать  его
поведение здесь невозможно. Если угодно, прочтите о  нем  в  Житии  святых
[все  подробности  о  жизни  отшельников,  приведенные   в   этой   главе,
заимствованы нами из книги Лекки, но сильно  смягчены;  наша  книга  -  не
историческое сочинение, а повесть, и откровенные  подробности,  изложенные
историком, по большей части столь  пахучи,  что  в  повесть  их  поместить
нельзя (прим.авт.)].



23. ВОССТАНОВЛЕНИЕ ИСТОЧНИКА

   В субботу, около полудня, я отправился к колодцу - посмотреть, что  там
делается. Мерлин все еще жег  благовонные  курения,  размахивал  руками  и
усердно бормотал какую-то чушь,  но,  видимо,  уже  пал  духом,  так  как,
разумеется, ему не удалось добиться ни капли влаги. Наконец я сказал:
   - Ну, как дела, компаньон?
   - Взирай, я сейчас обращусь к  помощи  могущественнейших  чар,  ведомых
только мудрейшим знатокам тайных наук Востока; если и эти чары не помогут,
значит ничто уже не в силах помочь. Храни молчание, пока я не кончу.
   Он напустил столько  дыму,  что  все  потемнело  вокруг,  и  отшельники
испытали немало неприятностей, так как ветер  дул  в  их  сторону  и  дым,
густой, волнистый, полез прямо к ним в норы. Он говорил так много, что  из
его речей можно было бы составить целые темы, он извивался  всем  телом  и
яростно рассекал воздух руками. Через двадцать минут  он  упал  на  землю,
задыхаясь и изнемогая.  Тут  явились  и  настоятель,  и  сотни  монахов  с
монахинями,  и   паломники,   и   бесчисленные   подкидыши,   привлеченные
чудодейственным дымом и чрезвычайно взволнованные.  Настоятель  озабоченно
спросил, удалось ли чего-нибудь добиться. Мерлин сказал:
   - Если бы сил смертного могло  хватить  на  то,  чтобы  развеять  чары,
сковывающие эти воды, источник  был  бы  уже  расколдован.  Однако  он  не
расколдован; следовательно, произошло то, чего я  больше  всего  опасался:
моя неудача доказывает, что источник  околдован  могущественнейшим  духом,
хорошо известным магом Востока, имя которого так страшно, что всякий,  кто
произнесет его, умрет. Нет и не будет такого смертного,  который  способен
проникнуть в тайну этих чар, а не  проникнув  в  их  тайну,  разрешить  их
невозможно. Воды никогда уже больше здесь не потекут, добрейший отец  мой.
Я сделал все, что может сделать человек. Позволь мне удалиться.
   Конечно, настоятель пришел в отчаянье. Расстроенный, он сказал мне:
   - Ты слышал его? Правду он говорит?
   - Отчасти правду.
   - Значит, правду, но не совсем! Что же в его словах правда?
   - Правда то, что этот колодец действительно околдован духом с восточным
именем.
   - Господи помилуй! Мы погибли!
   - Быть может.
   - Но не наверняка? Ты хочешь сказать, что не наверняка?
   - Да, не наверняка.
   - Следовательно, ты хочешь сказать, что он, утверждая, будто никто не в
силах развеять эти чары...
   - Говорит то, что может оказаться и неправдой. Существуют условия,  при
которых попытка развеять эти чары имеет некоторые, очень ничтожные,  шансы
на успех.
   - Условия...
   - О, в этих условиях нет ничего трудного. Вот в  чем  они  заключаются:
колодец и пространство на полмили  кругом  нужно  передать  в  полную  мою
власть с сегодняшнего заката до тех пор, пока я не сниму заклятье, и никто
не должен заходить сюда без моего разрешения.
   - Это все?
   - Да.
   - И ты не боишься попробовать?
   - О, ничуть! Разумеется, меня может  постичь  неудача.  Ну  а  вдруг  я
добьюсь успеха? Отчего не сделать попытку? Я готов попытаться. Согласны на
мои условия?
   - Мы согласны на любые условия. Я сейчас  прикажу  выполнять  все  твои
требования.
   - Подождите, - сказал Мерлин и злобно ухмыльнулся. - Известно  ли  вам,
что тот, кто хочет развеять эти чары, должен знать имя того духа?
   - Да, я знаю его имя.
   - Но известно ли вам также, что мало знать  это  имя,  надо  еще  уметь
произнести его? Ха-ха! Знаете ли вы об этом?
   - Да, знаю!
   - Знаете? Но разве вы безумец? Разве вы согласны произнести его  имя  и
умереть?
   - Назвать его имя? Конечно согласен. Я сумею произнести его  имя,  даже
если оно валлийское.
   - В таком случае вы уже покойник; так я и сообщу Артуру.
   - Отлично. Берите свое  барахло  и  убирайтесь.  Ступайте  домой,  Джон
У.Мерлин, и принимайтесь за предсказания погоды. Здесь вам  больше  делать
нечего.
   Я попал не в бровь, а в глаз и заставил его  поморщиться,  ибо  он  был
самый скверный предсказатель погоды во всем королевстве. Когда он  отдавал
приказ вывесить на побережье штормовые сигналы, начинался  мертвый  штиль,
который длился целую неделю, а когда он предсказывал хорошую погоду, дождь
лил ручьями. Тем не менее я оставил его в бюро предсказаний  погоды,  -  я
хотел подорвать его репутацию. Мой намек разозлил его, и он,  вместо  того
чтобы отправиться домой и доложить о моей смерти, заявил,  что  собирается
остаться здесь и насладиться зрелищем моей гибели.
   Мои специалисты прибыли вечером, страшно измученные, так как в пути они
почти не отдыхали. С ними были вьючные мулы, на которых они привезли  все,
что  мне  могло  пригодиться:   инструменты,   насос,   свинцовую   трубу,
бенгальский огонь, связки  больших  ракет,  римские  свечи,  электрическую
батарею - все необходимое для самого пышного чуда. Они поужинали,  немного
поспали, и около полуночи мы втроем отправились к колодцу, вокруг которого
была такая мертвая тишина, такая пустота, какой я даже не требовал.
   Мы завладели колодцем и его окрестностями. Мои ребята умели делать  все
- от облицовки стен камнем  до  сооружения  точных  приборов.  За  час  до
восхода солнца течь была заделана и уровень воды начал подниматься.  Тогда
мы сложили весь наш фейерверк в часовне, заперли ее на замок и отправились
спать.
   Еще обедня не кончилась, а мы уже снова  были  у  колодца,  ибо  работы
предстояло еще  много,  а  я  хотел  сотворить  свое  чудо  непременно  до
полуночи, исходя из следующего делового соображения: чудо, сотворенное  на
пользу церкви в воскресенье, ценится в шесть раз дороже  такого  же  чуда,
сотворенного в будни. За девять часов вода поднялась  до  своего  обычного
уровня; иными словами, она стояла в двадцати трех футах от  края  колодца.
Мы  погрузили  в  воду  маленький  железный  насос  -  один   из   первых,
изготовленных на моей  Фабрике  возле  столицы;  мы  пробуравили  каменный
резервуар, стоявший возле наружной  стены  часовни,  в  которой  помещался
колодец, и вставили в отверстие обрезок свинцовой трубы -  как  раз  такой
длины, что конец его достигал дверей часовни  и  мог  выбросить  за  порог
струю воды, хорошо видную всей той толпе, которая  должна  была,  по  моим
расчетам, заполнить не меньше двухсот пятидесяти акров вокруг часовни.
   Мы вышибли дно у пустой бочки, отнесли ее  на  плоскую  крышу  часовни,
прибили к крыше, потом насыпали в бочку ровный слой пороха в дюйм толщиной
и понатыкали в порох ракет всех сортов, какие у нас только были, - а  было
их у нас немало. Мы воткнули  в  порох  провод,  соединенный  с  карманной
электрической батареей, затем сложили весь наш запас бенгальского огня  на
четырех углах крыши - в одном углу синий,  в  другом  зеленый,  в  третьем
красный, в четвертом фиолетовый - и тоже соединили каждый угол с батареей.
   В двухстах ярдах от часовни мы из брусьев и досок построили  платформу.
Мы убрали эту платформу взятыми напрокат яркими коврами и водрузили на  ее
верхушку трон самого настоятеля. Когда  чудо  предназначается  для  народа
невежественного, следует особое внимание обращать на мелочи: каждая мелочь
должна поражать публику; не меньшее внимание следует уделить  тому,  чтобы
вашим почетнейшим посетителям были предоставлены все  удобства.  Если  эти
условия соблюдены, вы можете смело приступать к делу. Я знаю цену  мелочам
и удобствам, ибо я знаю природу человека.  Пышностью  чуда  не  испортишь.
Пышность требует много хлопот, много труда, порой много денег, но в  конце
концов она всегда окупится. Итак,  мы  протянули  провода  под  землей  от
часовни до платформы, а под ней  спрятали  батарею.  Вокруг  платформы  мы
отгородили веревкой пространство площадью в сто  квадратных  футов,  чтобы
держать толпу подальше, и на этом кончили  работу.  Мой  план  был  таков:
впуск публики с 10:30; представление - ровно в 11:25. Я не  прочь  был  бы
брать плату за вход, но, разумеется, это было неудобно.  Я  приказал  моим
ребятам явиться в часовню не позже десяти,  когда  еще  никого  не  будет,
чтобы во-время пустить в дело насос. И мы отправились ужинать.
   Весть о несчастье с источником к этому времени распространилась далеко,
и за последние три дня народ валом валил в долину. Вся нижняя часть долины
была занята огромным лагерем. Сбор  у  нас  будет  великолепный,  об  этом
беспокоиться нечего. Едва начало смеркаться, глашатаи обошли  всю  долину,
оповещая всех о предстоящей попытке вернуть воду,  и  ожидание  стало  еще
лихорадочнее. Глашатаи объявили, что ровно в 10:30  настоятель  со  своими
приближенными совершит торжественный выход  из  монастыря  и  займет  свое
место на платформе и что до тех пор  никто  не  смеет  переступить  черту,
объявленную  мною  под  запретом;  когда  настоятель  усядется,   колокола
перестанут звонить - и это будет знак, что все желающие могут подойти.
   Я уже стоял на платформе, готовый к  приему  гостей.  И  вот,  наконец,
показалась торжественная процессия, во главе  которой  шел  настоятель.  Я
увидел их только тогда, когда они подошли к веревке,  так  как  ночь  была
черная, беззвездная, а зажечь факелы я не позволил. Вместе  с  настоятелем
явился Мерлин и уселся на платформе в первом ряду; как видите, он на  этот
раз сдержал свое слово. Я не мог разглядеть толп, стоявших за веревкой, но
знал, что они уже там. Едва смолкли колокола, эти толпы ворвались огромной
черной волной и разлились по всему свободному пространству; они продолжали
прибывать еще в течение  получаса,  потом  застыли,  замерли;  можно  было
пройти несколько миль по мостовой из человеческих голов.
   Я заставил подождать минут двадцать - для того  чтобы  усилить  эффект;
всегда полезно немного помучить публику ожиданием. Наконец среди всеобщего
безмолвия хор мужских голосов запел  прекрасный  латинский  гимн,  сначала
тихо, потом все громче, и торжественная мелодия величаво звучала  в  ночи.
Это был самый удачный из  всех  изобретенных  мною  э