еликий лжец. Пропади  он  пропадом!
Он так надоел нам своей единственной сказкой! Все боятся его,  потому  что
он повелевает бурями и молниями и дьяволы ада послушны  ему,  -  а  то  мы
давно выпустили бы ему кишки, чтобы покончить с  его  сказкой.  Он  всегда
рассказывает ее в третьем лице, делая вид, будто он так  скромен,  что  не
хочет прославлять самого себя. Да будь он проклят! Да разразит  его  гром!
Разбудите меня, пожалуйста, когда он кончит.
   Мальчик опустил голову ко мне на плечо  и  притворился  спящим.  Старик
начал свой рассказ; и мальчик сразу же заснул по-настоящему; заснули  псы,
заснули придворные, заснули лакеи  и  воины.  Однообразно  звучал  скучный
голос,  со  всех  сторон  доносился  мерный  храп,   словно   приглушенный
аккомпанемент духовых инструментов. Кто сидел опустив голову на руки;  кто
откинулся назад и храпел, широко раскрыв рот; мухи жужжали и кусались - их
перестали отгонять; из сотен нор вылезли крысы и бегали повсюду,  чувствуя
себя, как дома; одна из них, словно белка, взобралась на голову короля,  в
лапках она держала кусочек сыру и грызла его, с простодушным  бесстыдством
посыпая лицо короля крошками. Это была мирная сценка,  успокоительная  для
усталого взора и измученной души.
   Вот что рассказывал старик:
   - ...Итак, король и Мерлин отправились в путь и приехали к  отшельнику,
который был добрым человеком и великим знахарем. Отшельник  осмотрел  раны
короля и дал ему славные снадобья; и король прожил там три дня, и раны его
исцелились; и они двинулись в путь. И в пути Артур  сказал:  "У  меня  нет
меча". - "Не беда, - сказал Мерлин, - я добуду тебе меч". Они  доехали  до
большого, глубокого озера; и видит Артур: из озера, на самой его середине,
поднялась рука в белом парчовом рукаве, и в руке той - меч. "Вот, - сказал
Мерлин, - тот меч, о котором я говорил тебе". Они  увидели  деву,  которая
шла по берегу озера. "Что это за дева?" -  сказал  Артур.  "Это  владычица
озера, - сказал Мерлин. - Посреди озера есть скала, на которой стоит замок
- самый прекрасный замок на всей земле, сейчас эта дева приблизится к тебе
и, если ты будешь говорить с ней  учтиво,  даст  тебе  тот  меч".  И  дева
подошла к Артуру и приветствовала его, и  он  ее  тоже.  "Дева,  -  сказал
Артур, - чей это меч держит рука над водою? Я  хотел  бы,  чтобы  он  стал
моим, ибо у меня нет меча". - "Сэр Артур, король, - сказала  дева,  -  это
мой меч, и если ты дашь мне в дар то, что я у тебя попрошу,  то  этот  меч
станет твоим". - "Клянусь, - сказал Артур, - я подарю  тебе  все,  что  ты
попросишь". - "Хорошо, - сказала дева, - садись в ту лодку, греби к мечу и
возьми его вместе с ножнами, а я явлюсь к тебе за обещанным  даром,  когда
придет время". Сэр Артур и Мерлин слезли с  коней,  привязали  их  к  двум
деревьям, сели в лодку и поплыли  к  руке,  державшей  меч;  и  сэр  Артур
схватил меч за рукоять и вырвал его. И рука  скрылась  под  водой,  а  они
вернулись на сушу и поехали дальше. И сэр Артур  увидел  роскошный  шатер.
"Чей это шатер?" - "Это шатер сэра Пеллинора, - сказал Мерлин, - рыцаря, с
которым ты недавно сражался, но сейчас его нет в этом шатре, он отправился
сражаться с твоим рыцарем, славным Эгглемом; и они бились долго, и  Эгглем
бежал, спасаясь от неминуемой смерти, и сэр Пеллинор гнал  его  до  самого
Карлиона, и мы сейчас встретимся с ним на большой дороге". - "Я рад этому,
- сказал Артур, - теперь у меня есть меч, и я вступлю в бой с этим рыцарем
и отомщу ему". - "Сэр, ты не должен вступать с ним в бой, - сказал Мерлин,
- ибо этот рыцарь сейчас утомлен битвой и  долгой  погоней  и  мало  чести
сразиться с ним; кроме того, этот рыцарь таков, что  нет  ему  равного  на
свете; и вот тебе мой совет: не трогай его, дай  ему  проехать  мимо,  ибо
вскоре он сослужит тебе хорошую службу,  а  когда  он  умрет,  тебе  будут
служить его сыновья. Настанет день, когда ты  будешь  счастлив  выдать  за
него свою сестру". - "Увидев его, я поступлю так, как ты мне советуешь", -
сказал Артур. Сэр Артур осмотрел свой меч и остался им доволен. "Что  тебе
больше нравится, - сказал Мерлин, - меч или ножны?" - "Мне больше нравится
меч", - сказал Артур. "Не мудр твой ответ, -  сказал  Мерлин,  -  ибо  эти
ножны в десять раз драгоценней меча; до тех пор пока на  тебе  эти  ножны,
тебя никто не  ранит  и  ты  не  потеряешь  ни  капли  крови;  никогда  не
расставайся с этими ножнами". Возле Карлиона они встретили сэра Пеллинора;
однако Мерлин сделал так, что Пеллинор не заметил Артура и  проехал  мимо,
не сказав ни слова. "Удивляюсь, - проговорил Артур, - отчего  этот  рыцарь
ничего не сказал?" - "Сэр, - ответил Мерлин, - он не видел тебя; ибо  если
бы он тебя увидел, вы расстались  бы  не  так  легко".  И  они  прибыли  в
Карлион, где веселились  рыцари  Артура.  Слушая  рассказ  о  приключениях
своего короля, рыцари дивились тому,  что  король  так  охотно  подвергает
опасности  свою  королевскую  жизнь.  Но  наиболее  прославленные  из  них
заявили, что  приятно  служить  королю,  который  подобно  простым  бедным
рыцарям, странствует и ищет приключений.



4. СЭР ДАЙНАДЭН-ШУТНИК

   На  мой  взгляд,  эта  странная  небылица  была  рассказана  просто   и
прелестно; но я слушал ее впервые, а это  совсем  другое  дело,  -  она  и
остальным, без сомнения, нравилась, пока не надоела.
   Сэр Дайнадэн-Шутник  проснулся  первым  и  разбудил  остальных  шуткой,
которую нельзя было назвать слишком остроумной. Он привязал большой кувшин
к хвосту пса и отпустил его; пес, обезумев  от  страха,  широкими  кругами
помчался по комнате; остальные псы с  воем  и  лаем  устремились  за  ним,
опрокидывая и ломая  все,  что  попадалось,  подняв  невообразимый  шум  и
грохот. Мужчины и женщины хохотали так, что слезы капали из  глаз;  многие
попадали со стульев и в восторге катались по полу, - совсем как дети.  Сэр
Дайнадэн-Шутник был столь горд своей выдумкой, что не мог удержаться и без
конца надоедливо рассказывал, как пришла  ему  в  голову  эта  бессмертная
мысль; и, подобно всем шутникам такого сорта, он продолжал смеяться, когда
кругом уже  никто  не  смеялся.  Он  был  так  доволен  собой,  что  решил
произнести речь, разумеется шуточную. Никогда в жизни я не слыхал  столько
избитых шуток. Он острил хуже любого  эстрадника,  хуже  любого  циркового
клоуна. Как грустно было сидеть  там  за  тридцать  сотен  лет  до  своего
рождения и снова слушать жалкие, плоские, изъеденные червями  остроты,  от
которых  меня  уже  коробило  тринадцать  столетий  спустя,  когда  я  был
маленьким мальчиком.  Я  почти  пришел  к  убеждению,  что  новую  остроту
выдумать невозможно. Все смеялись этим древним шуткам, - но что поделаешь,
древним шуткам смеются всегда и везде; я уже заметил  это  много  столетий
спустя. Однако настоящий насмешник не смеялся, - я говорю о мальчике. Нет,
он подтрунивал над шутником, -  он  всегда  и  над  всем  подтрунивал.  Он
говорил, что большинство шуток сэра Дайнадэна просто глупы, а остальные  -
настоящие  окаменелости.  Я  сказал  ему,  что  слово   "окаменелость"   в
применении к остротам мне очень нравится; я убежден, что  древние  остроты
следует классифицировать по геологическим периодам. Но мальчик  не  вполне
понял мою шутку, потому что в те времена геология еще не была  изобретена.
Однако я записал это удачное сравнение в  свою  записную  книжку,  надеясь
осчастливить им  общество,  если  мне  когда-нибудь  удастся  вернуться  в
девятнадцатый век. Не бросать же хороший товар только  оттого,  что  рынок
еще не созрел для него.
   Снова поднялся сэр Кэй, и снова заработала его фабрика  вранья,  но  на
этот раз топливом был я. Тут уж мне стало не до шуток. Сэр Кэй  рассказал,
как он встретился со мной в далекой стране варваров, облаченных в такие же
смешные одеяния, как мое;  одеяния,  созданные  волшебством  и  обладающие
свойством делать тех, кто их носит, неуязвимыми. Однако он уничтожил  силу
волшебства молитвой и в битве, длившейся три часа,  убил  тринадцать  моих
рыцарей, а меня самого взял в плен, сохранив мне жизнь, чтобы показать как
достойное удивления чудо королю и его двору. При этом он все время  лестно
именовал меня то "громадным великаном", то "подпирающим небеса чудовищем",
то "клыкастым и когтистым людоедом"; и все простодушно верили этой чепухе,
и никто не смеялся, никто даже не  замечал,  сколь  не  соответствуют  эти
невероятные преувеличения моей скромной особе. Он  говорил,  что,  пытаясь
удрать от него, я вскочил на вершину дерева в двести локтей вышины, но  он
сбил меня оттуда камнем величиной с корову, причем переломал мне все кости
и затем взял с меня клятву, что я явлюсь ко двору короля  Артура  на  суд.
Кончил он тем, что приговорил меня к  смерти.  Казнь  мою  он  назначил  в
полдень 21-го числа; при этом он был так равнодушен  к  моей  участи,  что
даже зевнул, прежде чем назвать дату.
   Я пришел в такое отчаяние, что  даже  не  мог  внимательно  следить  за
спором о том, каким именно способом меня казнить; впрочем,  многие  вообще
выражали сомнение, что  меня  удастся  убить,  ибо  на  мне  заколдованная
одежда. А между тем на мне был самый  обыкновенный  костюм,  купленный  за
пятнадцать долларов в лавчонке готового платья. При всем своем отчаянии  я
все-таки заметил одну подробность: эти знатнейшие в стране господа и дамы,
собравшись вместе, произносили невзначай такие словечки, которые заставили
бы покраснеть и дикого команча  [команчи  -  одно  из  кочевых  охотничьих
племен  североамериканских  индейцев,  ставшее   жертвой   территориальной
экспансии  США;  изгнанные  со   своих   исконных   земель   американскими
буржуазными колонизаторами, команчи были в 1867 году  поселены  в  ужасных
условиях в так называемой "резервации", в районе реки Красной,  но  и  эта
земля была вскоре у  них  отнята,  и  команчи  почти  полностью  вымерли].
Сказать, что они выражались неделикатно, было бы слишком мягко.  Однако  я
читал "Тома Джонса" и "Родерика Рэндома" и другие книжки в том же  роде  и
знал, что знатнейшие леди и джентльмены Англии  еще  столетие  назад  были
столь же непристойны как в своих беседах, так и в своем поведении;  только
в нашем, девятнадцатом веке появились в Англии, - да, пожалуй, и в Европе,
- первые настоящие леди и джентльмены. Что было бы, если бы Вальтер Скотт,
вместо того чтобы  вкладывать  собственные  слова  в  уста  своих  героев,
позволил им разговаривать так, как они разговаривали  в  действительности?
Ревекка, и Айвенго, и нежная леди Ровена заговорили бы так, что смутили бы
любого бродягу нашего времени.  Впрочем,  бессознательная  грубость  -  не
грубость. Приближенные короля Артура не сознавали, что они невоспитанны, а
я был настолько тактичен, что не дал им этого заметить.
   Моя заколдованная одежда  так  беспокоила  их,  что  они  почувствовали
большое облегчение, когда старый Мерлин  дал  им  совет,  полный  здравого
смысла. Он спросил их, почему они, тупицы этакие, не хотят  раздеть  меня.
Через полминуты я был гол, как каминные щипцы! О боже, в этом  обществе  я
оказался  единственным  человеком,  которого  смутила  моя   нагота.   Все
разглядывали и обсуждали меня с такой бесцеремонностью, словно я был кочан
капусты.  Королева  Гиневра  смотрела  на  меня  с  тем  же   простодушным
любопытством, как и все остальные, и даже сказала, что никогда в жизни  не
видела таких ног, как у меня. Это был единственный комплимент, которого  я
удостоился, если подобное замечание можно назвать комплиментом.
   В конце концов меня потащили в одну сторону, а мою заколдованную одежду
- в другую. Я был брошен в темную и тесную камеру темницы, где должен  был
довольствоваться какими-то жалкими объедками вместо обеда, охапкой  гнилой
соломы вместо постели и множеством крыс вместо общества.



5. ВДОХНОВЕНИЕ

   Я был так утомлен, что, несмотря на страх и тревогу, сейчас  же  крепко
заснул.
   Проснулся я с ощущением, что  проспал  очень,  долго.  И  прежде  всего
подумал: "Какой удивительный я видел  сон!  Не  проснись  я  сейчас,  меня
повесили бы, или утопили, или сожгли, или... Подремлю еще до гудка, а  там
пойду на оружейный завод и посчитаюсь с Геркулесом".
   Но тут загремели ржавые цепи и петли, свет хлынул мне в глаза, и передо
мной возник этот мотылек Кларенс! Я разинул рот и чуть  не  задохнулся  от
изумления.
   - Что! - сказал я. - Ты еще здесь? Сон кончился, а ты остался? Пропади!
   Но он, со свойственным ему легкомыслием, только рассмеялся  и  принялся
потешаться над моим печальным положением.
   - Ну что же, - сказал я, сдаваясь.  -  Пусть  сон  продолжается.  Я  не
тороплюсь.
   - Какой сон?
   - Как какой? Мне снится,  что  я  нахожусь  при  дворе  короля  Артура,
которого никогда не было, и что я разговариваю с тобой, хотя ты тоже всего
только плод моего воображения...
   - Ах, вот как! А то, что тебя завтра сожгут, -  это  тоже  сон?  Хо-хо!
Ну-ка, что ты мне на это скажешь?
   Эти слова заставили меня содрогнуться. Я начал понимать,  что  сон  это
или не сон, но положение мое крайне серьезно; ибо я по опыту знал, что сны
порой бывают ярки, как настоящая жизнь, и быть сожженным, хотя бы во  сне,
далеко не шутка, и нужно во что бы то ни стало попытаться всеми правдами и
неправдами избежать этого. И я начал умолять пажа:
   - Ах, Кларенс, милый мальчик, мой  единственный  друг...  ведь  ты  мне
друг, не правда ли?.. Не покинь меня. Помоги мне бежать отсюда!
   - Да ты понимаешь, о чем ты говоришь! Удрать? Да тут во  всех  проходах
стоят воины.
   - Верно, верно. Но сколько их, Кларенс? Неужели их много?
   - Человек двадцать. На побег нет никакой надежды.
   Помолчав, он нерешительно добавил:
   - Побег невозможен и по другим причинам, более важным.
   - По другим причинам? По каким же?
   - Говорят... Нет, я не смею!.. Не смею!..
   - Мой бедный мальчик, в чем дело? Отчего ты побледнел?  Отчего  ты  так
дрожишь?
   - Ох, как мне не дрожать! Я бы все рассказал тебе, но...
   - Полно, полно, будь отважен, будь  мужчиной!  Расскажи  мне  все,  мой
славный мальчик! - Он колебался между желанием рассказать и страхом; затем
он подкрался к  двери,  выглянул,  прислушался,  наконец  подошел  ко  мне
вплотную, нагнулся к самому моему уху и  сообщил  мне  ужасную  тайну;  он
ежился от страха, словно говорил о вещах, одно упоминание о которых грозит
смертью.
   - Мерлин, полный злобы, оплел чарами эту  темницу,  и  теперь  во  всем
королевстве не найти столь  отчаянного  человека,  который  согласился  бы
перешагнуть ее порог вместе с тобою! Ну вот,  я  все  тебе  сказал,  и  да
спасет меня господь! Ах, будь добр ко мне,  будь  милосерд  к  несчастному
мальчику который пожелал тебе блага, - ибо если ты выдашь меня, я пропал!
   Давно уже я так от души не смеялся. Я закричал:
   - Мерлин оплел чарами темницу! Мерлин, вот оно что! Этот дешевый старый
обманщик, этот болтливый старый осел! Вздор,  чистейший  вздор,  глупейший
вздор на свете!  По-моему,  из  всех  ребяческих,  идиотских,  дурацких  и
трусливых суеверий это самое... Да ну его к черту, этого Мерлина!
   Не успел я кончить, как Кларенс уже стоял передо мной на  коленях;  он,
казалось, обезумел от страха.
   - О, берегись! Твои слова ужасны! Если  ты  будешь  так  говорить,  эти
стены могут обрушиться и задавить нас. О, отрекись от своих слов, пока еще
не поздно!
   Этот странный испуг навел меня на размышления и внушил  хорошую  мысль.
Если все здесь столь же честно  и  добросовестно,  как  Кларенс,  верят  в
жульнические проделки Мерлина и так  его  боятся,  так  почему  бы  умному
человеку вроде меня  не  воспользоваться  своими  преимуществами?  Я  стал
размышлять и выработал план действий. Затем сказал:
   - Встань. Возьми себя в руки. Посмотри мне в глаза. Ты знаешь, отчего я
смеюсь?
   - Нет, не знаю, но, ради пресвятой богородицы, не смейся больше.
   - Я скажу тебе, отчего я смеюсь. Оттого, что я сам чародей!
   - Ты?!
   Пораженный мальчик отпрянул от меня и затаил  дыхание  -  этого  он  не
ожидал! Он сразу же проникся ко мне необычайным уважением, я это  заметил;
невидимому, в этом  сумасшедшем  доме  от  обманщика  не  требуют  никаких
доказательств, все готовы и без доказательств поверить  ему  на  слово.  Я
продолжал:
   - Я знаю Мерлина уже семьсот лет. Он...
   - Семьсот...
   - Не  перебивай  меня.  Он  тринадцать  раз  умирал  и  тринадцать  раз
воскресал под новыми псевдонимами: Смит, Джонс, Джексон, Робинсон, Питерс,
Хаскинс, Мерлин, - каждый раз у него  новый  псевдоним.  Триста  лет  тому
назад я встречался с ним в Египте; я встречался с ним в Индии пятьсот  лет
назад; всюду он мне становился поперек дороги, и это мне  в  конце  концов
надоело. Колдун он ерундовый: знает несколько старых  трюков,  никогда  не
шел он дальше самого начала - и никогда не  пойдет.  В  провинции  он  еще
может сойти - "только один раз, проездом"... Но выдавать себя за  знатока,
да еще в присутствии настоящего мастера, -  это  уже  нахальство.  Слушай,
Кларенс, я всегда буду твоим другом, и ты тоже должен  поступать  со  мной
по-дружески. Сделай мне  одолжение.  Скажи  королю,  что  я  сам  чародей,
Великий  Эй-Ты-Плюхни-В-Грязь,   вождь   всех   чародеев,   и   втихомолку
подготовляю для них такое бедствие, что от  них  перья  полетят,  -  пусть
только посмеют послушаться сэра Кэя. Ты  согласен  передать  это  от  меня
королю?
   Несчастный мальчик находился в таком состоянии, что  с  трудом  отвечал
мне. Он был до того напуган,  растерян,  сбит  с  толку,  что  жалко  было
смотреть на него. Однако он  все  обещал,  а  от  меня  потребовал  только
клятвы, что я навсегда останусь его другом и никогда не обращу против него
свое чародейство. Затем он ушел, держась рукой за  стену,  словно  у  него
кружилась голова.
   Внезапно я сообразил, что  поступил  очень  неосторожно.  Успокоившись,
мальчик, конечно, удивится тому,  что  я,  такой  могущественный  чародей,
прошу его, ребенка, помочь мне выбраться из темницы; он попробует  связать
одно с другим, все сопоставит и сразу поймет, что я обманщик.
   Целый час я сетовал о своем промахе и ругал себя  всякими  словами.  Но
вдруг мне пришло в голову, что эти глупцы не рассуждают, что  они  никогда
не связывают одно с другим, ничего не сопоставляют, что все  их  разговоры
доказывают полную неспособность замечать противоречия. И я успокоился.
   Но так уж устроено на свете,  что  человек,  перестав  беспокоиться  об
одном, начинает беспокоиться о другом. Я вдруг сообразил, что  сделал  еще
одну ошибку: послал  мальчика  к  его  повелителю  с  какими-то  страшными
угрозами; он наговорит, что я, сидя здесь, в уединении, собираюсь  наслать
на них какую-то беду, -  а  ведь  люди,  столь  жадно  верящие  в  чудеса,
несомненно столь же жадны и до самих чудес. Что будет, если меня  попросят
сотворить какое-нибудь  чудо?  Предположим,  меня  спросят,  какое  именно
бедствие я готовлю? Да, я сделал ошибку, нужно было сперва  придумать  это
бедствие. Что сделать? Что сказать  им,  чтобы  оттянуть  время?  Я  снова
волновался, отчаянно волновался...  Шаги!  Идут.  На  размышление  у  меня
только одна минута... Готово! Придумал. Все в порядке.
   Меня спасет затмение. Я внезапно вспомнил, как  не  то  Колумб,  не  то
Кортес,  не  то  кто-то  другой  в  этом  роде,  находясь  среди  дикарей,
воспользовался затмением, как лучшим козырем для своего спасения; и в душе
моей  проснулась  надежда.  Этот   козырь   выручит   и   меня;   я   могу
воспользоваться им, не боясь упрека в подражании, потому что я применю его
почти на тысячу лет раньше, чем они.
   Вошел Кларенс, покорный, подавленный, и сказал:
   - Я поспешил передать твои слова нашему повелителю, королю, и он тотчас
же вызвал меня к себе. Он до смерти перепугался и хотел уже отдать  приказ
немедленно тебя освободить, нарядить в  роскошные  одеяния  и  поселить  с
подобающими тебе удобствами; но тут вошел