я  короля,  чтобы  успокоить  его.  По  дороге
угольщик взял себя в руки и зашагал увереннее, но особого усердия я в  нем
не заметил. Как бы невзначай, я спросил:
   - Эти люди твои родственники?
   Он так побледнел, что бледность стала заметна даже сквозь слой угольной
пыли, покрывавшей его лицо, и остановился дрожа.
   - О боже, как ты об этом узнал?
   - Я ничего не знаю. Я случайно догадался.
   - Бедные мальчики, они пропали! А какие славные мальчики!
   - Ты и вправду собираешься донести на них?
   Он не знал, как отнестись к моему вопросу, и нерешительно ответил:
   - Д-да.
   - Значит, ты просто негодяй!
   Он так обрадовался, словно я назвал его ангелом.
   - Повтори свои добрые слова, брат! Ты действительно хочешь сказать, что
не выдашь меня, если я не исполню свой долг?
   - Долг? У тебя есть  один  долг  -  молчать  и  дать  этим  людям  уйти
подальше. Они совершили справедливое дело.
   Он был доволен; доволен, хотя и встревожен. Он поглядел по сторонам  и,
убедившись, что мы одни, сказал вполголоса:
   - Из какой страны ты пришел, брат, что говоришь такие опасные  слова  и
не боишься?
   - Эти слова нисколько не опасны, когда я говорю их человеку  одного  со
мною сословия. Ведь ты никому не скажешь, что слышал от меня эти слова?
   - Я? Скорее меня разорвут на части дикие кони!
   - Тогда дай мне сказать то, что я думаю.  Я  не  боюсь  повторить  свои
слова. Дьявольское дело совершили вы вчера, повесив невинных. Старый барон
получил по заслугам. Будь моя воля, всех таких, как он, постигла бы та  же
участь.
   Выражение страха и  подавленности  сошло  с  лица  моего  спутника,  он
оживился, в глазах его блеснула отвага.
   - Если даже ты шпион и слова твои только ловушка, в них  такая  отрада,
что, ради того чтобы слушать их снова и снова, я готов пойти на  виселицу:
такие речи - пир для голодного. Дай теперь мне сказать и донеси  на  меня,
если ты доносчик. Я помогал вешать своих соседей потому, что я  бы  погиб,
если бы не  проявил  усердия  в  защите  моего  господина;  все  остальные
помогали по той же причине.  Все  рады  сегодня,  что  он  мертв,  но  все
притворяются опечаленными и  проливают  лживые  слезы,  чтобы  обезопасить
себя. Я сказал. Никогда еще слова  не  оставляли  у  меня  во  рту  такого
приятного вкуса, и в этом моя награда. Веди меня теперь куда хочешь,  хоть
на эшафот, - я готов.
   Вот видите. Человек всегда остается человеком. Века притеснений я гнета
не могут вытравить в нем человека. Тот, кто полагает, что это ошибка,  сам
ошибается. Да, любой народ таит  в  себе  достаточно  сил,  чтобы  создать
республику, даже такой угнетенный народ, как русский,  и  такой  робкий  и
нерешительный, как  немецкий;  выведите  его  из  состояния  покоя,  и  он
затопчет в грязь любой трон и любую знать. Мы еще увидим многое, будем  же
надеяться и верить. Сперва смягченная монархия,  до  конца  жизни  Артура,
потом  разрушение  трона  и  упразднение  дворянства,  дворянам   придется
заняться полезными  ремеслами.  Потом  введение  всеобщего  избирательного
права и передача власти навеки в руки мужчин и женщин, составляющих народ.
Да, у меня пока еще нет причин отказываться от своей мечты.



31. МАРКО

   Мы гуляли с угольщиком Марко,  непринужденно  болтая.  Нам  нужно  было
потратить столько времени, сколько требовалось для того, чтобы  сходить  в
маленькую  деревушку  Аббласур,  направить  правосудие  на  след  убийц  и
вернуться домой. Пока мы гуляли, я предавался развлечению, которое, с  тех
пор как я очутился в королевстве Артура, не утратило для меня  новизны,  -
наблюдать, как случайные прохожие приветствуют  друг  друга  при  встрече.
Бритому монаху, по жирным щекам которого струился пот, угольщик  отвешивал
почтительный низкий поклон; дворянину кланялся  он  раболепно;  с  мелкими
фермерами и свободными ремесленниками был он сердечен и болтлив; а  когда,
почтительно склонившись, мимо проходил раб, угольщик даже не видел его,  -
так высоко он задирал свой нос. Право, иногда хочется  повесить  весь  род
человеческий, чтобы положить конец этой комедии.
   Внезапно мы наткнулись на любопытное происшествие.  Из  леса  выскочила
нам  навстречу  кучка  полуголых  мальчишек  и  девчонок,  перепуганных  и
кричащих. Старшему из них было не больше двенадцати или четырнадцати  лет.
Они умоляли о помощи, но были так взволнованы, что мы не могли понять, что
случилось. Мы кинулись в лес, дети бежали впереди, указывая путь, и  скоро
нам все стало ясно: они повесили своего товарища на веревке  из  березовой
коры, а он бился, стараясь вырваться, и все туже затягивал петлю, так  что
чуть не задохся. Мы освободили его и привели в  чувство.  Еще  одна  черта
человеческой природы - дети во  всем  подражают  взрослым:  они  играли  в
толпу,  и  притом  так  старались,  что  последствия  могли  быть  гораздо
серьезнее, чем они рассчитывали.
   Мне не пришлось скучать во время  этой  прогулки,  не  зря  я  потратил
несколько часов. Я со многими познакомился и,  как  человек  пришлый,  мог
спрашивать обо всем, что меня интересовало. Как государственного  деятеля,
меня, естественно, прежде всего интересовал вопрос заработной платы.  И  я
узнал о заработной плате все, что можно  было  узнать  за  такой  короткий
срок. Человек неопытный и не любящий размышлять  обычно  склонен  измерять
благосостояние или нужду того или иного народа размером средней заработной
платы: если заработная плата высока, значит народ процветает; если  низка,
значит народ бедствует. А между  тем  это  неверно.  Важна  не  та  сумма,
которую вы получаете, а то, что вы можете на нее приобрести; и только этим
определяется, высока или низка ваша заработная плата в действительности. Я
вспоминаю, как обстояло дело с заработной платой во  время  нашей  великой
гражданской войны  в  середине  девятнадцатого  века.  На  Севере  плотник
получал три доллара в  день  в  золотом  исчислении;  на  Юге  он  получал
пятьдесят, которые ему выплачивали  бумажонками  Конфедерации  ценой  один
доллар за  бушель.  На  Севере  рабочая  спецовка  стоила  три  доллара  -
заработная плата одного дня; на Юге она стоила семьдесят пять - заработная
плата двух дней. В таком же соотношении  находились  цены  и  всех  других
предметов. Следовательно, заработная плата на Севере была вдвое выше,  чем
на Юге, потому что вдвое выше была ее покупательная способность.
   Да, в деревушке я со многим познакомился. Меня  очень  порадовало,  что
здесь уже была в ходу наша новая монета - множество мильрейсов,  множество
миллей, множество центов, очень  много  никеля  и  много  серебра  -  и  у
ремесленников и у крестьян; было и  золото,  но  только,  так  оказать,  в
банке, то есть у ювелира. Я зашел к нему, пока угольщик Марко, сын  Марко,
торговался с лавочником из-за четверти фунта соли,  и  попросил  разменять
двадцатидолларовую  золотую  монету.  Ее  мне  разменяли,  попробовав   ее
предварительно на зуб, и позвенев ею о конторку, и испытав ее кислотой,  и
спросив меня, где я ее достал, и кто я такой, и откуда я  иду,  и  куда  я
направляюсь, и когда я собираюсь туда прибыть, и задав мне еще  сотни  две
вопросов. Ответив на них, я по собственной воле сообщил им  еще  множество
сведений: я сказал им, что у меня есть собака, которую зовут  Сторож,  что
моя первая жена была баптистка, а ее дедушка стоял за запрещение  спиртных
напитков, и что я знавал человека, у которого было по два  больших  пальца
на каждой руке и бородавка на внутренней стороне верхней  губы  и  который
умер в надежде  на  славное  воскресение,  и  т.д.,  и  т.д.  Наконец  мой
любопытный деревенский банкир почувствовал  себя  удовлетворенным  и  даже
несколько приуныл; он, конечно, вынужден  был  относиться  с  уважением  к
столь богатому человеку, как я, и не посмел на  меня  рассердиться,  но  я
заметил, что он сорвал свое раздражение на своих подчиненных,  что  вполне
естественно. Да, они разменяли мне мою двадцатку, но мне  показалось,  что
для  банка  это  было  не  легко,  как  не   легко   было   бы   разменять
двухтысячедолларовый кредитный билет в лавке какой-нибудь бедной деревушки
девятнадцатого века. Хозяин лавки, конечно, разменял  бы  такой  кредитный
билет, но он удивился бы тому, что мелкий фермер носит  при  себе  столько
денег; вот так, по-видимому, удивлен был и этот ювелир; он  проводил  меня
до дверей и долго смотрел мне вслед с почтительным изумлением.
   Наши монеты не только были уже повсюду в  ходу,  но  даже  к  новым  их
названиям привыкли настолько, что стали забывать  старые.  Только  и  было
слышно: эта вещь стоит столько-то долларов, или центов,  или  миллей,  или
мильрейсов. Это было очень приятно. Мы несомненно шли к прогрессу.
   Я познакомился со многими ремесленниками, но самым  интересным  из  них
был кузнец Даули. Это был человек живой, большой говорун; он  держал  двух
помощников и трех учеников и все-таки еле справлялся - так  много  было  у
него работы. Конечно, он богател  со  дня  на  день  и  пользовался  общим
уважением. Марко гордился дружбой с таким человеком. Он привел меня к нему
якобы для того, чтобы показать мне мощное предприятие, которое приобретает
у него столько угля, но в действительности для того, чтобы  я  увидел,  на
какой он короткой ноге  с  таким  великим  человеком.  Мы  с  Даули  сразу
сошлись; у меня на оружейном  заводе  "Кольт"  работало  немало  таких  же
славных молодцов; я пригласил его прийти в воскресенье к Марко пообедать с
нами. У Марко даже дух захватило; и когда богач принял приглашение, он  на
радостях даже забыл подивиться такой снисходительности.
   Марко ликовал - но недолго; он задумался и опечалился; а когда услышал,
как я сказал Даули, что собираюсь пригласить каменщика Диккона и колесника
Смуга, угольная пыль у него на лице превратилась в мел, и  он  совсем  пал
духом. Но я знал, что причина его  огорчения  -  предстоящие  расходы;  он
видел себя уже разоренным, он считал, что состоянию его пришел  конец.  И,
направляясь приглашать других, я сказал:
   - Позволь мне пригласить моих друзей, а расходы я беру на себя.
   Лицо его прояснилось, и он пылко сказал:
   - Но не все расходы, не все. Тебе одному они будут не под силу.
   Я перебил его:
   - Пойми меня  хорошенько,  старый  друг.  Я  всего  только  управляющий
фермой, это правда, но я вовсе не беден. Мне очень повезло в этом году,  -
ты удивился бы, если бы знал, сколько я заработал. Поверь, я могу оплатить
дюжину таких обедов, не заботясь о расходах ни вот столько! - и я  щелкнул
пальцами; я чувствовал, что с каждым словом расту в глазах Марко, а  когда
выговорил последнюю фразу, то стал высок, как башня. - Так уж позволь  мне
сделать по-своему. Ты не истратишь ни цента на весь этот пир, это решено.
   - Ты великодушен и добр...
   - Нисколько. Это ты великодушно раскрыл двери своего дома передо мной и
перед Джонсом, - Джонс сам сказал мне об этом; тебе он, конечно, этого  не
скажет, потому что Джонс неразговорчив и смущается в обществе, но сердце у
него доброе, благодарное, и он умеет ценить хорошее к  себе  отношение,  -
да, ты и твоя жена приняли нас очень гостеприимно...
   - Ах, брат, такое гостеприимство немного стоит!
   - Оно стоит многого; когда человек отдает лучшее, что у него есть,  это
всегда многого стоит. Больше дать не может и принц,  потому  что  и  принц
может дать только лучшее, что у него есть. Теперь мы пойдем  по  лавкам  и
кое-что купим, и пусть мои расходы тебя не беспокоят. Я такой мот,  какого
свет не видал. Знаешь, сколько я трачу иногда за одну  неделю...  Нет,  не
стоит и говорить, ты все равно не поверишь.
   Так мы бродили по деревне из лавки  в  лавку,  прицениваясь,  болтая  с
лавочниками про вчерашние события,  -  нам  о  них  напоминали  ежеминутно
попадавшиеся на глаза  плачущие  и  запуганные  дети,  дома  которых  были
отобраны, а родители убиты или повешены. Одежда  Марко  и  его  жены  была
сшита из холста и сермяги и напоминала географическую карту, склеенную  из
отдельных кусочков; за пять-шесть лет от первоначальной ткани не  осталось
и куска шириной в ладонь. Мне хотелось подарить им новую одежду, чтобы они
не ударили в грязь лицом перед гостями, но я  не  знал,  как  поделикатнее
приступить к делу, пока мне не пришло в голову подкрепить свою  выдумку  о
признательности короля вещественными доказательствами. И я сказал:
   - Тебе, Марко, придется позволить мне еще кое-что...  из  любезности  к
Джонсу... ведь не захочешь же ты его  обидеть...  Ему  очень  хотелось  бы
выразить тебе свою благодарность, но он такой застенчивый,  что  не  умеет
сделать это сам. Он попросил меня купить за его счет кое-какую мелочь  для
тебя и госпожи Филлис, но так, чтобы вы не знали, от кого  эти  подарки...
Он человек щепетильный, и ему было бы неловко... Я,  конечно,  обещал  ему
держать все в секрете от вас, и ты, пожалуйста, не выдай меня. Он считает,
что самое лучшее было бы купить вам новую одежду...
   - О, это слишком! Не надо, брат, не надо. Подумай,  сколько  это  будет
стоить!..
   - Да черт с  ним,  пусть  стоит!  Помолчи  минутку,  ты  слишком  много
разговариваешь, ты никому слова не даешь сказать,  это  не  принято.  Тебе
нужно лечиться от болтливости, Марко, и если ты не научишься сдерживаться,
болтливость тебя совсем одолеет. Мы зайдем сюда и приценимся  вот  к  этой
материи... Не забудь только - Джонс не должен догадываться, что  тебе  все
известно. Ты и представить себе не можешь,  как  забавно  он  щепетилен  и
горд. Он фермер, зажиточный  фермер,  а  я  его  управляющий:  но  что  за
воображение у этого человека! Иногда он забывается и  болтает  такое,  что
можно подумать, будто он соль земли; ты  можешь  слушать  его  сто  лет  и
никогда не догадаешься, что  он  фермер,  особенно  если  он  заговорит  о
сельском хозяйстве. Он считает себя лучшим знатоком сельского хозяйства на
всем свете; но - между нами - он столько же понимает в сельском хозяйстве,
сколько в управлении королевством. Однако, когда он говорит, нужно молчать
и слушать разинув рот, с таким видом, будто ты никогда за всю  свою  жизнь
столь мудрых речей не слыхал и боишься пропустить хоть словечко.  Вот  это
Джонсу понравится.
   Марко  захохотал,  услыхав  о  таком  чудаке,  и  был   теперь   хорошо
подготовлен к любым неожиданностям. А я знал по опыту, что,  странствуя  с
королем, который выдает себя за кого-то другого и поминутно  забывает,  за
кого именно, нужно быть как можно предусмотрительнее.
   Наконец мы дошли до лучшей лавки в селении; в ней было всего  понемногу
- от молотков и мануфактуры до рыбы и поддельных драгоценностей.  Я  решил
купить все, что мне было нужно, здесь и никуда больше  не  ходить.  Прежде
всего я избавился от Марко, отправив его пригласить каменщика и колесника,
и тем расчистил себе поле деятельности, - ибо я никогда  ничего  не  делаю
тихо: если в деле нет театральности, я теряю  к  нему  всякий  интерес.  Я
беспечно кинул деньги на прилавок, чтобы заставить лавочника уважать меня,
а затем написал список необходимых мне вещей  и  протянул  его  лавочнику,
чтобы посмотреть, умеет ли он читать.  Оказывается,  он  умел  и  был  рад
случаю показать это. Он сказал мне, что учился  у  священника  и  умеет  и
читать и писать. Пробежав список, он с  удовольствием  заметил,  что  итог
выходит изрядный. Да так оно и было, особенно для такой мелкой лавочки;  я
покупал не только провизию,  но  и  многое  другое.  Все  это  я  приказал
доставить в тележке на дом к Марко, сыну Марко, в  субботу  вечером,  а  в
воскресенье в обеденный час прислать мне счет. Он сказал, что я могу  быть
совершенно спокоен, так как точность и аккуратность - закон его  фирмы,  и
прибавил,   что    пришлет    для    Марко    пару    кошельков-пистолетов
[кошельки-пистолеты, в виде  трубочки,  из  которой  при  нажатии  пружины
выскакивала монета, были в ходу в Америке во времена Твена]  даром,  -  их
теперь все употребляют. Он был высокого мнения об этом мудром изобретении.
Я сказал:
   - Наполните их до половины и припишите к счету.
   Он согласился с удовольствием; тут же наполнил их, и я  захватил  их  с
собой. Я не мог  ему  сказать,  что  кошелек-пистолет  -  мое  собственное
изобретение и что я официально  приказал  всем  лавочникам  в  королевстве
иметь их под рукой и продавать  по  казенной  цене,  то  есть  за  пустяк,
который шел лавочнику, а не казне. Мы поставляли их бесплатно.
   Вернулись мы вечером, и король  не  заметил  нашего  прихода.  Он  рано
погрузился в сны о грандиозном вторжении в Галлию со  всей  армией  своего
королевства, и вторая половина дня прошла для него незаметно.



32. ПОСРАМЛЕНИЕ ДАУЛИ

   Когда в субботу на закате прибыл  весь  этот  груз,  мне  нелегко  было
помещать Марко и его жене упасть в обморок. Они были  уверены,  что  мы  с
Джонсом разорены, и проклинали  себя  за  содействие  нашему  банкротству.
Помимо провизии для обеда, которая тоже обошлась мне  в  довольно  крупную
сумму, я купил еще многое, что могло пригодиться нашим хозяевам в будущем:
например, мешок пшеницы, - белый хлеб такое же редкое лакомство за  столом
людей их класса, как  сливочное  мороженое  за  столом  отшельника;  затем
большой обеденный стол; затем два фунта соли - тоже роскошь в глазах наших
хозяев; затем посуду, табуретки, одежду,  небольшой  бочонок  пива  и  так
далее. Я попросил Марко и его  жену  никому  не  говорить  обо  всем  этом
великолепии, чтобы удивить гостей и пустить им пыль в глаза. Увидав  новые
одежды, эти простодушные супруги были рады, как дети;  они  не  спали  всю
ночь, дожидаясь рассвета, чтобы надеть их, и облачились в них  за  час  до
восхода солнца. Тут их восторг дошел до таких  пределов,  что  вознаградил
меня за мой прерванный сон. Король спал, как всегда, словно мертвый. Марко
с женой не могли поблагодарить его за одежду, так как я им  это  запретил,
но пытались всячески показать ему, как они благодарны, однако все впустую:
он ничего не заметил.
   Июньский день выдался на редкость ясный и теплый, на дворе  был  просто
рай, в комнаты не хотелось заходить. Гости явились к полудню; мы собрались
под большим деревом и  скоро  разговорились,  как  старые  приятели.  Даже
король оттаял немного, хотя сначала ему нелегко было привыкнуть,  что  его
называют просто Джонсом. Я просил его  не  забывать,  что  он  фермер,  но
вместе с тем просил его не вдаваться  в  подробности,  а  довольствоваться
простым утверждением этого факта, - ибо он был из тех людей,  которые  все
испортят, если их не  предупредишь,  так  как  язык  он  имел  гибкий,  ум
деятельный, а сведения обо всем самые туманные.
   Даули был разодет, как павлин. Мне  без  труда  удалось  заставить  его
разговориться и рассказать свою историю; было приятно сидеть под деревом и
слушать его болтовню. Он сам выковал свое  счастье.  А  такие  люди  умеют
порассказать; они  заслуживают  уважения  и  настойчиво  его  требуют.  Он
рассказал, как вступил в жизнь сиротой, без денег и без друзей; как он жил
хуже, чем живут  рабы  у  иного  хозяина;  как  он  работал  ежедневно  по
шестнадцати, по восемнадцати часов и питался одним черным хлебом, да и  то
впроголодь; как его усердие привлекло, наконец, внимание доброго  кузнеца,
который чуть не свалил его с ног великодушным  предложением  взять  его  к
себе в ученики на девять лет,  на  готовых  харчах  и  одежде,  и  научить
ремеслу -  или  "секрету",  как  выразился  Даули.  Это  было  первое  его
возвышение, первая блистательная удача; и он до сих пор говорил  о  ней  с
восторгом и не переставал удивляться, что такое необычайное счастье  могло
выпасть на долю обыкновеннейшего человека. За все время своего ученичества
он ни разу не получил новой одежды,  но  в  тот  день,  когда  ученичество
кончилось, его хозяин подарил ему новое одеяние из сермяги, в  котором  он
чувствовал себя несказанно богатым и прекрасным.
   - Я помню этот ден