рно, в этом мире наибольшим успехом пользуется то, что ново.  Эти
люди не знали ни ковбоев, ни их забав и от восторга повскакали с мест.  Со
всех сторон гремели крики:
   - Бис! Бис!
   Меня удивило, откуда  они  знают  это  слово,  но  я  не  имел  времени
разбираться в филологических тонкостях, ибо весь рыцарский улей уже жужжал
и дела мне предстояло немало. Едва сэра Саграмора освободили  от  петли  и
отнесли в его шатер, я снова выехал на  середину  поля,  крутя  лассо  над
головой. Я знал, что мне предстоит новый бой, чуть только  рыцари  изберут
преемника сэру Саграмору, а это нетрудно  при  таком  множестве  желающих.
Действительно, преемник был избран сразу - сэр Эрви де Ревель.
   Бзз! Он мчался ко мне, пылая, как дом, охваченный пожаром; я увернулся;
он как молния пронесся мимо меня, уже с  моей  волосяной  петлей  на  шее;
через мгновение - пст! - его седло было пусто.
   Мне снова закричали "бис!"; и еще, и еще, и еще. Когда я спешил пятого,
мои бронированные противники решили, что со мной шутки плохи, и  собрались
на совещание. Они решили, пренебрегая этикетом, выслать против меня  самых
прославленных и могучих. К изумлению всего их  мирка,  я  вышиб  из  седла
сначала сэра Ламорака де Галис, затем сэра Галахада. Как видите, им теперь
осталось только одно - постараться  побить  меня  своим  старшим  козырем,
выслать   против   меня   лучшего   из   лучших,   могущественнейшего   из
могущественнейших - самого сэра Ланселота Великого!
   Как, по-вашему, мог  я  гордиться?  Ну  еще  бы!  Вот  Артур  -  король
Британии, вот Гиневра, вот целые груды  мелких  провинциальных  королей  и
королишек; вот в лагере шатров прославленные рыцари многих стран, и  в  их
числе рыцари Круглого Стола, самые знаменитые во всем христианском мире; и
вот само солнце этой блестящей плеяды  мчится  на  меня,  выставив  вперед
пику, и сорок тысяч глаз с обожанием смотрят на него; и я бестрепетно  жду
его приближения. В  памяти  моей  мелькнул  дорогой  мне  образ  маленькой
телефонистки с восточной окраины Хартфорда; как мне  хотелось,  чтобы  она
видела меня в эту минуту. Непобедимый налетел на  меня,  как  ураган.  Все
зрители вскочили с мест... Роковая петля мелькнула в воздухе, и не  успели
они глазом мигнуть, как  я  уже  волочил  за  собой,  словно  на  буксире,
лежащего на спине сэра Ланселота и посылал воздушные поцелуи  в  ответ  на
гром рукоплесканий и бурю взметнувшихся носовых платков.
   "Победа полная, - говорил себе я,  опьяненный  славой,  свертывая  свой
аркан и вешая его на седельный рог, - никто больше  не  дерзнет  выступить
против меня. Странствующему рыцарству  конец!.."  Представьте  же,  как  я
изумился, - и не я один, - когда  звук  рога  возвестил,  что  еще  кто-то
собирается со мной сразиться! Это  было  необъяснимо.  Но  тут  я  заметил
Мерлина, который, крадучись, уходил  от  меня,  и  я  сразу  же  обнаружил
исчезновение моего лассо! Старый шут, несомненно, украл его и спрятал  под
своей одеждой.
   Рог протрубил вторично. Я глянул и увидел подъезжающего ко мне на  коне
сэра Саграмора, - пыль с него счистили и вуаль опять прицепили. Я подъехал
к нему рысью и притворился, будто знаю о его присутствии только  по  стуку
копыт. Он сказал:
   - Слух у тебя чуткий, но и  он  не  спасет  тебя  вот  от  этого,  -  и
дотронулся до рукоятки своего огромного меча.  -  Что  это  такое,  ты  не
видишь, потому что оно скрыто под волшебным  покрывалом,  это  не  длинная
неуклюжая пика, а меч, и тебе от него не уйти.
   Забрало его было поднято; в улыбке его была смерть. Да, от меча его мне
не уйти. Теперь один из  нас  должен  умереть.  Если  только  ему  удастся
дотянуться до меня мечом, нетрудно будет назвать имя покойника. Мы поехали
рядом и приветствовали короля с королевой. Король встревожился. Он сказал:
   - Где твое странное оружие?
   - Его украли, государь!
   - А другого у тебя нет?
   - Нет, государь, я захватил с собой только одно.
   Тут вмешался Мерлин:
   - Он захватил  с  собой  только  одно,  потому  что  другое  и  не  мог
захватить. Другого не  существует.  Это  единственное  принадлежит  Королю
Демонов Моря. Этот человек обманщик и невежда: если бы он не был невеждой,
он бы знал, что это оружие можно употребить только восемь раз, а затем оно
исчезает на дно морское.
   - Значит, он безоружен, - сказал король. - Сэр Саграмор,  ты,  конечно,
разрешишь ему взять меч.
   - Я одолжу ему свой,  -  сказал  сэр  Ланселот,  вскочив.  -  Он  самый
доблестный рыцарь из всех живущих, и он получит мой меч.
   Он хотел было вынуть свой меч из ножен, но сэр Саграмор возразил:
   - Это неправильно. Он должен сражаться тем оружием, которое сам избрал;
он имел право сам избрать себе оружие и воспользовался этим  правом.  Если
он ошибся, пусть ошибка падет на его голову.
   - Рыцарь! - вскричал король. - Ты ослеплен! Жажда мести  помутила  твой
разум! Неужели ты убьешь безоружного?
   - Если он осмелится это сделать,  он  даст  ответ  мне,  -  сказал  сэр
Ланселот.
   - Я дам ответ всякому, кто пожелает, - крикнул сэр Саграмор запальчиво.
   Мерлин снова вмешался, усмехаясь самой подлой своей усмешкой, злорадной
и самодовольной.
   - Хорошо сказано, верно сказано!  И  хватит  разговоров,  пусть  милорд
король подаст знак к бою.
   Королю пришлось уступить. Протрубил рог, и  мы  снова  разъехались.  Мы
стояли в ста ярдах друг от друга, глядя друг другу в лицо,  оцепеневшие  и
недвижные,  словно  конные  статуи.  Тишина;  прошла  минута,   казавшаяся
вечностью; никто не спускал с  нас  глаз,  никто  не  шевельнулся.  Король
медлил; казалось, у него не хватает духу подать знак.  Но  вот  он  махнул
рукой, и сразу звонко пропел рог. Длинный  меч  сэра  Саграмора  описал  в
воздухе сияющую дугу, и вот он, великолепный рыцарь, понесся на меня. Я не
двинулся. Он приближался. Я не шевельнулся. Зрители были так  взволнованы,
что кричали мне:
   - Беги, беги! Спасайся! Это смерть!
   Я не сдвинулся и на дюйм, пока этот громовержец не подскакал ко мне  на
пятнадцать шагов; тогда я выхватил револьвер из кобуры; гром, молния  -  и
револьвер исчез в кобуре, прежде чем кто-либо сообразил, что случилось.
   Конь без всадника  пронесся  мимо,  а  на  земле  лежал  сэр  Саграмор,
мертвый, как камень.
   Люди, подбежавшие к нему, онемели, убедись,  что  он  умер,  и  притом,
по-видимому, без всякой причины, потому что на теле его  не  было  заметно
никакой раны. Правда, в кольчуге его, на груди, была крохотная дырочка, но
такому пустяку они не придали значения; так  как  при  огнестрельной  ране
крови вытекает немного, то кровь осталась под одеждой и не протекла сквозь
доспехи.  Труп  поволокли  к  королю,  и  вся  знать   разглядывала   его.
Естественно, все  обалдели  от  изумления.  Меня  пригласили  подъехать  и
объяснить чудо. Но я остался на месте, как статуя, и сказал:
   - Если это приказ короля, я подъеду, но мой  повелитель  король  знает,
что я нахожусь там, где повелевают мне находиться законы о  поединках,  до
тех пор, пока есть желающие сразиться со мною.
   Я ждал. Желающих не было. Тогда я сказал:
   - Если кто-нибудь из присутствующих сомневается  в  том,  что  бой  был
честный и победа заслуженная, я не жду от них вызова и сам вызываю их.
   - Это доблестный вызов и достойный тебя, - сказал король. -  Назови  же
имя того, с кем ты хочешь сразиться первым.
   - Ни с кем в отдельности, я вызываю всех! Я стою здесь и вызываю на бой
все рыцарство Англии - не поодиночке, а всех вместе.
   - Что? - воскликнули разом два десятка рыцарей.
   - Вы слышали вызов. Принимайте его  -  или  я  назову  вас  малодушными
трусами, всех до единого.
   Как вам понятно,  это  был  блеф.  В  такие  мгновения  вполне  разумно
дерзнуть и  поднять  ставку  в  сто  раз  выше,  чем  позволяют  вам  ваши
возможности; сорок девять шансов против пятидесяти, что никто не осмелится
сделать ход, и вы заберете все фишки. Но на этот раз номер  не  прошел!  В
одно мгновенье  пять  сотен  рыцарей  вскочили  в  седла,  и  не  успел  я
опомниться, как они уже стройными рядами, гремя оружием, неслись на  меня.
Я выхватил оба свои револьвера, взглядом измеряя расстояние и  подсчитывая
шансы.
   Бац! - одно седло опустело. Бац! - другое тоже. Бац! бац! - и еще  двое
скатились на землю. Я знал,  что  жизнь  моя  висит  на  волоске:  если  и
одиннадцатый выстрел  не  убедит  их  в  моей  непобедимости,  двенадцатый
противник убьет меня наверняка. И я почувствовал  себя  счастливым,  когда
после падения девятого всадника я  заметил  колебание  в  рядах  врагов  -
признак приближающейся паники.  Если  бы  я  упустил  это  мгновение,  все
погибло бы. Но я не упустил его. Я поднял оба револьвера и прицелился. Мои
противники остановились, потом повернули коней и бросились врассыпную.
   Битва была выиграна. Странствующее рыцарство  как  учреждение  погибло.
Началось шествие цивилизации. Что я чувствовал? Ну, этого вы и представить
себе не можете.
   А брат Мерлин? Его ставка опять была бита. Всякий раз, когда волшебство
чернокнижия сталкивалось  с  волшебством  науки,  чернокнижное  волшебство
терпело поражение.



40. ТРИ ГОДА СПУСТЯ

   Переломив хребет странствующему рыцарству, я больше  не  считал  нужным
работать втайне. На  другой  же  день  я  показал  изумленному  миру  свои
засекреченные школы, свои рудники, свою обширную систему потаенных  фабрик
и мастерских. Иными словами, я выставил девятнадцатый век напоказ шестому.
   Выгодное  положение  нужно  использовать  быстро.  Рыцарство   временно
повержено в прах, но чтобы не дать ему опомниться, надо  его  окончательно
парализовать, - иначе никак нельзя. Как вы видели, все  мое  поведение  на
ратном поле под конец было просто блефом; и они разгадают это, если я  дам
им возможность. Итак, я не должен дать им опомниться. И я не дал.
   Я возобновил свой вызов, выгравировал его на меди, отпечатал и разослал
повсюду, где был хоть один священник, который мог прочесть его народу; без
конца печатал его в газете, в столбце объявлений.
   Я не только возобновил его, но и расширил. Я заявил: назначьте день,  и
я с пятьюдесятью помощниками выйду  _на  бой  с  рыцарями  всего  света  и
уничтожу их_.
   Теперь это не был блеф. Я собирался исполнить то, что  говорил.  Я  мог
исполнить то, что обещал. Смысл моего вызова был так ясен, что понять  его
мог всякий. Даже самые тупые из рыцарей поняли,  что  им  остается  только
сдаться. И они сдались. В течение  ближайших  трех  лет  они  ни  разу  не
доставили мне беспокойства, достойного упоминания.
   Вспомните, что прошло три  года.  И  посмотрите,  какой  стала  Англия.
Счастливой, процветающей страной,  чудесно  изменившейся.  Всюду  школы  и
множество колледжей. Несколько хороших  газет.  Появились  даже  писатели,
среди них  первое  место  занял  сэр  Дайнадэн-Шутник,  выпустивший  томик
поседелых острот, которые были мне известны в  течение  тринадцати  веков.
Если бы он хоть изъял из него тот старый гнусный анекдот о проповеднике, я
не сказал бы ничего; но этот анекдот я не мог перенести: я истребил  книгу
и повесил автора.
   Рабство было уничтожено: все люди  были  равны  перед  законом;  налоги
взыскивались со всех, независимо от сословия. Телеграф, телефон, фонограф,
пишущая машинка, швейная машина, пар, электричество мало-помалу входили  в
моду. Два-три парохода плавали по Темзе.  У  нас  было  несколько  паровых
военных  судов,  начиналось  паровое  торговое  судоходство;  я  собирался
послать экспедицию для открытия Америки.
   Мы строили несколько железнодорожных линий, и линия  Камелот  -  Лондон
была уже окончена и вступила в эксплуатацию. У меня хватило ума  поставить
дело  так,  что  все  должности  службы  движения  считались  высокими   и
необычайно почетными. Мой план заключался в том,  чтобы  привлечь  на  эти
должности рыцарство и  дворянство,  заставить  их  работать  и  тем  самым
уберечь их от баловства. План отлично удался, и за  каждую  должность  шла
борьба между кандидатами. Кондуктор экспресса, отходившего в 4 ч.  33  м.,
был герцог; не было ни одного кондуктора с титулом  ниже  графа.  Все  это
были славные ребята, но у всех у них было два недостатка, на  которые  мне
пришлось смотреть сквозь пальцы, - они не хотели снять с  себя  доспехи  и
прикарманивали плату за проезд - то есть обкрадывали компанию.
   В стране не  осталось  ни  одного  рыцаря,  который  не  был  бы  занят
каким-нибудь полезным делом. Они и теперь разъезжали  по  всей  стране  из
конца в конец,  но  уже  в  качестве  распространителей  полезных  знаний:
благодаря своей  страсти  и  привычке  к  странствиям  они  стали  лучшими
разносчиками цивилизации. Ездили они, как и прежде,  в  латах,  с  мечами,
пиками и секирами, и когда им не удавалось убедить кого-нибудь испробовать
швейную машину,  или  музыкальный  ящик,  или  проволочную  изгородь,  или
подписаться на журнал общества трезвости, они просто устраняли  строптивца
и ехали дальше.
   Я был очень счастлив. Дело постепенно шло к осуществлению моих  тайных,
давно намеченных планов. Таких планов у меня было два, и оба они были куда
значительнее всех прежних. Один из них заключался в том, чтобы низвергнуть
католическую церковь и на ее обломках построить протестантизм - не в  виде
государственной религии, а для желающих. Второй же заключался в том, чтобы
добиться декрета, вводящего после смерти Артура всеобщее  голосование  для
всех мужчин и женщин или, на худой конец, для всех мужчин, умных и глупых,
и для всех матерей средних лет, которые смыслят ведь все-таки  не  меньше,
чем их сыновья двадцати одного года от роду. Артур  мог  прожить  еще  лет
тридцать, - сейчас ему было столько же, сколько и мне, то есть сорок  лет,
- и я полагал, что за это время я без труда подготовлю наиболее деятельную
часть населения к событию, впервые совершающемуся в мировой истории,  -  к
решительной, полной,  но  бескровной  революции.  В  результате  получится
республика. Мне совестно, однако я должен признаться:  во  мне  шевелилось
недостойное  желание  стать  первым   ее   президентом.   Что   поделаешь,
человеческое не чуждо и мне, я сам это понимаю.
   Кларенс тоже мечтал о революции, но несколько иного характера. Он хотел
республики без привилегированных сословий, но с наследственной королевской
семьей во главе ее вместо выборного главы государства. Он полагал,  что  у
народа, уже изведавшего радость чтить царствующий дом, не следует отнимать
это удовольствие, иначе он захиреет и пропадет с тоски.  Я  же  утверждал,
что короли опасны. Он говорил: "Тогда возведите на  трон  котов".  По  его
мнению, королевская династия из котов и кошек окажется  вполне  на  месте:
пользы от них будет не меньше, чем от любой  другой  династии,  знать  они
будут столько же, у них будут те же добродетели и  те  же  пороки,  та  же
склонность к дракам  с  соседскими  царствующими  котами,  то  же  смешное
тщеславие, - а стоить они будут очень недорого. А "божьей милостью Мурлыка
VII, Мурлыка XI, Мурлыка XIV" звучит ничуть не хуже имени  любого  другого
коронованного кота в лосинах.
   - Как правило, - сказал  он  на  своем  чистом  современном  английском
языке, - коты гораздо нравственнее королей  и  окажут  самое  благотворное
влияние  на  нравственность  народа,  всегда  склонного  подражать   своим
монархам. И так как народ уже приучен чтить королевский сан независимо  от
его носителя, он будет чтить и этих изящных безвредных  котов,  тем  более
что очень скоро все заметят, что кот-король никого не  вешает,  никого  не
обезглавливает,  никого  не  сажает  в  темницу,  не   совершает   никаких
жестокостей и несправедливостей. Тогда его начнут почитать  и  любить  еще
больше, чем почитают и  любят  обыкновенных  королей.  Весь  мир  будет  с
завистью  взирать  на  нашу  гуманную  и  утонченную  систему   правления.
Царственные  мясники  внезапно  начнут  повсюду  исчезать,  освободившиеся
вакансии будут замещаться котятами из нашего королевского дома,  -  у  нас
будет кошачья фабрика, снабжающая троны всего мира, - через сорок лет всей
Европой будут править коты, и поставлять их  будем  мы.  Настанет  царство
всеобщего мира, которому не  будет  конца...  Мяу...  ау...  ау...  мяу!..
Фрр!.. мяу!..
   Черт его возьми, я думал, он говорит серьезно, и даже стал  соглашаться
с ним, пока он вдруг не замяукал, и  я  чуть  не  выскочил  из  штанов  от
испуга. Но Кларенс не умел быть  серьезным.  Он  даже  не  знал,  что  это
значит. Он  изобрел  вполне  разумное  усовершенствование  конституционной
монархии, но сам был слишком  легкомыслен,  чтобы  оценить  это.  Я  хотел
обругать его, но тут вбежала Сэнди, обезумевшая от испуга: рыдания  мешали
ей говорить. Я обнял ее, успокаивая, лаская и упрашивая:
   - Говори же, дорогая, говори! Что случилось?
   Голова ее упала мне на грудь, и она еле слышно прошептала:
   - Алло-Центральная!..
   - Живо! -  крикнул  я  Кларенсу.  -  Вызови  по  телефону  королевского
гомеопата!
   Через минуту я уже стоял на коленях  перед  люлькой  ребенка,  а  Сэнди
рассылала слуг по всему дворцу. Я сразу понял,  что  случилось,  -  ложный
круп! Я нагнулся и прошептал:
   - Очнись, деточка! Алло-Центральная!
   Она медленно открыла свои кроткие глазки и с трудом пролепетала:
   - Папа.
   Это меня утешило. Значит, она  еще  не  умирает.  Я  послал  за  серным
раствором и сам смастерил ингалятор, ибо, когда Сэнди или ребенок  больны,
я не сижу без дела, ожидая врача. Я умею ухаживать за ними, у меня большой
опыт. Наша дочка большую часть своей жизни провела у меня на  руках,  и  я
умел ее успокоить и осушить слезы у нее на ресницах, даже  когда  мать  не
знала, что с нею делать.
   Сэр Ланселот в парадных доспехах проходил в  это  время  через  главную
залу, направляясь в торговую палату; он был председателем торговой палаты,
- должность эту он купил у сэра Галахада,  ибо  торговая  палата  состояла
теперь из рыцарей Круглого  Стола,  а  Круглый  Стол  служил  для  деловых
заседаний. Место за этим столом стоило... вы никогда не поверите,  если  я
назову вам цифру,  поэтому  нет  смысла  ее  называть.  Сэр  Ланселот  был
биржевик, владел частью  акций  новой  железнодорожной  линии  и  как  раз
сегодня собирался играть на понижение [игра на повышение и на понижение  -
биржевые спекуляции, состоящие в искусственном изменении курса (стоимости)
акций]. Но  что  из  этого?  Он  оставался  прежним  Ланселотом.  Заглянув
мимоходом в раскрытую дверь и увидав, что его любимица  больна,  он  сразу
забыл все: пусть там идет игра  на  повышение,  пусть  там  идет  игра  на
понижение - ему все равно, он останется с маленькой Алло-Центральной, даже
если бы это стоило ему всего состояния. И он остался. Он швырнул свой шлем
в угол и через минуту уже кипятил на спиртовке воду;  тем  временем  Сэнди
устроила над люлькой навес из одеяла: все было готово для ингаляции.
   Сэр Ланселот пускал пар; мы с  ним  подбавили  в  кастрюльку  негашеной
извести, карболки и молочной кислоты, и целебный пар по трубке  пошел  под
одеяло, в люльку. Мы стояли с ним по  обе  стороны  люльки,  как  часовые.
Сэнди успокоилась и была  так  нам  благодарна,  что  набила  две  толстые
папиросы тертой ивовой корой и позволила нам курить, заявив, что в  люльку
дым не проникает, а она любит, когда курят, так как из всех дам страны она
первая  увидела  курильщика.  Поистине  умилительно   было   видеть   сэра
Ланселота, в  благородных  доспехах,  сидящего  возле  детской  постельки.
Красивый он был мужчина и  добрый  человек  и,  конечно,  мог  бы  сделать
счастливыми жену и детей. Но Гиневра... впрочем, стоит ли скорбеть о  том,
что уже сделано и чему нельзя помочь.
   Мы дежурили с ним по очереди три дня  и  три  ночи,  пока  не  миновала
опасность; тогда он взял малютку на руки и поцеловал ее,  -  и  перья  его
шлема склонились над ее золотой головкой, -  потом  осторожно  переда