ом  при  Кларенсе.  Черт  побери,  мне
пришлось объяснять ему, что такое автограф! Он сказал, что во всей  стране
никто не умеет ни читать, ни писать, кроме нескольких десятков попов. Ну и
страна!
   Было еще одно обстоятельство, которое меня несколько тревожило. Все эти
толпы жаждали нового чуда. Дело  понятное.  Хорошо,  вернувшись  домой  из
дальнего  странствия,  похвастать,  что  ты  собственными  глазами   видел
человека, которому повинуется солнце в небе,  и  тем  возвеличить  себя  в
глазах  соседей,  но  еще  лучше  иметь  возможность   сказать,   что   ты
собственными глазами видел, как он  творил  чудеса.  Тут  уж  люди  станут
приходить издалека, чтобы посмотреть  на  тебя  самого.  На  меня  здорово
наседали. Предстояло лунное затмение, и я знал  число  и  час,  когда  оно
должно совершиться, но до него было еще слишком далеко. Два года. Я  много
бы дал за возможность приблизить это событие и использовать его теперь же,
когда на рынке стоял такой  большой  спрос  на  затмения.  Жаль,  что  оно
пропадет зря и совершится тогда, когда никому не принесет никакой пользы.
   Если бы оно было назначено, предположим,  через  месяц,  я  бы  заранее
продал его, так сказать на корню, но при данном положении  толку  от  него
никакого не было, и я даже думать о нем перестал. А тут Кларенс обнаружил,
что старый Мерлин тайком  мутит  народ.  Он  распространял  слухи,  что  я
мошенник и что я не делаю никаких чудес только оттого, что не умею. Что-то
нужно было предпринять. И я тут же изобрел план действий.
   Воспользовавшись своею властью, я  заточил  Мерлина  в  темницу,  в  ту
камеру, где сидел прежде сам. Затем я  с  помощью  герольдов  и  глашатаев
известил  народ,  что  в  течение  ближайших  двух  недель  я  буду  занят
государственными делами, когда же  две  недели  пройдут,  улучу  свободную
минуту и уничтожу пламенем, сошедшим с небес, каменную  башню  Мерлина;  а
пока лица, распускающие обо мне злостные сплетни,  кто  бы  они  ни  были,
пусть поостерегутся. Далее я предупредил, что чудо,  которое  я  собираюсь
совершить, будет последним. Но если и это чудо кого-нибудь не удовлетворит
и сплетни будут продолжаться, я превращу сплетников в лошадей  и  заставлю
их возить телеги. Спокойствие было восстановлено.
   Я отчасти доверился Кларенсу, и мы потихоньку принялись  за  работу.  Я
сказал Кларенсу, что  мое  чудо  требует  некоторых  приготовлений  и  что
всякий, кто начнет болтать об этих приготовлениях, будет мгновенно поражен
смертью. Это заткнуло ему рот.  Мы  тайком  изготовили  несколько  бушелей
первосортного  пороха,  а  оружейники  под  моим  руководством  смастерили
громоотвод и провода. Старая каменная башня была очень  прочна,  хотя  уже
понемногу разрушалась, так как построили  ее  еще  римляне  лет  четыреста
назад. Да, она была красива своеобразной грубой  красотой,  и  всю  ее  от
основания до верхушки, словно чешуйчатая кольчуга,  обвивал  плющ.  Стояла
она одиноко на холме, в полумиле от дворца и  была  хорошо  видна  из  его
окон.
   Работая по ночам, мы начинили башню порохом, вытащили из стен,  имевших
пятнадцать футов толщины у основания, несколько камней и насыпали порох  в
дыры. Таких зарядов мы заложили не меньше дюжины. Нашего пороха хватило бы
и на то, чтобы взорвать лондонский Тауэр. На тринадцатую ночь мы водрузили
на верхушке громоотвод, опустив его нижний конец  в  один  из  зарядов,  а
остальные заряды соединили с ним проводами. С тех пор, как  я  издал  свое
воззвание к народу, все и так обходили башню, но утром четырнадцатого  дня
я все же объявил через герольдов, что никто  не  должен  к  ней  подходить
ближе, чем на четверть мили. А  затем  прибавил,  что  чудо  я  совершу  в
ближайшие двадцать четыре часа, но когда именно - еще не  знаю,  и  потому
своевременно подам условный знак: если будет день, то выставлю  на  башнях
флаги, если будет ночь, то расставлю там факелы.
   Грозы за последнее время были часты, и я не особенно опасался  неудачи;
в крайнем случае чудо можно отложить на денек-другой:  я  отговорюсь  тем,
что занят государственными делами, и народу придется подождать.
   Разумеется,  день  выдался  яркий,  солнечный,  -  чуть  ли  не  первый
безоблачный день за три недели: так бывает всегда.  Я  заперся  у  себя  и
следил за погодой. Время от времени ко мне забегал Кларенс и сообщал,  что
волнение в народе все растет и что через бойницы видно, как прибывают  все
новые и новые толпы людей. Наконец, когда уже начало смеркаться, появилась
туча, и как раз там, где надо. Я подождал  еще  немного,  следя,  как  эта
дальняя туча росла и темнела, и, наконец,  решил,  что  пора  начинать.  Я
приказал зажечь факелы, освободить Мерлина и прислать его ко мне. Четверть
часа спустя я вышел на балкон; там уже находился король и весь его двор, -
вглядываясь в сумрак, они не спускали глаз с башни Мерлина. Тьма  уже  так
сгустилась, что вдали ничего нельзя было разглядеть; эти людские сборища и
эти старые  башни  над  ними,  частью  окутанные  мраком,  а  частью  ярко
озаренные пламенем факелов, были необычайно живописны.
   Появился Мерлин в весьма скверном настроении. Я сказал:
   - Ты собирался заживо сжечь меня, хотя я не сделал тебе ничего дурного,
а потом ты пытался замарать  мою  профессиональную  репутацию.  За  это  я
низведу с небес огонь и уничтожу твою башню; однако ради справедливости  я
и тебе дам возможность показать  свое  могущество:  если  в  твоей  власти
рассеять мои чары и воспротивиться небесному пламени, бей по мечу  -  твой
ход!
   - Я могу рассеять  твои  чары,  прекрасный  сэр,  и  я  их  рассею.  Не
сомневайся, - заявил Мерлин.
   Он начертил на каменных плитах воображаемый круг и зажег  внутри  этого
круга щепотку порошка; над порошком взвилось крошечное облако благовонного
дыма, и  все  отшатнулись,  испуганно  крестясь.  Затем  он  начал  что-то
бормотать и взмахивать руками. Мало-помалу  он  привел  себя  в  состояние
полного исступления, и руки его завертелись, как крылья ветряной мельницы.
Тем временем гроза подошла совсем близко;  порывы  ветра  раздували  пламя
факелов и раскачивали тени;  упали  первые  крупные  капли  дождя,  кругом
стояла  непроглядная  тьма,  иногда  вспыхивала  молния.  Мой  громоотвод,
несомненно, сейчас начнет работать. Медлить больше нельзя. И я сказал:
   - Ты уже достаточно повозился. Я предоставил  тебе  полную  возможность
колдовать, я не мешал тебе. Всем уже ясно, что твое колдовство  никуда  не
годится. А теперь мой черед.
   Я трижды взмахнул руками, и раздался  оглушительный  грохот;  произошло
нечто вроде извержения вулкана: обломки  старой  башни  взлетели  к  небу,
охваченные столь ярким пламенем, что ночь  превратилась  в  день  и  стало
видно, как кругом на огромном пространстве  многотысячные  толпы  людей  в
ужасе попадали на землю. Да что говорить, потом целую неделю шел, дождь из
песка и щебня. Таковы были слухи, быть может несколько преувеличенные.
   Чудо  произвело  огромное  впечатление.  Нашествие   любопытных   сразу
прекратилось. Утром на грязи видно было много тысяч  следов,  но  все  они
вели прочь. Если бы я объявил, что собираюсь совершить новое чудо, мне  не
удалось бы собрать зрителей даже с помощью полиции.
   Карта Мерлина была бита. Король не хотел больше платить ему  жалованье;
он даже собирался изгнать его из страны, но тут вмешался я. Я сказал,  что
Мерлин может заниматься погодой и тому подобными мелочами, а если  из  его
маленьких, жалких салонных фокусов ничего не будет выходить, я ему немного
помогу. От башни его не осталось даже камня, но я  заставил  правительство
выстроить ее для него заново и посоветовал ему сдавать ее жильцам;  однако
он был слишком чванлив для этого и  благодарности  ко  мне  не  чувствовал
никакой, даже спасибо не  сказал.  Кремень  был  старикашка,  что  там  ни
говори; впрочем, трудно ждать от человека, чтоб  он  был  ласков  с  вами,
когда вы так его оттеснили.



8. ХОЗЯИН

   Обладать  беспредельной  властью  очень  приятно,   но   еще   приятнее
сознавать, что все твоей властью довольны. История с башней  укрепила  мою
власть и сделала ее непоколебимой. Все относившиеся ко  мне  завистливо  и
критически сразу смирились. Теперь во всем королевстве не было  ни  одного
человека, который счел бы благоразумным вмешаться в мои дела.
   Я быстро  приспособился  к  такому  положению  и  ко  всему,  что  меня
окружало. Первое время, просыпаясь по утрам, я смеялся над своим "сном"  и
ждал заводского гудка; но постепенно это прошло, и я  окончательно  понял,
что живу в шестом веке при дворе короля  Артура,  а  не  в  лечебнице  для
умалишенных. И скоро я уже чувствовал себя в этом веке совсем как дома, не
хуже чем в любом другом; и если бы мне предоставили выбор, я  не  променял
бы его даже  на  двадцатый.  Вдумайтесь,  какие  возможности  представляет
шестой век знающему, умному, деятельному человеку для продвижения  вперед,
для роста вместе со всей страной. Широчайшее поле деятельности, и  к  тому
же полностью отданное мне  одному,  -  ни  одного  конкурента,  ни  одного
человека, который по знаниям и способностям не был бы в сравнении со  мной
младенцем. А что досталось бы на мою  долю  в  двадцатом  веке?  В  лучшем
случае я был бы мастером на заводе, не больше,  и  на  любой  улице  среди
прохожих можно было без труда выудить людей, куда более достойных, чем я.
   Как высоко я забрался! Я не мог не думать об этом,  я  любовался  своим
успехом, как человек, из земли которого  брызнула  нефть,  любуется  своим
нефтяным фонтаном. Я искал в прошлом примеров для сравнения и  не  находил
ничего, кроме разве истории с Иосифом [имеется в виду  эпизод  из  библии:
Иосиф, проданный своими братьями в египетское  рабство,  мудро  истолковал
привидевшийся фараону сон  о  тучных  и  тощих  коровах  как  предсказание
длительного неурожая, посоветовал сберечь на  этот  случай  хлеб  и  таким
образом  спас  страну  от  бедствий;  за  это  фараон  сделал  его  первым
министром], однако даже судьба Иосифа, хотя и напоминала мою, не  могла  с
ней сравниться. Ибо не надо забывать, что блестящие финансовые способности
Иосифа не принесли пользу никому, кроме фараона, и, следовательно, широкая
публика имела полное право относиться к нему с неприязнью,  тогда  как  я,
пощадив солнце, облагодетельствовал всех  и  потому  пользовался  всеобщей
любовью.
   Я не был тенью короля - я был сущностью;  король  сам  был  тенью.  Моя
власть была огромна; и не  только  по  званию,  как  часто  бывает,  а  по
существу. Я стоял у самого истока второго великого периода мировой истории
и мог наблюдать, как узенький ручеек истории становится  все  глубже,  все
шире и катит свои мощные струи  в  отдаленные  века;  я  видел  под  сенью
бесчисленных тронов таких же авантюристов, как я: де Монфоров,  Гэвстонов,
Мортимеров, Вилльерсов [Симон де Монфор  -  граф  Лестерский  (1206-1265),
возглавил борьбу части английских крупных феодалов в союзе с  городами  за
ограничение королевской власти; взял в плен короля Генриха III и его  сына
принца Эдуарда и на время стал диктатором Англии; убит в сражении; Гэвстон
Пьер - сын гасконского дворянина, фаворит английского  короля  Эдуарда  II
(1284-1327);  пользовался  неограниченным  влиянием;  был  обезглавлен  по
настоянию придворной феодальной знати; Мортимер Роджер (1287-1330) - граф,
любовник жены короля Эдуарда  II  Изабеллы  Французской;  чтобы  захватать
английский престол, он добился вместе  с  Изабеллой  заключения  короля  в
тюрьму,  где  тот  был  удавлен;  Вилльерс  Джордж,  впоследствии   герцог
Бувингемский (1592-1628) - первый  министр  английского  короля  Якова  I,
фактически самолично решал все государственные дела;  был  казнен  королем
Карлом I], ведших  войны  и  предводительствовавших  походами  французских
фаворитов и правивших страной любовниц Карла Второго, но  равного  себе  я
среди них не находил. Я был Единственным; и мне отрадно было  думать,  что
по крайней мере в течение тринадцати с половиной веков этот факт никому не
удастся ни утаить, ни опровергнуть.
   Да, могуществом я был равен королю. Но в государстве  существовала  еще
одна власть, которая была могущественнее и меня и короля вместе взятых. То
была власть церкви. Я не хочу скрывать этот факт. Я не мог бы его  скрыть,
даже если бы захотел. Но не стоит говорить о нем  сейчас;  я  расскажу  об
этом в свое время и в  своем  месте.  Вначале  церковь  не  причиняла  мне
никаких сколько-нибудь заметных неприятностей.
   Какая это была забавная и любопытная  страна!  И  какой  народ!  Милый,
простодушный и доверчивый - ну просто  кролики!  Человеку,  родившемуся  в
атмосфере свободы, горько было слушать, как искренне  и  смиренно  клялись
они в своей верности королю, церкви и знати; а между тем  у  них  было  не
больше оснований любить и почитать короля, церковь и  знать,  чем  у  раба
любить и почитать кнут или у собаки любить и почитать  прохожего,  который
бьет  ее!  Ей-богу,  любая  монархия,  даже  самая  умеренная,   и   любая
аристократия, даже самая скромная, оскорбительны; но если  вы  родились  и
выросли  под  властью  монархии  и  аристократии,  вы  никогда   сами   не
догадаетесь об оскорбительности  своего  положения  и  не  поверите,  если
кто-нибудь вам об этом скажет. Становится  стыдно  за  свой  народ,  когда
подумаешь, какие мыльные пузыри постоянно  восседали  на  его  тронах  без
всякого права и основания и  какие  третьесортные  людишки  считались  его
аристократией; если бы всех этих монархов  и  вельмож  предоставить  самим
себе, как предоставлены себе куда более достойные  люди,  они  никогда  не
выбились бы из нищеты и неизвестности.
   Большая часть британского народа при короле Артуре состояла  из  рабов,
самых настоящих; они так рабами и  назывались  и  в  знак  рабства  носили
железные ошейники; остальные тоже в сущности были рабы, хотя не назывались
рабами,  -  они  воображали  себя  свободными  людьми,  и  их   именовали:
"свободные люди". По правде говоря, вся нация в целом существовала  только
для того, чтобы пресмыкаться  перед  королем,  церковью  и  знатью,  чтобы
рабски служить им, чтобы проливать за них кровь, чтобы, умирая  с  голоду,
кормить их,  чтобы,  работая,  предоставить  им  возможность  забавляться,
чтобы, терпя нужду и горе, делать их счастливыми, чтобы, ходя голыми, дать
им возможность носить шелка и драгоценные каменья,  чтобы,  платя  налоги,
избавить их от необходимости платить, чтобы, слыша от них только  брань  в
течение всей своей жизни, позволять знатным кичиться  и  чувствовать  себя
земными богами. И в  благодарность  получать  только  побои  и  презрение;
впрочем, они так привыкли к своей приниженности, что даже такое проявление
внимания принимали за честь.
   Унаследованные идеи - забавная штука, и очень любопытно наблюдать их  и
изучать. У меня были свои унаследованные идеи, у короля  и  его  народа  -
свои. И те и другие текли в глубоких руслах, вырытых временем и привычкой;
и тому, кто захотел бы изменить их течение доводами  разума,  пришлось  бы
долго трудиться. Например, этот народ унаследовал убеждение, что все люди,
не обладающие титулом и длинной родословной, как бы щедро ни наградила  их
природа, ничуть не выше животных, клопов, насекомых;  в  то  время  как  я
унаследовал убеждение, что человекоподобные вороны, рядящиеся  в  павлиньи
перья наследственных достоинств и незаслуженных титулов, годны  только  на
то, чтобы над ними посмеяться.  И  вполне  естественно,  что  ко  мне  там
относились несколько странно. Примерно так, как хозяин зверинца и  публика
относятся к слону. Они восхищаются его ростом и его необычайной силой, они
с гордостью говорят о том, что он может сделать много такого, что сами они
сделать не в состоянии,  с  такой  же  гордостью  они  рассказывают,  что,
рассердясь, он может обратить в бегство тысячу  человек.  Но  разве  из-за
этого они считают слона _равным_ себе? Нет! Подобная  мысль  насмешила  бы
даже самого жалкого оборванца. Да она никогда ему и в голову не пришла бы;
он не мог бы даже  допустить  существования  подобной  мысли.  И  вот  для
короля, для знати, для всего народа, вплоть до последнего раба и нищего, я
был  как  раз  таким  слоном.  Мной  восхищались  -  и  меня  боялись;  но
восхищались, как животным, и боялись, как  животного.  Перед  животным  не
благоговеют, - не благоговели и передо мной; меня даже не уважали. У  меня
не было ни родословной, ни унаследованного титула, потому в глазах  короля
и знати я был просто пылью под ногами, а народ взирал на меня с изумлением
и страхом, но без всякой примеси почтения: согласно  своим  унаследованным
идеям, он не чувствовал почтения ни к чему, кроме знатности и родословной.
В этом сказывалось влияние могущественной и  страшной  римско-католической
церкви. За каких-нибудь два-три столетия  она  превратила  нацию  людей  в
нацию червей. До того как церковь утвердила власть над  миром,  люди  были
людьми, высоко носили головы, обладали  человеческим  достоинством,  силой
духа  и  любовью  к  независимости;  величия  и  высокого  положения   они
добивались своими заслугами,  а  не  происхождением.  Но  затем  появилась
церковь и принялась за  работу;  она  была  мудра,  ловка  и  знала  много
способов, как сдирать шкуру с кошки -  то  есть  с  народа;  она  изобрела
"божественное право  королей"  и  окружила  его  десятью  заповедями,  как
кирпичами, вынув эти кирпичи из доброго здания, чтобы укрепить ими дурное;
она  проповедовала  (простонародью)   смирение,   послушание   начальству,
прелесть    самопожертвования;    она    проповедовала     (простонародью)
непротивление   злу;   проповедовала   (простонародью,    одному    только
простонародью) терпение, нищету духа, покорность  угнетателям;  она  ввела
наследственные должности и титулы и  научила  все  христианское  население
земли поклоняться им и  почитать  их.  Эта  отрава  продержалась  в  крови
христианского  мира  вплоть  до   моего   родного   века,   когда   лучшие
представители английского простонародья продолжали  мириться  с  тем,  что
люди, во много раз менее их достойные,  сохранили  за  собой  ряд  званий,
вроде звания лорда и короля, на который нелепый закон их  страны  не  дает
права им, достойнейшим, претендовать; англичанин не только мирится с  этим
странным положением вещей, но даже убеждает самого себя, что гордится  им.
Человек способен примириться с чем угодно,  если  он  привык  к  этому  от
рождения. Разумеется, эта зараза благоговения перед званием и титулом жила
когда-то в крови и у нас, американцев; но к тому времени, когда я  покинул
Америку, она уже исчезла. Жалкие остатки ее сохранили еще некоторые франты
и франтихи. Но когда эпидемия снижается до такого уровня,  можно  считать,
что ее уже нет.
   Но вернемся к моему  неестественному  положению  в  королевстве  короля
Артура. Я чувствовал себя великаном среди карликов, взрослым среди  детей,
мыслителем среди  умственных  кротов;  как  там  ни  рассуждай,  а  я  был
единственным действительно великим человеком во всем  британском  мире;  и
тем не менее, как и в далекой Англии моей родной эпохи, какой-нибудь  граф
с бараньими мозгами, который мог доказать,  что  происходит  от  любовницы
короля, раздобытой  из  вторых  рук  в  лондонских  трущобах,  пользовался
большим почетом, чем я. Такого человека в царствование Артура уважали все,
хотя  бы  его  внешность  была  столь  же  убога,  как  его  ум,   а   его
нравственность столь же низменна,  как  его  происхождение.  Были  случаи,
когда ему разрешалось сидеть в присутствии короля, а мне не разрешалось. Я
без труда мог бы добиться титула, и это возвысило бы меня в  глазах  всех,
даже в глазах короля, который бы дал его мне. Но я  не  просил  титула;  я
отклонил его, когда мне его предложили. Человеку с моими убеждениями титул
не может доставить радости; кроме того, я получил